Он, как в трансе, вел машину по узким крутым поворотам, где Дино когда-то прорывался сквозь ливень. Его брат совершал чудеса, удерживая «Маршан» на опасной дороге, виляющей между крутыми склонами и отвесными скалами.
Он спрашивал себя, что за легкомыслие могло заставить брата доверить руль мальчишке. Судя по всему, брат тогда должен был так же оцепенеть от ужаса, как и сам он теперь, и только упрямое желание показать себя на высоте положения помогло им остаться в живых.
Он буквально спикировал в «Пьевепелаго», и, когда увидел фасад остерии «Арбалет», увешанный рекламой пива Рондзари и Кампари, горло его сжалось от нехорошего предчувствия: если бы он проехал это место в направлении перевала, обойдя его без Дино, они бы уже никогда не увиделись.
Ангар, где когда-то стоял изувеченный «Маршан», был закрыт металлическими воротами, и он решил, что лучше будет поставить машину у входа.
Мужики, играющие в карты, мало чем отличались от тех, что сидели за столом тогда, и их приветствие не было добрее, разве что теперь Энцо не испытывал перед ними никакой робости.
Возле очага играли двое малышей с перемазанными сажей мордочками. Интересно, может, это дети Эрмелинды? И тут она появилась за стойкой бара с новорожденным на руках и с таким усталым лицом, словно не спала с самого их прошлого появления здесь.
– Добро пожаловать в остерию «Арбалет», – проговорила она бесцветным голосом. – Что желаете?
– Когда закончишь с этим парнем, принеси еще графинчик, жена! – опередил его один из игроков с красным лицом и обвисшими седыми усами.
– Возьми сам, бездельник! – отмахнулась она. – Ты что, не видишь, что у меня клиент?
Она снова обратилась к Энцо, что он хочет заказать, и он спросил, готовят ли они еще борленги.
Очень удивленно на него взглянув, Эрмелинда ответила, что в это время они подают посетителям только выпить.
Энцо заказал пиво и тут же его выпил. Ему все никак не удавалось сбросить со спины ощущение, что время, оставшееся у каждого из них, принялось вращаться без всякого контроля, засасывая их в самый центр водоворота апокалипсиса.
«Дорогой Энцо, прости меня, но мне недостает мужества покинуть это место – в отчаянии прочел он, стоя возле кафе „Часы“. – Я хорошо знаю, какой трепет испытывали мы оба в ожидании встречи. Но прошу тебя, хоть на мгновение поставь себя на мое место. Тем несчастным ребятам, что лежат здесь, не дано даже самой крошечной передышки. Им все время очень больно. И поэтому я решила не ездить в отпуск».
Энцо с удивлением повертел в руках письмо. Почему-то ему показалось, что он проживает этот момент во второй раз.
«Я чувствую, что, вернувшись домой, отвернусь от всех, кто день и ночь отчаянно дожидается встречи со мной. Но ведь тем самым я откажусь от того священного дела, которому себя посвятила».
Он посмотрел на обтекаемую морду «Цезаря», стоящего на площадке, всего в нескольких шагах от столика, за которым они с Нормой были так счастливы, и пожалел, что машина довезла его до города целым и невредимым… Уж лучше было бы разбиться, чем получить это письмо.
«Сейчас, мне кажется, я вижу, как ты быстро пробегаешь глазами эти листки, разочарованный и рассерженный, но надеюсь, что ты все-таки поймешь то, что здесь предстает во всей трагической ясности: мы не сможем стать частью этого мира, пока в этот мир не вернемся. Обнимаю, Норма».
Всего одна страничка. И ни слова на эсперанто, на языке надежды.
XVIIIНочь накануне призыва1916 год
За год войны фронт продвинулся всего на несколько километров. Гориция по-прежнему оставалась в руках неприятеля, Триест так и остался миражом, но высшее командование надеялось новобранцами залатать те бреши, что оставались после тяжелых боев, и формировало новые подразделения, готовые принести себя в жертву тому, что генералы называли гигантской шахматной партией.
Солдаты, приезжавшие на короткое время отпуска в город, вполголоса рассказывали, какой ужас надо было преодолевать, чтобы выскочить из траншеи после крика командира: «Вперед, Савойя!» Рассказывали о страшном конце товарищей, разнесенных в клочья мяукающими залпами крупнокалиберных пулеметов, и о том, как страшно доползти до траншеи, чтобы укрыться, и вместо этого оказаться не в своей траншее, где тебя в упор расстреливают из пулемета.
Такая хроника, не попадавшая в газеты, полностью ответствовала тому, что Норма писала Энцо в первых письмах. Она добровольно погрузилась в это море боли, и боль утопила ее. Поэтому она и отказывалась приезжать домой в отпуск. Других объяснений не было, и Энцо в глубине души ее простил. Но теперь она совсем перестала писать, и в душе завелся червь сомнения, который не давал покоя.
Теперь австрияки уже не довольствовались обороной: они штурмом взяли Альтопьяно ди Азьяго, и только отчаянное сопротивление гранатометчиков в серо-зеленой форме преградило неприятелю путь на равнину.
На фронт ушел миллион человек, и нормы снабжения продовольствием становились все суровее. Гражданское население должно было теперь довольствоваться строго фиксированным количеством хлеба и яиц, вина и молока, сахара и кофе, и каждая семья получала свой паек только в установленный день недели.
В Модене парки и газоны приспособили под военные огороды.
Джиза тоже начала выращивать салат на пустыре, в тени старого ледника, и Энцо, когда кончалась его смена в казарме пожарников, помогал ей там, где нужна была сила.
Он как раз упорно осваивал маленький участок земли, предназначенный для репы и картофеля, которые пригодятся осенью, когда увидел подходящего Негуса. Тот шатался как пьяный.
– Привет, Верзила, – спокойно приветствовал он. – Крестьянином решил заделаться?
– Матери помогаю, – отозвался Энцо, вскапывая землю цапкой по диагонали. – Она убедилась, что паек сокращается, и решила принять меры.
– Заплатишь – и обрящешь, – уверил его Негус.
Потом бросил взгляд на здание мастерской и удивленно спросил:
– Хочешь сказать, что потратил пять тысяч лир на гоночный автомобиль и теперь сидишь без гроша?
У Энцо еще оставалась солидная часть отцовского наследства, но он не счел нужным это разглашать. Он указал на цапку и вздохнул:
– А мы устроились вот так. А ты?
Негус примостился рядом с ним на корточках, запустил руку в землю и показал ему пригоршню.
– А меня хотят накормить вот этим, – прошептал он, и Энцо понял, что никогда не видел его таким бледным.
– На следующей неделе меня тоже забирают, – снова заговорил Негус, просеивая землю между пальцами.
– Ты так спешил, а теперь что-то не видно, чтобы ты был доволен, – заметил Энцо, протянув ему руку.
– Я думал, что отделаюсь, – сознался тот, стряхивая с ладони землю и вставая. – У матери, кроме меня, никого нет. Но для них, по документам, она замужем, и никого не интересует, что синьор Виллани остаток жизни проведет в сумасшедшем доме. По закону он обязан заботиться о матери.
Энцо вспомнил равнодушно-жестокое выражение лица маленького человечка в клетчатой накидке, когда он с начетнической точностью составлял реестр реквизированных станков и оборудования, и возненавидел бюрократию во всех ее проявлениях в прошлом, настоящем и будущем.
– Ну что за свинство! – возмутился он, пытаясь поймать взгляд друга. – Мне очень жаль.
Он попытался рассказать Негусу о Норме, но удержался, потому что тогда неизбежно придется затронуть и ту боль, навстречу которой скоро уйдет его старый друг. И поэтому он только сказал:
– Надеюсь, тебя отправят в спокойное место.
Негус невидящим взглядом смотрел куда-то в направлении Дарсены. Выдвинув нижнюю губу, он резко выдохнул, словно хотел избавиться он давящей грудь боли. От этого чуб у него дрогнул и упал на лоб, и Энцо услышал его голос:
– А помнишь, как мы хотели сконструировать аэроплан?
Он кивнул с горькой улыбкой.
– Не знаю, куда подевались те двое пацанов, – продолжил Негус тоном сказителя, – но, если не считать мелких размолвок, думаю, что они все еще верные друзья.
– Я тоже так думаю, – согласился Энцо, и в нем вдруг поднялся сгусток боли, который все последние месяцы он носил в груди.
– Тогда окажи мне любезность, малыш, – удивил его Негус, щелкнув по лбу. – Не оставляй меня одного, посиди со мной в ночь перед отъездом.
На линии фронта в Карсо австрияки начали применять удушающие газы.
После всего одной атаки гранаты с фосгеном убили две тысячи наших солдат, а пять тысяч отравившихся в тяжелейшем состоянии находились в полевых госпиталях.
Только Дино продолжал упорно писать, что все идет хорошо.
Потом, в одно жаркое августовское утро, почтальон принес Энцо письмо от какого-то Федерико да Сондрио. Ему достаточно было взглянуть на почерк, чтобы понять, что брат написал письмо под фальшивым именем, чтобы избежать военной цензуры.
Он спрятал письмо от глаз Джизы, взял его с собой на работу и вскрыл конверт, только когда поставил «Цезаря» напротив казармы пожарников.
«Дорогой брат, – начал он читать, – я уехал всего насколько месяцев назад, но здесь каждая неделя тяжелее целого года. А теперь спрашиваю себя, как мог я думать, что эта война будет короткой и в ней будет легко победить. Я недооценивал огромный разрушительный потенциал врага и не представлял себе, до какой степени командиры могут дойти в незнании страданий своих солдат».
Энцо подумал о Норме, о тех ребятах с зеленой слюной, текущей по подбородкам, и сказал себе, что все его поколение целиком приговорено. Даже те, кто находился не на передовой, вернутся совсем другими людьми.
«Слишком много шагов уже пройдено по дороге тотальной деструкции, и настанет день, когда будет невозможно понять, кто агрессор, а кто жертва. Дойдя до этой точки, все вовлеченные в конфликт уже не смогут видеть перед собой другой цели, кроме победы или полного уничтожения».
Возможно, что и те, кто остался дома, не могут чувствовать себя в безопасности. Случалось, что женщины, узнав о гибели сына, мужа или жениха, принимали яд или бросались в реку. А мужчины всем говорили, что идут на охоту, а потом их находили в лесу с простреленными головами.