В эту ночь Энцо совсем не спал. Капитан сразу понял, что парень слишком худ, чтобы справиться с этим заданием. Передвигался он с трудом, и ему в помощь дали строптивого мула, чтобы идти, держась за упряжь. Шли они по пешей тропе к основанию скал.
Когда же небо стало бледнеть и на нем появились очертания гор, он уже дрожал от усталости и слабости. Кто-то из соседей начал молиться, быстро бормоча «Отче наш», и Энцо тоже читал кончиками губ единственную молитву, которую знал: «Господи, сделай меня лучше и добрее».
Каждый мул был нагружен двумя ящиками с боеприпасами, по шестьдесят килограммов каждый, и караван шел наверх по извивающейся горной тропе к Пассо-дель-Гатто.
Энцо поднимался, держась за упряжь Сони, пожилой мулихи с решительным характером, стараясь не отставать от Кольтури, который шел впереди вместе с Баливо.
Рядом с тропой по крутому травянистому склону петлял ручей. Отряд много раз пересекал его по щиколотку вброд, а потом снова поднимался. Энцо взмок от пота, ему не хватало воздуха, икры горели, а Соня, казалось, вообще не чувствовала усталости.
Он посмотрел наверх в надежде, что тропа станет пологой, но голова каравана безостановочно поднималась к скальному барьеру, который выделялся на фоне опалового неба.
Энцо не знал, сколько времени они идут, когда впереди показалась глубокая расселина, способная вместить мулов одного за другим.
Двое альпийских стрелков с белыми кисточками на шляпах стояли у расселины, чтобы помочь брыкающимся мулам войти в нее, и потом вся процессия двинулась по узкой полке вдоль отвесной стены, которая висела над пустотой.
Надо было идти в ледяном воздухе, стараясь близко прижиматься к стене, поднимавшейся справа, потому что полка в ширину едва достигала двух метров. Слева был обрыв с шершавыми стенами, где валялись разбитые ящики и ржавые бидоны. Он делал крутой вираж вниз, в глубокую долину, откуда уже поднимался густой туман.
Энцо двигался, объятый ужасом, и пот, текущий по спине, казалось, замерзал на ходу. Кольтури и Баливо ушли далеко вперед и через несколько шагов вообще исчезли из виду.
Они с Соней остались одни, не зная, как преодолеть этот страшный переход, тем более неудобный, что правый ящик с каждым шагом чиркал по стене.
Когда он понял, что тропа пошла вниз и на ней появились стальные перила, закрепленные на скале, ему показалось, что он заблудился. Ему хватило мужества держаться за перила только потому, что Соня в нетерпении подпихивала его мордой.
– Ну милая, ну пожалуйста, не толкайся, ты же меня уронишь, – умолял он, потравливая ремешок упряжи.
Спускаясь в расселину, он спросил себя, где же сейчас те, что шли впереди, и те, кто догонял.
Ему вдруг стало страшно, что Соня поведет его по неверному пути вниз, на самое дно этой мертвой равнины, с которого поднимался туман, похожий на дым из жерла вулкана. И когда перила снова повели его наверх по узкой полке, он вдруг понял, что остался жив и никуда не свалился только благодаря сидящему в нем семени страха.
Теперь, когда туман начал рассеиваться, впереди снова показался караван. Пары, человек и мул, казались темными камушками четок.
Как дошел остальной караван, он узнал из рассказов: Баливо упал в пропасть, таща за собой капрала Кольтури, а тот, кто шел сзади, своими глазами видел, как он сорвался вниз. И сейчас все обсуждали подготовку спасотряда, чтобы спуститься и найти его.
– А ты? Ты шел за ним следом и ничего не видел? Но тогда это на твоей совести! – осаждал его лейтенантик.
Он рассказал о густом тумане, где ничего не было видно, и услышал свой голос, который спрашивал, что с теми, кто шел позади.
– А вот и остальные подходят, синьор лейтенант! – выручил его старшина с седыми усами.
Офицер рассмотрел фигуры, выплывавшие из тумана, и заломил руки:
– Не хватает еще семерых, – сказал он. – Но скоро туман полностью рассеется, и мы не можем дождаться их здесь, на открытом месте.
Он взглянул на ручные часы и приказал:
– Оставайтесь здесь еще четверть часа, старшина, и проследите, чтобы дошли остальные.
– А Кольтури? – запротестовал старшина.
– Да пребудет с ним Господь, – смиренно отозвался офицер. – Ровно через пятнадцать минут выдвигайтесь за мной с теми, кто остался.
И он отдал приказ каравану двигаться дальше.
Люди и мулы двинулись цепью по травянистому склону, но не успели они пройти и нескольких шагов, как пошел надоедливый дождь.
Единственной возможностью спастись из этого заколдованного круга было держаться так, чтобы выше тебя на тропе никого не было. Дрожа под ливнем, он поклялся себе, что, если уцелеет, сделает все возможное, чтобы стать единственным командиром для себя самого, и никому больше не доверит свою судьбу.
В Априку они пришли на следующий день поздно вечером, измученные и дымящиеся от сырости.
Теперь, когда вокруг них лежала скромная равнина, сплошь заставленная колоннами грузовиков, готовых к движению, глаз мог спокойно оглядеть котловину Эдоло.
Этот последний кусочек родной земли был стиснут между головокружительными вершинами Адамелло и напоминал белую алебастровую крепость. На карте это место было обозначено как граница, и сюда они должны были доставить свой груз.
Еще целых шестнадцать километров, чтоб вас… Еще пятнадцать… двенадцать… девять… Небо постепенно тускнело, и безжалостный дождь хлестал путников почем зря.
В Кортено-Гольджи всем раздали галеты и кофе, но Энцо почувствовал, что его тело отказывается от еды. Он брел впереди Сони, отупев от усталости, вода хлюпала в его подбитых гвоздями ботинках, а шаги были неровными из-за постоянных приступов кашля.
«Наверху горы Тонале мы устроим карусели:
Пусть запомнит войско Беппе, в чьем дому они засели»,
– слышалось вокруг, и все это было похоже на литанию по всем проклятым, по всем грешникам, а живы они или мертвы, значения уже не имело.
У ворот Эдоло их глазам открылся склон, буквально усыпанный оборудованием, готовым к перевозке по воздуху на высокогорные огневые позиции. Было такое впечатление, что дух прогресса, так заботившийся об улучшении жизни людей в мирное время, сбросил маску и всем открылось лицо кровавого титана: моторы, взрывчатка, радио соперничали друг с другом, кто больше поспособствует войскам быстрее перебить друг друга.
Уже темнело, когда они добрались наконец до площадки, где их дожидались грузовики.
Они сгрузили ящики, сложили их в кузова под проливным дождем, который и не думал перестать, и уже в темноте спрятались от него, плотно прижавшись к каменной стене, в ожидании конюхов, которые должны были отвести в укрытие мулов.
На прощание Энцо ласково погладил Соню, которая ответила ему, потершись мордой о лицо. Грудь у него болела и горела, когда он провожал ее глазами.
Все долго шли в поисках ранчо, а потом командир привел их на какой-то луг и приказал ставить палатки. Он оказался в одной палатке с двумя ветеранами из своего подразделения и одним из горцев, видимо, еще больше уставшим, потому что после ужина его вырвало супом пополам с кровью.
Энцо, как мумия, завернулся в одеяло, но от этого мокрая одежда еще плотнее прилипла к телу.
Разбудил его богатырский храп соседей. Сухое горло было так воспалено, что он испугался, как бы вообще не потерять голос, а когда провел рукой по лбу, обнаружил, что у него высокая температура.
Он повернулся на бок, чтобы заснуть, но на каждое движение суставы отвечали острой болью. В локти и колени словно залили свинец. И он с тревогой подумал, как поведет завтра утром Соню в обратный путь.
Он еще не знал, что больше никогда ее не увидит.
Его трое суток продержали на раскладушке в полевом госпитале вместе с переохлажденными и легкоранеными.
Военные врачи, занятые более тяжелыми случаями, поручили его медсестрам, которых в бреду он воспринимал как пульсирующие заиндевевшие фигуры.
Тяжелый молот без отдыха дубасил по внутренней стороне черепа, и он начинал звать Соню. А с каждым приступом кашля ему казалось, что внутри у него со скрипом трутся друг о друга сухие деревяшки.
Когда же он начал откашливать какую-то густую темную субстанцию, вязкую от сгустков, в которых гнездилась причина болезни, сестры согласились погрузить его на машину с инфекционными больными и увезти на лечение в тыл.
XXЛюди и машины1917–1918 годы
– Артиллерист Феррари пробыл на воинской службе около двух недель, до того как был помещен в госпиталь, – констатировал чей-то надменный голос. – Сейчас из округов посылают на фронт даже больных.
– Говорят, он долгое время провел в полевых условиях, – сказал другой голос, гораздо мягче первого, и Энцо попытался открыть глаза, чтобы вставить словечко.
– Когда живешь в условиях такой скученности, профессор, то малейшая инфекция может стать роковой, – сказал тот, что говорил только что, и Энцо увидел, что это врач лет тридцати, с бородкой а-ля д’Артаньян. Звездочек у него не было, из чего можно было заключить, что он работает в штатской больнице.
– Теперь уже все равно что случилось раньше, а что потом, – заметил второй врач с пепельно-серым лицом, обрамленным бородой а-ля Кавур. – Прошло уже достаточно времени, и такое развитие событий требует сделать пункцию плевральной полости, не теряя ни дня.
Он попытался спросить, о чем идет речь, но острая боль, которая распространялась из самого центра грудной клетки, не дала ему говорить.
– Он очнулся, синьор заведующий отделением, – заметил доктор д’Артаньян и, взяв Энцо за руку, объяснил:
– Вы бредили несколько дней, Феррари, но теперь температура под контролем, и мы можем приступить к лечению.
Энцо хотел спросить, где они находятся и какое лечение его ждет, но из горла вылетел только какой-то хрип.
– Вы заразились бактериальным плевритом, Феррари, – объяснил заведующий отделением. – Мы введем вам канюлю между ребрами, чтобы отсосать инфицированную жидкость и устранить опасность проникновения инфекции в легкие.