Они с Джизой сели в «Цезаря» и поехали в военный округ, потом в команду карабинеров, потом позвонили Натану и Корни, чтобы они задействовали все свои связи, и наконец выяснили, что Дино находится в больнице в Вальтеллине, неподалеку от санатория Пинета ди Сортенна.
Джиза хотела поехать туда в тот же миг, и Энцо еле уговорил ее подождать до рассвета и уже потом отправиться в дорогу.
Он вышел, чтобы загрузить в «Цезаря» багаж, и увидел идущего ему навстречу Гвидо Корни в серо-зеленой шинели, с саблей на боку и в кавалерийском шлеме, закрытом тканью, как было принято на фронте.
Энцо заглянул ему в лицо и вздрогнул.
Гвидо раскинул руки, чтобы прижать его к себе, и плащ распахнулся, словно он вот-вот собирался превратиться в сверхъестественное существо, только Энцо не знал, в ангела или в демона.
– Я здесь во внеочередном отпуске, – со вздохом объяснил Гвидо. – Мать предупредила меня, что вы не получали никаких известий. Как только я об этом узнал, сразу решил приехать лично.
Энцо в смятении отпрянул, как будто, вырвавшись из объятий Гвидо, мог отсрочить неминуемость слов, которые сейчас услышит.
– Я очень сожалею, – сказал Гвидо, подходя к нему в распахнутой шинели, и у Энцо больше не осталось сил отстраниться. И он оказался в руках Гвидо, дрожащий и задыхающийся, словно и его тоже покидала жизнь. Ему пришлось выслушать те слова, которые он ни за что слышать не хотел.
Ужасное горе. Легочная инфекция. Надо быть сильными хотя бы ради него.
И Энцо отчаянно разрыдался, не в силах оторваться от человека, которого до последнего момента старался избегать. Этот человек в свои тридцать лет был уравновешенным, цельным и полным достоинства, каким его брату быть уже не суждено.
Нечеловеческий вопль оторвал его от этих мыслей: Джиза, высунувшись из окна, увидела, как они стоят, прижавшись друг к другу, и этого хватило, чтобы она все поняла. Лицо ее превратилось в маску Медузы, она смотрела на них и кричала, впившись ногтями в щеки, и этот крик боли, казалось, никогда не стихнет.
XIXСемя страха1917 год
– Ты уже пил кофе? – спросила Джиза из своей комнаты.
– Как раз варю, – отозвался он, осторожно завинчивая крышку цилиндра, где смолотый кофе уже был положен в воду, и подумал, что мать, наверное, еще не вставала с постели.
– Мама, а ты не хочешь кофейку?
– Совсем чуть-чуть, – услышал он ее тихий голос, когда ставил турку на плиту.
Из тысячи дней траура, которые постановила для себя Джиза, прошло не больше года, но смерть старшего сына, казалось, отняла у нее все душевные силы. Лекарства, которые она принимала, чтобы заснуть, прекращали действовать в середине ночи, и когда она просыпалась, то была слишком слаба, чтобы встать с постели. Прошлое казалось ей золотым временем, настоящее – временем абсурдной муки, а будущее – бесконечным и страшным путем без всякой цели.
Тонкая струйка пара возвестила о том, что пора погасить огонь под туркой. Энцо сосчитал до шестидесяти, чтобы кофе хорошо заварился и отдал весь свой аромат, и поставил возле плиты две чашки.
– Ты выключил газ? – спросила мать со своего ложа.
– Да, мама, – успокоил он ее, потом осторожно взял турку за ручки, быстро наклонил ее так, чтобы носик оказался внизу, и налил кофе сначала в чашку Джизы, а потом в свою.
– Ты такой внимательный, – похвалила она. – Спасибо, Дино.
Энцо мучило подозрение, что мать, в глубине своей потрясенной и расстроенной души, предпочла бы, чтобы погиб он, а не Дино. Он не держал на нее зла, но, пока нес ей в постель кофе, поднос, чашка и сахарница казались ему весом в центнер.
Тяжелее всего давила на него тишина. Больше никто не читал стихи и не распевал оперных арий, никто не спорил до хрипоты, и basso сontinuo[28] отцовской мастерской больше не гудел снизу.
В этой боли его поддерживала надежда вернуть себе оборудование, собрать рабочих и основательно переделать огромное пустое помещение мастерской в такое место, где будут рождаться новые идеи. А Джиза видела только руины погибающей цивилизации и была не в состоянии найти достаточно веские причины, чтобы встать с постели раньше полудня.
– Можно? – сказал он и наклонился, чтобы локтем закрыть дверь.
– Входи, – пригласила Джиза.
Она сидела, укрывшись несколькими одеялами, подложив под спину несколько подушек, на той самой кровати, на которой умер Фредо.
– Какая нынче погода? – спросила она, внимательно посмотрев на окно.
– Сильный туман с самого утра, – отозвался он, поставив поднос на ночной столик, и прибавил с ноткой надежды в голосе: – Ну хоть мороза нет.
Джиза небрежно кивнула, словно это не имело никакого значения, но не отвела взгляда от тусклого света, проникавшего снаружи.
Если бы и ему было суждено уйти, она бы так и осталась одна со своими призраками.
– Сегодня ко мне собиралась зайти Клотильда, – тихо сказала она. – В половине пятого.
– Ну вот, хоть как-то развлечешься, – похвалил ее Энцо, чтобы оправдать абсурдность своих слов, и тут увидел книгу, которая выглядывала из-под толстого шерстяного пледа, накинутого поверх остальных одеял. Это было «Наслаждение», явно взятое из библиотеки брата.
– Ты начала читать д’Аннунцио? – удивленно спросил Энцо: ведь мать всегда ругала поэта на чем свет стоит.
– Он молодец, – решительно заявила она, впервые заглянув в глаза младшему сыну, и заверила: – Они очень дружили.
– Ну да, – постарался Энцо поддержать ее. – Они сразу друг другу понравились. Пей кофе, пока не остыл.
Он положил ей в чашку ложечку сахара и тщательно размешал, пожалев, что не оставил свою в кофеварке, чтобы не остыла.
– Мой кофе еще там, – строго сказал он, протягивая ей чашку.
– Я рада, что д’Аннунцио достойно вел себя на фронте, – объявила она, принимая чашку. – Этой стране фанфаронов нужен был поэт, чтобы подать пример.
Энцо вздохнул. Если это могло улучшить ее состояние, то и пророка надо приветствовать.
– Я пойду возьму свой кофе, а то совсем заледенеет, – предупредил он, повернувшись к ней спиной. – Я сразу вернусь, мама.
– И ты, бездельник? – настиг его ее голос, холодный, как удар кулаком между лопаток. – Чего ты ждешь? Иди отдавай свой долг родине!
– Война – то еще дерьмо! – провозгласил с порога амбулатории какой-то парень, у которого бедра и голени были в крови, словно его исхлестали плеткой-семихвосткой. – Да здравствует анархия!
– Заткнись, трус! – рявкнул на него сержант и, отбросив список вызванных на медосмотр, направился к нему, по-очереди опираясь на костыли и на ногу, которая у него осталась. – Для таких, как ты, существует штрафбат!
Парень с окровавленными ногами у всех на глазах порвал картонную табличку, на которой было написано, что он годен и призван на военную службу, и разбросал ее по воздуху перед стоящими напротив него новобранцами в трусах.
– Давайте поднимем восстание, ребята! – провоцировал он всех. – Если поднимемся все вместе, что они смогут нам сделать?
Четверть часа назад он еле вошел в зал осмотра, пошатываясь на покрытых какими-то язвами ногах, но врач быстро вскрыл язвы и определил, что парень закачивал себе под кожу бензин.
– Ну что застыли, как вяленые рыбы? – продолжал парень науськивать остальных, нарочно смешивая ряды, чтобы удрать от сержанта. – Смелее, пошли по домам!
Парни переглянулись, и на это ушел целый миг, который мог бы что-то решить.
– Стража! – крикнул что было силы сержант. – Измена! Бунт! – и этого хватило, чтобы те, кто сомневался, сразу покорились.
Прибежали двое стражников с оружием наготове, и мятежник, расплакавшись, сдался. Пока его вели по коридору в наручниках, сержант распорядился:
– Отведите его в камеру и приготовьте хорошую плетку! Как закончу здесь, сыграю ему песенку, которую он никогда не забудет.
В наступившем молчании сержант запрыгал на костылях, чтобы поднять список.
– Так, где мы остановились? – хрипло спросил он, потом прокашлялся и прочел: «Феррари Энцо, родился в Модене, восемнадцатого февраля девяносто восьмого года».
Врач быстро пролистывал его личное дело нервными пальцами, а он не мог отвести взгляда от светлой, как солома, пряди тонких волос, маскирующих лысину доктора.
– Вот здесь! – услышал он голос врача. – Значит, мне не приснилось.
Врач надел очки, вгляделся в карту со множеством записей и покачал головой, потом поднял карту двумя пальцами и посмотрел на Энцо, как кот на мышь.
– Безнравственность! – сурово воскликнул он. – Ну как можно одержать победу в этой войне, если самые заметные городские имена только и делают, что просят приглядеть за таким-то или таким-то?
Рекомендация Корни, которая оказалась очень ценной в прошлом году, сейчас обернулась против него. Впрочем, за все утро признали негодными только одного слепого и одного спазматика, который не мог стоять в строю.
– В раю больше не осталось святых, – сказал врач, потом взял листок, скатал из него шарик и по плавной траектории забросил его в мусорную корзину. – В семнадцатом году они тоже все умерли.
Энцо покачнулся, подумав о Джизе, не встававшей с постели. Ухаживать за ней и помогать было некому. Потом задал себе вопрос: что надо изменить в конфигурации «Цезаря», чтобы сделать из него машину скорой помощи?
– У вас слабовата грудная клетка, но все остальное функционирует нормально, – заверил его врач. – Скажите откровенно, потому что мне очень хочется понять. Вам не стыдно было отнять у родины целый год, прячась под видом рабочего на производстве вспомогательного оборудования?
– Тогда только что умер мой отец, а брат был на фронте в Санитарном корпусе, – разъяснил помертвевший Энцо.
– Вы думаете, что один оказались в такой ситуации? Или считаете себя хитрее других? – саркастически спросил доктор, и Энцо почувствовал, как внутри закипает оскорбленная гордость.