В последнюю очередь ему выдали рюкзак, где лежала смена шерстяного белья и еще куча бог знает чего. Он еле взгромоздил этот рюкзак на спину: он очень резал плечи. А поэтому он надеялся, что полковник быстро справится с напутственным словом.
– Они все разрушают! – снова заговорил офицер, указывая на гребни гор, сужающих видимость на севере, и вдруг оскалился, словно хотел разгрызть горы на кусочки.
Насколько все поняли во всеобщей суматохе, после напутствия должна была состояться присяга, а после присяги их уже разделят на боевые единицы.
Среди парней, попавших в горные войска, лишь немногие имели на шляпах черную кисточку артиллеристов, и во время поездки рядовые Альпийских отрядов обращались с ними как с привилегированными бойцами. Он представил себе, какую тяжесть придется тащить на высоту, и понял, что такого опыта у него никогда не было.
Полковник без особого сострадания выложил все, что касалось воинской дисциплины и субординации, а потом заговорил уже более тепло:
– Никто из нас, сынки, не выбирал жить в такое время, когда, после долгого мира, наша родина оказалась в серьезной опасности. Кому это было нужно? Богу? Судьбе? Случаю? Этого мы не знаем. Знаем только, что нам предстоит сражаться в войне, память о которой не потускнеет никогда.
«Мы». Это слово отозвалось в голове Энцо, словно раньше он никогда его не слышал.
Теперь же он ощущал вокруг себя жизненную энергию большинства. Были то горные жители Вальтеллины или Бергамаски, студенты из Милана или растерянные жители лесов, судьбы этих ребят были неразрывно связаны с его судьбой. Поодиночке они бы погибли, и, если они хотели спастись, у них не было другого выхода, кроме как действовать сообща, всем вместе.
– Присяга означает для военного слово чести, и военный, изменивший присяге, замарает себя позором, – разъяснил им полковник и произнес роковые слова:
– Клянусь в верности королю и тем, кто наследует престол, следовать воинскому уставу и законам государства и исполнять свой долг на благо короля и отечества.
– Клянетесь? – раздался зычный голос полковника из угла площадки.
– Клянусь! – хором ответили новобранцы, и вместе с ними Энцо.
Слаживание, которое в начале войны занимало около шести месяцев, сократилось до одной недели, включая режим походного передвижения и стрельбы на полигоне. Энцо выдали «98», который был намного тяжелее его старого «Флобера».
Даже поверхностные теоретические знания сократили до крайности.
Первое, что должны знать новобранцы: войско действует по образу и подобию китайской шкатулки, то есть полк делится на подразделения, подразделения на батареи, батареи на секции, а секции на отряды.
Второе: каждый отряд располагает определенным количеством гаубиц 65/17, способных выпускать по пять снарядов в минуту, и отряд должен быть готов транспортировать их при малейшем предупреждении о перемещении.
Третье и последнее: рядовые должны вести себя скромно и тихо и вскакивать по стойке «смирно», кто бы перед ними ни был.
Они получили приказ об откомандировании одного из отрядов на перевал Вивионе Пассо. На севере луга круто поднимались к скальной стене горного хребта Альп. К югу, наоборот, долина простиралась до Валь-Камоники. Она начиналась с перевала, который отмечал границу с Трентино, а еще выше шла линия фронта.
Командовал батареей Энцо капитан Гинольфи, рыжебородый уроженец Брешии, который учился в Академии в Модене. Узнав, откуда родом Энцо, он проникся к нему симпатией и пригласил его к себе в командирскую хижину.
– Как ты здесь оказался, желторотый? – поинтересовался он. – Я просто спрашиваю, не для того, чтобы тебя задеть или обидеть. Ты остальных-то молодцев видел?
– В каком смысле, синьор? – осторожно спросил он.
Капитану даже не пришлось оглядывать его со всех сторон: и так было видно, что он очень худой и вряд ли сможет оказать помощь при высокогорном маневре.
Задетый такими словами, Энцо пробурчал:
– У меня есть права. Может, я смогу водить грузовик.
– Отличная идея, желторотый! – воскликнул Гинольфи с любопытством и указал на длинное деревянное строение чуть выше командирской хижины: – Здесь наши грузовики – это мулы, вот их стойло и будет твоим гаражом.
Его определили в кузнечную бригаду, куда входили еще шесть человек горцев с узловатыми руками, говоривших на совершенно непонятном диалекте. Они держались особняком от остального подразделения, вместе каждый день работали в гараже и вместе жили в бараке, открытом всем ветрам. Старшим у них был капрал Кольтури, здоровенный парень с пышными усами и могучим торсом, который на гражданке был извозчиком в Вальсассина.
Это он научил Энцо, как подковывать мулов, которые уходят в дальние походы по горам, и закреплять у них на спинах вьючные седла. Он показал ему, как лечить раны и потертости, как чистить щеткой шерсть на спине у тех животных, что вернулись из похода.
Пока команда работала в стойле, он держал себя как компаньон. Но по вечерам, под действием вина и неудач, преследовавших его, он становился злым и называл Энцо рогатым жуком, косоглазым и «не от мира сего», при всех насмехался над ним за неуклюжесть, а однажды, увидев, что Энцо читает газету, он ощутил неодолимое желание вырвать газету у него из рук и порвать на мелкие кусочки.
– Печатные издания изобрели болтуны, и здесь, в бараке, они нам не нужны, – разъяснил он. – А если тебе не нравится, можешь спать на свежем воздухе, под звездами.
Говорят, мулы умнее людей, и вполне возможно, что так оно и есть.
Днем Энцо чувствовал себя надежно и спокойно рядом с этими животными, которых горцы почитали как священных. Самцы уже вошли в зрелый возраст, а смирным и послушным самочкам было года по два, по три. У каждого было свое имя, а главное – своя индивидуальность. И Энцо считал для себя престижным выводить из стойла к погонщикам Баливо или Лулу. Мулы его узнавали и любили, и это наполняло его нежностью.
А вот по ночам он оставался в бараке с людьми. Он с головой заворачивался в одеяло на своей соломенной подстилке, но это не помогало: приходилось выслушивать застарелый кашель туберкулезников и возню мышей, доедавших крошки от человеческого ужина или просто воровавших припрятанную еду. И тогда все силы уходили у него на то, чтобы никто не услышал рыданий, сдавливавших грудь.
Он был уверен, что километрах в пятидесяти от отвесных скал, с которых вели стрельбу передовые батареи, располагался фронт, и оттуда атаковали неприятеля Четвертый и Пятый батальоны альпийских стрелков. Если не произойдет настоящей катастрофы, он сможет живым вернуться домой, но он все равно чувствовал себя униженным и ненужным, как на футбольном поле, когда он вдруг потерял сознание.
Однажды вечером с ледников к ним спустилась шумная компания ветеранов в изорванной форме, с обгоревшими на солнце лицами. Пару ночей назад их неожиданно атаковали тирольцы королевского егерского полка, которые выскочили, как привидения, из расселин. Несмотря на потери, ветеранам удалось отбить атаку, и теперь они спускались в тыл на заслуженный отдых.
Они требовали музыки и женщин, а когда капитан уведомил их, что сегодня им придется задержаться здесь и не спускаться в деревни, они ужасно разозлились.
«Себя Кадорна кормит бифштексми парными,
А бедных пехотинцев – каштанами сухими!
Наш генерал Кадорна со страху помешался,
Зовет свой лучший храбрый полк, который обосрался».
Они долго орали песни на улице возле бараков, не обращая внимания на уговоры и окрики унтер-офицеров.
Уже глубокой ночью трое из них, пьяные в стельку, ворвались в барак. Они хотели узнать, кто из новобранцев еще не прошел обряд первого причастия, и, под хихиканье и перемигивания солдат, капрал указал на Энцо.
Двое здоровяков навалились на него, прижав запястья и лодыжки к подстилке, а третий, стоя возле подстилки, поднял к небу кусок смоченного в чем-то хлеба и завел псалмодию для новобранца.
– Не обижайся, желторотый, – подмигнул ему Кольтури, когда он отбивался, извиваясь на подстилке и пытаясь высвободиться. – Через этот обряд проходят все.
Когда «священник» склонился над ним и его синие глаза впились в обездвиженного как кинжалы, впитавшие в себя весь блеск ледников, Энцо ощутил резкий запах мочи мула, идущий от куска хлеба. Так вот какую облатку ему предстояло проглотить.
Ему не хотелось доставлять им удовольствие и умолять отпустить его. Он просто отвернулся и крепко стиснул зубы. Но как только «священник» зажал ему нос, рот открылся от нехватки воздуха, и он хочешь не хочешь, а проглотил «облатку» и принял «Альпийское причастие».
Как только его выпустили, он бегом пустился к входу в приступе рвоты.
Он еще стоял, сложившись пополам и уперев ладони в колени, когда, подняв лицо к скалам, увидел на них ярко-красные и карминные отблески. Наверху стреляли из крупнокалиберных орудий, и приглушенное эхо выстрелов докатывалось до их отряда с большим опозданием. Количество выстрелов постепенно увеличивалось, и казалось, что все горы залиты кровью. Даже ветераны вылезли из барака полюбоваться этим пиротехническим спектаклем, величественным и пугающим.
Там, на высоте двух тысяч метров, уже выпал первый снег. Неужели даже в такую погоду проклятые австрияки не дадут покоя ни себе, ни другим?
Орудия, стоявшие на этой высоте, стреляли всю ночь, и на следующий день до отряда дошли тревожные слухи: готовилась поддержка первой линии огня, и сомнений в этом не было. А потому все срочно принялись писать письма домой.
Ближе к вечеру из города в отряд прибыл лейтенантик с белокурой бородкой на лице семинариста, и Гинольфи приказал всем быть готовыми следовать за ним: австрийский обстрел разрушил деревянный мост, и неприятель продолжал обстреливать железную дорогу и шоссе, ведущее к центру долины. В таком шквальном огне опорный пункт Эдоло рисковал остаться без боеприпасов, а потому было решено на рассвете отправиться по пешей горной тропе, чтобы доставить боеприпасы.