«Я всегда думал о войне как о храме рыцарства и исключительности», – читал Энцо, с улыбкой вспоминая, как Дино ораторствовал возле памятника Чиро Менотти.
«Истина в том, что нет ничего рыцарского в пехотных взводах, которые напиваются водкой и эфиром, перед тем как броситься в атаку, а потом бросаются, в форме, запачканной грязью и мочой, выблевывая на ходу все, что выпили и съели.
Извини за жестокие подробности, братишка, но здесь, чтобы выжить и не сойти с ума, надо выработать в себе привычку ко всему, начиная с конвульсий новобранцев, обезумевших от ужаса, и кончая стонами раненных в живот солдат, которые пытаются руками удерживать выпавшие кишки.
Первая жертва этой войны – наша человеческая природа. Здесь нет ни красоты, ни поэзии. Наоборот, и красота, и поэзия позорно прячутся в обиталища зверей, и даже непротив быть поближе к крысам.
Обычно их орды опустошают всю военную зону, от передовых траншей до маленьких полевых госпиталей. Их внезапное исчезновение – верный признак того, что скоро начнется бомбежка, за которой последует танец смерти: атака.
Они стаями вылезают отовсюду, едва затихает стрельба, и начинают терзать трупы, брошенные на ничейной земле. Некоторые им радуются, а некоторые даже благословляют, ибо их возвращение – знак того, что в следующие несколько часов будет спокойно и живые останутся живыми еще чуточку».
В тот день, когда итальянские отряды вошли в Горицию, доведенную до состояния призрака, Энцо нашел на сиденье автомобиля записку от Негуса. Друг назначал ему встречу завтра вечером на берегу Дарсены.
Он просил только провести вместе с ним последний вечер штатской жизни, но Энцо чувствовал, что должен сделать для него что-то еще.
После ужина, растянувшись на оттоманке, он попытался завести разговор с Джизой.
Она вязала спицами свитер, чтобы выслать его Дино с наступлением первых осенних холодов, и ей достаточно было услышать имя Негуса, чтобы нахмурить брови.
– Леонид не оставил ему ни лиры, – печально сказал он. – И теперь, когда он уйдет на фронт, некому будет заботиться о его матери.
– Сочувствую ей, несчастная женщина, но есть друзья, которых лучше терять, чем находить, – твердо сказала Джиза, потом посмотрела на сына снизу вверх и спросила:
– Ты видел, кому в конце концов достался Дворец Рипафратта?
Он понятия не имел, был совершенно равнодушен к той страсти, которую мать питала к реконструкции этого здания на базе кучи документов с печатями, затеянной двумя дальними кузинами графа. Кстати говоря, в Модене их никто никогда не видел.
– То ли они хотят там жить, то ли все продать, – принялась она строить догадки, и он решил просто действовать, больше ничего не говоря.
На следующее утро он старательно побрился, надел лучший галстук и льняной пиджак, в котором Фредо ездил в Абруцци. Перед работой он зашел в Банк Сан-Джеминиано и, преодолев неприязнь кассира, снял со счета тысячу лир, попросив выдать их банкнотами по сто.
Пехотинец на передовой получал жалованье около пятидесяти чентезимо в день, и он рассчитал, что на эти деньги старый друг сможет обеспечить себя теплой одеждой, приличной едой, вином и обувью до конца кампании.
После работы Энцо поехал на «Цезаре» к берегу Дарсены. Голубой конверт с подарком для Негуса лежал во внутреннем кармане пиджака. Свежий ветерок и на этот вечер обещал передышку от дневного зноя. Энцо немного удивился, увидев, что вся поверхность воды пестрит головами купальщиков: десятки парней, голых, как червяки, бултыхались в воде в последних лучах солнца и орали песни из репертуара местной остерии.
Он вышел из машины и осторожно выглянул на берег, ища глазами среди черных и блестящих, как у бакланов, голов светлую голову друга.
– Атас, ребята! – с вязким деревенским выговором крикнул один из купальщиков. – Тут какой-то франт любуется нашими задницами!
Ватага сразу разглядела трехцветную нарукавную повязку, отличавшую Энцо от них, и рванула к берегу, чтобы досыта над ним поиздеваться.
Генерал Кадорна просил прислать бойцов,
Король ему ответил: «Я вам пришлю сачков»,
– принялись они распевать, кривляясь и гогоча.
Энцо не хотелось с ними связываться, и, не обращая на них внимания, продолжил высматривать Негуса.
– «А проведем-ка медосмотр всем этим смельчакам, – не унимался хор. – Пощелкаем, пощупаем, бом-бом, тирлям-тирлям!»
От группы отделился здоровенный крепыш, и, когда Энцо увидел, что он полез на берег, над головой у него задул ветерок беды. Узкий лоб и заросший густой шерстью торс придавали парню какой-то доисторически брутальный вид, и он, поглаживая пенис, спросил:
– Хочешь искупаться со мной, батончик?
– Хватай его! – подбадривали парня приятели, стоя в воде. – Тащи его сюда, ща развлечемся!
Перед лицом угрозы, исходящей от этого неандертальца, все достоинство Энцо куда-то улетучилось. Он рванул к «Цезарю», проклиная себя, что не оборудовал машину электрическим стартером, и наклонился, чтобы завести мотор ручкой. Мотор был еще теплый и завелся сразу, но вскочить в автомобиль Энцо не успел.
– Ща будет бобо! – крикнул неандерталец, навалившись сверху и схватив его жесткой хваткой.
Мокрое, противное и ничего не соображающее животное пыталось оттащить его от машины, и от страха, что он обнаружит деньги, у Энцо перехватило дыхание.
– Иди сюда, мой сладенький, – издевательски шептало животное ему на ухо, а поскольку Энцо отбивался как мог, то быстро оказался на земле лицом вниз. – Ты что, воды боишься, что ли? – зудел в самое ухо мерзкий голос. И Энцо вдруг пришла на ум жутковатая статья о крокодилах, которую он прочел недавно. Эти твари, чтобы полностью завладеть своей жертвой, закапывают ее в грязь.
Он изо всех сил старался вывернуться, но животное уже обхватило его за пояс и пыталось поднять, подпирая коленками.
– Отпусти меня! – приказал он, но голос прозвучал не властно, а умоляюще.
Неандерталец просунул руку ему между бедер, пытаясь приподнять его снизу и приговаривая:
– Вот ты и попался! – а потом снова навалился всем своим немалым весом. Никогда еще Энцо не чувствовал себя так мерзко, как в это мгновение.
– Отпусти меня, – совсем задохнувшись, прошептал он, и державшая его хватка вдруг ослабла.
Тело неандертальца дернулось под ним и затихло, превратившись в безжизненную куклу, и в этот момент раздался голос, который прорычал сквозь зубы:
– Проси прощения, скотина, иначе на этот раз я размозжу тебе голову!
Неандерталец со стоном перевалился на бок, обхватив руками голову, и Энцо увидел над ним Негуса, который замахнулся ручкой для раскрутки мотора.
– Ты услышал меня, фьяска с дерьмом? – в гневе крикнул он. – Проси прощения у моего друга!
Еще не веря в такое судьбоносное появление Негуса, Энцо увидел, как тот пружинисто подскочил на месте, и вдруг представил его себе в красной футболке студенческой футбольной команды, готового нанести удар. И удар настиг неандертальца, он получил в физиономию приличную плюху.
– Ты глухой или тебе жить надоело? – наступал Негус, вращая ручку в воздухе, и укрощенное животное с окровавленной мордой хрипло извинилось.
– Рубен, – выдохнул Энцо, поднимаясь, – знал бы ты, как это здорово, увидеть тебя…
Но тот никак не мог успокоиться:
– Паршивцы деревенские! – бушевал он, размахивая своим оружием. – Явились сюда с соломой в заднице и думаете, вам можно командовать? Вылезайте из воды, коли смелости хватит! Я вам покажу, как надо себя вести в городе!
Ужинали они в Родомонте, траттории, расположенной в бывших коровниках на Ганноверской площади. Тальятелле и крепкое вино располагали к откровенности, и, когда принесли ореховый ликер, Энцо выложил все свои проблемы и горести. Ему хотелось рассказать Негусу всю историю, начало которой тот уже знал. Поведать о пути Света, о том, как Джиза прятала письма… Заметив, что бокалы опустели, он попросил официанта повторить.
И снова говорил… О поцелуях, о падающих звездах, о планах на будущее… В траттории теперь остались только они, и хозяин, наводивший порядок в зале, подошел к ним и слушал вместе с Негусом о решении Нормы уехать вместе со службой Красного Креста, а услышав, что она так и не вернулась, настолько расчувствовался, что поставил друзьям на стол бутылку ликера.
– Сочувствую тебе, Верзила, – говорил Негус, когда они, пошатываясь, вышли на улицу. – Скверно, когда привязываешься к человеку, а он потом от тебя отворачивается.
Энцо прислонился спиной к стене и робко поднял на него глаза.
– Как думаешь, она меня все еще любит? – прошептал он в надежде, что Негус видит то, что спрятано для его глаз.
– Любит, но не так, как хотелось бы тебе. Иначе после шести месяцев контракта она бы к тебе бегом прибежала.
Все надежды Энцо разлетелись вдребезги.
– Родина, король, правительство… Да им всем и всегда было наплевать на Виллани Рубена, – рассуждал Негус, когда они снова свернули к Ганноверской площади. Казалось, хмель полностью сошел с него, и, подняв глаза к яркой августовской звезде, он продолжил: – И легче легкого сейчас призывать его к ответу.
– Ты выкрутишься даже в аду, – уверил его Энцо, чтобы успокоить, но тот печально отмахнулся, сложив пальцы крестом «от дурного глаза». – Уж лучше попасть в ад, чем вернуться домой, утратив способность сочувствовать людям.
Лицо его помрачнело, и он спросил:
– Ты знал Папаньи?
Энцо знал только, что Папаньи уехал на фронт в числе первых
– А что с ним?
– Может, ему и дадут медаль, но в футбол ему больше не играть: это очень трудно без ног.
У Энцо по разгоряченной спине пробежал холодок, и друзья, больше не говоря ни слова, направились к «Цезарю», припаркованному возле траттории.
На улицах спящего города они увидели только призывников, которые уедут завтра. Некоторые сидели у ворот, пьяные в стельку, а более стойкие объединялись в компании и затевали ссоры и ругань на пустом месте.