– Пошли, пошли скорей, – шепнула Норма, возвращаясь к столику в состоянии легкой эйфории. – Старая шлюха только и видит, как бы меня прищучить. – И на этот раз голос ее скрипел, как наждачная бумага.
Она взяла пальто и с трудом его натянула, даже не заметив покрасневших глаз Энцо.
Он тоже встал с места и вкрадчиво погладил ее руку, чтобы привлечь к себе внимание.
А в ее зрачках уже посверкивало опасное средство, извечный враг жизни. Оставалось только вонзить нож и покончить с этими муками.
– Все кончено, верно? – выдохнул он. – Скажи мне это ясно и прямо.
Она опустила глаза и покорно кивнула, словно с самого начала ждала этого вопроса.
– Живя рядом с чужими страданиями, я поняла одну вещь, которой раньше не знала, – тихо сказала она, опершись на столик.
– Что? – так же тихо спросил он, а душу разрывала острая боль, потому что он тоже понял: в этом жертвоприношении кто-то из двоих – жертва, а кто-то – жрец.
– Мы все оказались заперты в лабиринте, не имея при себе карты, – прошептала Норма. Еще никогда она не казалась ему такой маленькой и хрупкой. – В его извивах и закоулках порой происходят очень важные встречи. Однако потеряв друг друга из виду, люди теряют возможность найти друг друга вновь.
– Но ведь порой так случается, – еле слышно сказал он, в ужасе от одной мысли, что может потерять ее навсегда. И продолжил еще тише: – Почему бы нам с тобой не сходить в кино?
Он потерпел поражение, и теперь клинок был в ее руке.
– Бывает, что люди снова находят друг друга, но всегда слишком поздно, – сказала она и бросила болезненно-прозрачный взгляд на дверь. – Ты же и сам видишь, что мы уже не те, что прежде, Энцо. Нравится нам это или нет, но мы стали совсем другими людьми.
Все было кончено. И беглый поцелуй, которым наградила его Норма, показался ему пришельцем из того темного времени, что следует за каждым прощанием.
Извещение об отъезде на фронт не пришло Энцо ни в середине мая, ни в июне.
Большинство юношей, проходивших медосмотр вместе с ним, уже уехали, и их сразу бросили в самую кровавую бойню, известную до сей поры. Очередная атака на Триест стоила тридцати пяти тысяч жизней, втрое больше бойцов были ранены, и в десятки раз больше попали в плен.
Ветераны, служившие по контракту, называли эту оборону абсурдным массовым самоубийством. По рассказам разгневанных бойцов, пехота оказалась меж двух огней, поскольку карабинеры получили приказ расстреливать всех, кто опаздывал на огневую позицию. После боя оказывалось, что много бойцов полегло из-за того, что произошла путаница с однофамильцами. А некоторых ловили, вытаскивали из рядов и расстреливали просто так, в назидание другим.
Половина бойцов, принявших участие в операции, оказались вообще за пределами поля боя, но Верховное командование сомнений не имело: ошибка была в том, что рассчитывали на самый трусливый контингент наших подразделений. Выводы сделали тотчас же, поменяв тактику ведения боя и применив новые карательные меры. А потом приняли решение атаковать по всей линии фронта.
Энцо надеялся, что о нем позабудут до осени, когда дожди охладят пыл масштабных операций и поутихнет ярость генералов. Он говорил себе, что таким образом получил возможность не рисковать собой с самых первых дней.
Джиза все еще была в трауре, но, по крайней мере, начала выходить из дома и разговаривать с людьми. Когда же она позволила Клотильде Корни убедить себя снова начать работу с подопечными, Энцо вздохнул с облегчением. Ей нравилось проводить время со своими ученицами, снова чувствуя себя полезной.
По крайней мере, казалось, что она вне опасности.
Сразу после Феррагосто Энцо получил повестку о призыве на военную службу с предписанием в течение недели явиться в Бергамо.
Прежде чем сказать об этом Джизе, он отправился к Натану составить завещание. Он хотел быть уверен, что в случае, если не вернется, все его сбережения и право собственности на автомобиль и оборудование перейдут к ней.
В тот вечер он сообщил ей о призыве в весьма сухой манере, стараясь не показать проклятого страха, от которого скручивало желудок. Он был уверен, что столкнется с обычной истерической реакцией, и очень растерялся, когда вместо этого мать спокойно кивнула.
– Мы должны благодарить Клотильду, – сказала она. – Если богу будет угодно, тебя направят в горное артиллерийское подразделение, в какое-нибудь спокойное место. Я поеду с тобой, – окончательно сбила она с толку бедного Энцо, помахав у него перед носом двумя билетами первого класса. – Уезжаем в четверг, в восемь тридцать. У нас еще будет время посетить достопримечательности.
Он уже представил себя в эшелоне рядом с однополчанами и запротестовал, что еще никто не видел, чтобы на позиции бойца сопровождала мама.
– Ты стыдишься своей матери? После всего, что я сделала для тебя, мог бы и доставить мне удовольствие без церемоний. – И сообщила, что уже заказала прекрасную гостиницу в Верхнем Городе.
– Ты шутишь или как? – не поверил он, но она призвала его к порядку, хлопнув ладонью по столу.
– Если бы не я, кто знает, куда бы тебя отправили, Верзила! – резко заявила она. – Ты мой должник, Энцо, и я отступать не собираюсь!
А ведь еще совсем недавно он видел ее в постели, в бреду, совсем без сил. И тут он подумал, что до момента прибытия в казарму он будет в штатском. Что ж, в этом последнем витке карусели он сможет прикинуться простым туристом.
– Ладно, – сказал он. – Если ты настаиваешь, мама, поступим так, как ты хочешь.
Тогда она просияла и спросила:
– А помнишь, как вам, когда вы были маленькие, нравилась «Мадам Баттерфляй»? На следующий день ты принялся писать ноты и заявил, что тоже хочешь сочинить оперу про Китай.
Оперу хотел сочинить Дино, но это неважно.
– Жаль, я ее не сохранила, – вздохнула мать и заговорщицки шепнула ему на ухо: – Кстати, в субботу, в театре Доницетти в Бергамо, ставят новую оперу Пуччини «Ласточка». Тебе не кажется, что в этом названии есть хорошее предзнаменование?
«Пью за твою веселую улыбку, пью за твой задумчивый взгляд», – пел тенор в костюме стиляги, поднимая чашу и с трепетом глядя на свою Магду.
Эти двое, казалось, готовы были провести страстную ночь, а ему придется возвращаться в гостиницу с дамой в трауре, которая сидит с ним рядом. Хорош вечер накануне армии!
В фойе в антракте он услышал разговор небольшой компании военных. Они рассказывали о грохоте тысяч пушек, о непрерывных атаках в течение трех дней и трех ночей и о проклятых нескольких километрах до Триеста, которые так и не смогли преодолеть. Последнее летнее наступление провалилось. Королевское войско обескровлено, вокруг все в руинах, новая атака просто невозможна. Однако если дьявол не махнет хвостом, то на какое-то время на фронте будет спокойно.
– Пуччини есть Пуччини, но здесь он не все продумал, – шепнула ему на ухо Джиза, пока публика аплодировала солистам и оркестру.
Энцо тоже нашел оперу красивой, но далекой от шедевров маэстро, поэтому сразу спросил:
– А что тебе показалось неубедительным?
– Явная ошибка в создании обстановки, – заметила мать, и у него возникло впечатление, что он ее совсем не знает. – Подумай о том грандиозном экзотическом мире, который он создал в «Мадам Баттерфляй». А здесь он удовольствовался тем, что засунул героев куда-то под лестницу, в каморку.
Глубокая страстность, прозвучавшая в ее суждении, заставила Энцо пожалеть, что все годы он считал мать только простой хозяйкой дома. Ведь они могли бы говорить о музыке, о кинематографе, но почти никогда не говорили.
– И вообще, какое мне дело до интрижек четырех распутников? – горячилась она, пока стихали аплодисменты. – Можно подумать, что мне мало досталось в этой истории с Ипацией, – вздохнула она с покорностью, выходящей за границы самопрощения. – Если мы с Клотильдой в чем и виноваты, то только в том, что держали подруге свечу, – вдруг созналась она. – То, что позволил себе мужчина, рассматривают как деяние абсолютно честное. А она, наоборот, получала поддержку от негодяя через третьи лица, но Фредо все равно смотрел на меня так, словно живьем хотел съесть.
Энцо был озадачен: сколько же еще сюрпризов хранила мать в своих тайных комнатах?
– Ну и ладно, – выдохнула она, обведя глазами зал, как будто пыталась вспомнить, почему они вдруг оказались в толпе народа, в ожидании, когда занавес наконец закроется.
– Завтра воскресенье.
В казарме его ждали к девяти, а Джиза должна была вернуться домой на поезде, который отправлялся поздним утром.
– Жду тебя дома, – шепнула она, широко открытыми глазами вглядываясь в то, что он видеть не умел, и взяла его за руку, чтобы привлечь к себе внимание.
Энцо увидел, как она сжала губы, словно прикидывая, какие слова лучше подойдут к этому выдающемуся моменту, но потом выбрала самые привычные:
– Будь осторожен.
– Известен ли вам наш девиз? – спросил полковник подразделения Aльпийских стрелков на маленькой площадке станции в Клузоне.
Энцо, стоя в одном строю с новобранцами, приехавшими вместе с ним, вспомнил, что такой же вопрос задавал ему когда-то Негус.
– «Nobis incedentibus rupes runt», – ответил сам себе офицер, запутавшись в слове «incedentibus», и великодушно перевел для новичков, которые всего около часа носили перья на шляпах: – «Когда идем мы, все скалы рушатся».
В это утро в Бергамо большое количество новобранцев выстроили в колонну и разделили на отряды согласно местам пребывания.
Энцо оказался в распоряжении Третьего артиллерийского горного полка и получил обмундирование: альпийскую шляпу со знаком отличия в виде орла с распахнутыми крыльями и черным пером с пришпиленной к нему кисточкой того же цвета, серо-зеленую куртку со звездочками и петлицами, шаровары, перехваченные на икрах, горные ботинки и накидку.
Чтобы получить ботинки с подбитыми гвоздями подметками, пришлось встать в очередь. Еще одна очередь образовалась за котелками и столовыми приборами, фляжками и кожаными перевязями. Они хитроумными узлами крепились к поясному ремню, с которого свешивался подсумок.