– Перед самым Рождеством умер и мой брат, – с волнением сказал он. – Умер от болезни, которой заразился на военной службе. Он не скрывался от призыва в армию.
Врач поправил сидевшие на носу очки, взглянул на него с любопытством и объявил:
– Вы мне нравитесь, молодой человек. Служи вы, с вашим-то характером, в армии, победа нам обеспечена.
Потом закрыл личное дело Энцо, обмакнул перо в чернильницу и что-то написал на карточке, которую он должен предъявить на выходе.
– Вы годны к службе по второй категории, – объявил врач. – С вашим ростом на вас будет спрос у гранатометчиков.
– На самом деле мне бы хотелось занять место брата. Он был водителем при полевых госпиталях, – возразил он и, поскольку доктор снова посмотрел на него с неодобрением, пробормотал: – У меня есть свой автомобиль.
– Поставьте его в гараж, пока не вернетесь с фронта, – посоветовал ему врач, передавая ему карточку. – С апреля шестнадцатого года эта позорная лазейка отменена.
Опустив глаза, Энцо вертел документ в руках. Может, есть еще хоть одна возможность?
– Вы, молодой человек, пойдете воевать, как и все остальные, – огласил врач свой вердикт. – И запомните, что я вам скажу: окопы для таких деликатных, как вы, – это прекрасная школа жизни.
Модена превратилась в галерею зеркал. Каждый фрагмент портика был похож на тот, что находился напротив, и он бродил, совершенно одуревший, и никак не мог найти дорогу в казарму пожарников.
Война – та еще пакость. Святые в раю. Годен по второй категории.
Он услышал призыв к неповиновению, когда спешил на построение, и дрожь пробежала по всему телу. Что он собирался делать, тот парень с окровавленными ногами? Понимал ли он, что поднять восстание против военного округа Модены – дело бесполезное, все равно что кинуть стакан с водой, чтобы потушить крупный лесной пожар? Чтобы затушить пожар, надо объединиться миллионам. Разве что на фронте солдаты одной и другой сторон побросают оружие, а призывники дружно откажутся уезжать. И если до сих пор это не произошло, то не произойдет никогда.
Он с тревогой думал о том пареньке. Что с ним сталось? Что сталось с дезертиром Виллани Рубеном, да и с ним самим? Сколько времени ему оставалось до призыва? Пара месяцев, месяц, а может, и того меньше?
Вдруг он понял, что находится перед колоннадой Палаццо Рипафратта, и к нему вернулась способность ориентироваться. Он вышел на проспект Каналькьяро, ища подходящие слова, чтобы сообщить матери, что он уезжает на фронт, проговаривал эти слова вполголоса, повторяя все крутые повороты улицы, и ему показалось, что стало совсем нечем дышать. Когда же перед ним открылась перспектива широкой площади, он почувствовал облегчение: открывшийся сразу небесный простор послужил лучшим лекарством от давящей клаустрофобии.
Теперь осталось шагов двадцать, когда внезапно зазвонил колокольчик.
– Моденцы! Проявите милосердие! – нараспев говорила женщина средних лет, сидевшая на скамейке у поворота на проспект Дуомо. Она снова позвонила в колокольчик, чтобы привлечь внимание прохожих, и заговорила: – Сделайте пожертвование в Красный Крест на нужды тех, кто получил ранение на фронте!
Он выпрямился, чтобы глотнуть небесной синевы, но тут голос, особенный, который он узнал бы среди тысяч, произнес:
– Bonan tagon, sinjoro Enzo.
Он медленно повернулся в сторону голоса, не понимая, это явь или сон.
– Норма… – тихо прошептал он, еще не веря, что видит ее вот так, совсем близко, с жестянкой для пожертвований в руках. Она была в белой медицинской форме, совсем как в день отъезда, и кудряшки были те же, но лицо отекло, а губы растрескались, как будто она давно не пила.
– Как ты? – спросила она скорбным, страдальческим голосом, какого он никогда у нее не помнил.
Он не смог сказать ни слова, и тогда снова заговорила она:
– Меня не так давно отправили домой, потому что я немного приболела.
– Почему ты не вернулась раньше? – со стоном вырвалась вся боль, сидевшая у него внутри. – И почему ты ничего не сказала мне в тот раз?
Она опустила жестянку на колени, оглянулась и выстраданно произнесла:
– Не так-то это легко, Энцо.
– Так ведь и ждать каждый день письма, которое все не приходит и не приходит, тоже нелегко, – отозвался он, спрашивая себя, та ли это девушка, с которой он когда-то катался на роликах в «Сплендоре» и загадывал желание на падающую звезду?
– А помнишь, как я приехала тебя встречать из школы на велосипеде? – с грустной улыбкой спросила она, подняв руку, чтобы погладить его по голове. Он сначала отшатнулся, потом стиснул ее руку в своих.
– Прости, – прошептал он, – но это все так абсурдно…
– Что верно то верно, – отозвалась она и нагнулась к своей коллеге из Красного Креста, тоже звонившей в колокольчик со скамейки.
– Слушай, – прошептала она, посмотрев на него, – если старая ведьма разрешит, что ты скажешь на то, чтобы махнуть в «Часы», как в старые добрые времена?
На предложение выпить цитронного напитка Норма ответила грустной улыбкой, но потом заказала себе мандариновый пунш. Она чувствовала, что надо согреться, и этот дымящийся напиток развязал ей язык.
– Кадорна – проклятый тип, который посылает мальчишек на бойню, – прошептала она, склонившись над столиком. – Если бы эти мясники имели хоть четверть доброты и порядочности наших солдат, война давно бы кончилась.
Энцо проверил, не подслушивает ли кто, а когда снова встретился глазами с Нормой, увидел, как она отогнула манжет форменной блузы и осторожно погладила кожу на запястье, как делают те, кто не хочет расчесывать зудящую кожу. На запястье краснело кожное высыпание.
– Что это? – спросил он, и Норма отодвинула руку с усталой улыбкой.
– Экзема, – ответила она, пожав плечами. – Мы оперируем в таких условиях, что хорошо еще чесотку не подхватила.
Но проблема, из-за которой ее отослали обратно домой, не могла быть простой экземой.
– А что… – начал он и осекся. – Ты сказала, что приболела…
Норма побарабанила костяшками пальцев по столу и сказала с легким оттенком раздражения:
– На фронте никому хорошо не бывает. – Потом вытащила из кармана пальто пачку сигарет «Национали», ногтем вытащила одну и задумчиво вставила в губы.
– Ты начала курить? – спросил Энцо, пораженный ловким жестом опытного курильщика.
– Кто сказал? – подмигнула Норма, а когда у нее в руке появилась зажигалка с виньеткой кавалерии, он спросил себя, кто же ее подарил.
– Но расскажи о себе, – попросила она, зажигая сигарету и выпустив клуб дыма.
Ему хотелось рассказать и про брата, и про ночное бдение у Негуса, о тишине, царившей теперь в их доме, и о том, как его беспокоит Джиза, но уже от мысли о том, что надо раскрыться, ему стало не по себе. Кому должен он доверить все, что чувствовал? Той девушке, что заставляла его грезить наяву, говоря на языке надежды, или той, что разбила его сердце?
– Чем они заставляли тебя заниматься? – спросила она, указав на трехцветную нарукавную нашивку.
– Я делал гильзы для патронов шесть и пять, – ответил он и никак не мог вспомнить, он поступил на службу в пожарную часть до того, как она уехала, или уже после. – А сегодня я узнал, что меня тоже призывают на фронт.
– Почему? – прошептала она, словно обращаясь к высшим силам, и на этот раз поскребла себе горло. Она посмотрела на Энцо с болью, как смотрят на детей, подвергнутых слишком тяжким испытаниям, снова затянулась сигаретой и спросила: – Куда тебя отправляют?
– Там видно будет, – ответил он с наигранной небрежностью. – Что одно место, что другое, какая разница.
– Вовсе нет, – заверила она. – В аду даже разница в метр имеет значение.
Эта чисто мужская фраза встревожила Энцо. Он почувствовал себя подвешенным на виду у слишком многих людей, более грубых и закаленных, и в душе снова поднялось возмущение, которое он испытал, когда врач на осмотре назвал его «деликатным». А потому он нацепил на себя маску хвастливого гасконца и спросил:
– Ты там лучше все знаешь, ты дольше там была, имела дело с Красным Крестом. Скажи, вернусь ли я домой живым и невредимым? Или с высоты своего опыта ты меня объявишь безнадежно больным?
Норма удивленно на него взглянула, потом опустила глаза, медленно выдыхая дым.
– Боже милостивый, до чего же нас довели! – пробормотала она оскорбленно. – Мы так нежно относились друг к другу… – И Энцо почувствовал, как у него вдруг защипало в носу.
– Еще до того как ты посмеялась надо мной, – жаловался он, – я ждал тебя, как никто и никогда ждать не будет, но ты исчезла.
– Я пыталась объяснить тебе, но дело в том, что пока еще не изобрели нужных слов, – вздохнула Норма, и он увидел себя возле кафе, стоящего рядом с «Цезарем» и читающего, что она больше не вернется.
– В каких словах рассказать, как все угасает внутри? – спросила Норма со щемящей печалью в голосе. – Ты находишься позади всех, и все кончается тем, что ты уже никому и ничего не можешь дать.
– У нас ведь были планы, – снова пожаловался Энцо и почувствовал, как жар охватил голову. – Ты помнишь?
– Мы ничего не можем забыть, – пробормотала Норма, загасив окурок, и глаза у нее заблестели. – Вот где наше проклятие. – Подавив рыдание, она протянула ему руки ладонями вверх, словно моля о перемирии.
– Время кофе, сказала я тогда, – напомнила она, высморкавшись в платок. – Если я не вернусь вовремя, ведьма снова будет меня пилить.
Энцо видел, как она встала, и застыл на месте, когда Норма протянула руку, чтобы взъерошить ему волосы.
– Я выйду на секунду в туалет. Не убегай, ради бога.
Он смотрел, как она быстро перебирает каблучками по направлению к туалету и как обвисли чулки на ее похудевших ногах. Он уткнулся лицом в ладони и согнулся над столиком, словно пытаясь измерить глубину потока, дрейфовать в котором пустились двое влюбленных.
Ему не хотелось плакать на виду у других посетителей, но единственное, что он мог сейчас сделать, это сдержать рыдание и унять дрожь. Но унять слезы он не мог. Внутри этого безмолвного плача завершался ритуал жертвоприношения, но этого еще было мало. Безжалостное божество требовало почестей и могло смилостивиться, только услышав вопрос, который он, дрожащий и безутешный, не отваживался произнести.