родолжил: – Я знаю, что вы подружились, Феррари, но лучше бы вам привыкнуть к мысли, что, в отличие от вас, этот парень живым отсюда не выйдет.
Энцо мучительно было слышать, как Пьетро рассуждал о правах и обязанностях предпринимателей или говорил о научной работе по строительству Панамского канала, которую ему предлагали написать.
В свете того, что ему поведал Сельва, о туринце надо было думать как о человеке обреченном. Но энергия Пьетро, его искренняя вера в будущее все-таки заставляли надеяться, что он очень быстро поправляется.
В глубине души это понимал и Сельва, который сознавался, что на многие вопросы у науки пока нет ответов.
Пьетро расстроился, когда узнал, что Энцо хочет сократить их совместные прогулки. Он опекал друга, боялся, что тот ослабеет, и сдерживал его пыл путешественника.
– Я тебя совсем не понимаю, Феррари, – сказал он однажды октябрьским утром. – Ты не испугался, когда твоя жизнь оказалась подвешена на трубке с азотом, а теперь, когда тебе всего-то и надо, что плюнуть в пробирку раз в неделю, ты вдруг тормозишь, вместо того чтобы начать понемногу бегать.
– Быстро двигаться никогда не было моим коньком, – закамуфлировал Энцо свою тревогу. – Ну, по крайней мере, бегать – точно не мое.
– Иногда мне кажется, что тебе не очень охота отсюда уезжать, – возразил Фросси, обняв его и прижав к себе. – Еще неделя-другая – и анализы покажут, что ни одной бациллы в твоих пробах не осталось. И что ты тогда станешь делать? Будешь умолять, чтобы держали тебя здесь взаперти без возможности принимать посетителей?
– Ты прав, – согласился Энцо со вздохом. – Может быть, после всего, что со мной случилось, я теперь просто боюсь возвращаться в нормальную жизнь.
Большинство его друзей нашли себе жен и завели детей, некоторые обзавелись только невестами. У него же была только мать, женщина, которая когда-то крала у него письма Нормы, а теперь присылала возмущенные письма, что в Модене царит насилие и воровство.
Все годы вынужденного одиночества она жила на наследство, оставленное Фредо, но только и делала, что жаловалась на взлетевшие до небес цены: литр молока теперь стоил тридцать пять чентезимо, а килограмм сахара – пятьдесят. Поэтому она требовала, чтобы он вернулся и был рядом с ней и как можно скорее вернул в мастерскую конфискованное оборудование, чтобы мастерская приносила доход.
Ответственность и наполняла его гордостью, и пугала: как он возьмется за дело без отцовского опыта и советов Дино?
И как сможет найти женщину, за которой будет ухаживать и проводить с ней время, если Джиза требует, чтобы он целиком принадлежал только ей?
Эти вопросы неотступно стучали в его мозгу всякий раз, когда мать посылала ему в больницу книгу или сладости, сопровождая посылки отчаянными записками. Теперь она обвиняла его в том, что он вступил в сговор с врачами, чтобы заставить ее умереть в одиночестве.
На больничный парк опускались первые молочные осенние туманы, когда Королевское войско бросилось в решительную атаку. Пока союзники расстраивали ряды немцев на западном фронте, последние шестьдесят дивизий в серо-зеленой форме штурмовали Монте Граппа и по мостам и горным тропам вошли в Пьяве.
После нескольких дней ожесточенных боев отступление австрияков превратилось в полный разгром. Нового императора уже уведомили о поражении, и, учитывая бунты, возникавшие по дороге на Вену, заботился теперь только об одном: вернуть войска домой, чтобы остановить революцию.
Сведения о прогрессе на фронте приходили каждые несколько часов, и вечером в День Всех Святых доктор Сельва вошел в палату и сообщил, что противник запросил перемирия.
– Наконец-то мы смыли с себя позор Капоретто, – тихо сказал гордый Пьетро. – Кто знает, где теперь мои тогдашние друзья. Так хотелось бы сейчас всех их обнять.
– Каждый из вас исполнил свой долг, – твердо сказал врач. – Единение ваших душ привело Италию к победе.
А у Энцо возникло тревожное чувство, что он произнес эти слова только для того, чтобы успокоилась душа Пьетро.
В ту же ночь, выйдя из ванной, Пьетро Фросси рухнул на пол.
Сразу же зажгли свет, все сбежались к нему, но он уже посинел, изо рта текла слюна, а тело билось в конвульсиях.
Его перенесли в палату реанимации, а утром пришло известие, что он скончался.
Товарищи по палате отреагировали по-разному: кто молился, кто ругался… Один только Энцо не мог раскрыть рта: он все думал, хватило бы у него сил положить тело друга себе на спину.
Третьего ноября пополудни итальянцы взяли Тренто, и группы из сектора, в котором служил Энцо, шли через Тонале, решив преградить имперским войскам дорогу к отступлению.
В то же самое время корабли Королевского флота швартовались у молов Триеста, и с них десантировались тысячи пехотинцев и берсальеров.
Имперское войско было уничтожено, и над освобожденным городом взвился итальянский триколор. После трех с половиной лет страданий война была выиграна.
Теперь предстояло научиться жить в мире, населенном призраками.
Во весь опор1919 год
– Ну, вот ты и вернулся, ослик, – сказала Джиза, встретив его у дверей дома. На ней было то самое роскошное зеленое платье, которое она выставляла напоказ тогда в фойе Муниципалитета, произнося тост в кругу автомобилистов. Когда же она увидела, как удивленно и растерянно он смотрит на шляпу с павлиньими перьями, весело пояснила:
– Я же сказала: тысячу дней, и тысяча дней прошла. И теперь у меня нет ни малейшего желания надевать траур.
Казалось, что-то в ней изменилось, что-то было не так. Во взгляде появилась какая-то сумасшедшинка, а когда Энцо наклонился, чтобы расцеловать ее в щеки, то в ответ получил только мимолетный щелчок.
– Я приготовила тебе тальятелле, – объявила она, пропуская его вперед.
В доме все было как раньше. Оттоманка. Фортепиано, четыре стула, обеденный стол с четырьмя стульями.
– А я знала, что ты сегодня приедешь, – доверительно сообщила Джиза, улыбнувшись ему необъяснимо стыдливой улыбкой и указав на фото в серебряной рамке, висевшее над местом хозяина дома. – Мне об этом сказал твой брат.
Энцо привстал, еще не веря, что перед ним фото брата в матросском костюмчике, навсегда застывшего в одежде десятилетнего мальчика. В баночке под фотографией стоял букетик полевых цветов, как было принято с изображениями святых. И он невольно подумал, что в этой необычной форме почитания было что-то языческое.
– А почему ты не повесила фотографию папы? – спросил Энцо, пока Джиза, не снимая шляпы, растапливала печь на скромной кухне.
– Этот несчастный так и не объявился, не дал о себе знать, – сердито бросила она и повторила: – Тысячу дней… На что он рассчитывал? Что я тоже себя убью?
– Давай повесим и папино фото, – настаивал Энцо, стараясь прогнать смятение и чувство утраты, возникшее в груди. – А что касается Дино…
– Дино такой молодец, – заверила его мать и сообщила: – Это он сказал мне, что ты сегодня вернешься.
Энцо беспомощно развел руками.
– Он умер, мама, – попытался он отмахнуться от абсурда сказанного. – Дино умер шестнадцатого декабря.
Она кротко кивнула и послала ему лучезарную улыбку.
– Но теперь он вернулся, – заявила она, отойдя от плиты. – Уже целый год твой брат навещает меня из потустороннего мира. И могу тебя заверить, что он ни разу не солгал.
– Мама, ну что ты говоришь? – прошептал он в отчаянии.
Джиза сняла с блестящей крышки фортепиано кожаную папку, аккуратно ее открыла и вытащила нечто, похожее на листок черной бумаги, изрисованной мелом.
– Думаешь, мне все это приснилось? – спросила она, показывая на листок. – На, посмотри сам.
Это была сильно увеличенная фотография, и, получше рассмотрев ее, Энцо вздрогнул: рядом с изображением матери в том же платье, что было сейчас, в кадре угадывалась какая-то белая пелена, а в середине этой полупрозрачной пелены, как на засвеченной пленке, колыхалось лицо брата.
– Кто тебе это дал? – в ужасе прошептал он.
Джиза пододвинула к нему таинственное изображение, где живые перемешивались с мертвыми.
– Вот доказательство, что души праведников бессмертны, – объявила она, нежно погладила лицо старшего сына, окруженное неестественным сиянием, и растроганно улыбнулась. – Видишь? Диди прорвал покрывало психики, чтобы вернуться к своей мамочке.
И тут выяснилось, что у нее целая коллекция таких картинок, а изготовляло их тайное общество спиритической фотографии, которое исправно посещала Джиза. По ее словам, изображения Дино появлялись на пленке, благодаря духовной силе ясновидящей по имени Зобеида, являвшей собой мистический мост между царством живых и царством, лежащим по ту сторону реальности.
Мысль о том, что тут все дело в мошенничестве старухи и ее сообщников, даже в голову ей не приходила. А когда Энцо объяснил ей, что наложить одно на другое два изображения – детские игрушки, Джиза отреагировала высокомерным смешком.
– То же самое говорят и клеветники спиритической фотографии, – заметила она с пылом фанатика и прибавила не без сарказма: – Любопытное совпадение, не находишь?
– Мама, – пробормотал Энцо, – сколько ты потратила на эти посиделки?
– Проснись, сын мой! – торжественно произнесла она, тряхнув его за плечо. – Не ты ли пел хвалы прогрессу? А теперь, когда он преподнес нам в дар эту волшебную науку, признанную цветом профессорского сословия, ты вдруг решил испугаться?
Энцо кивнул, еще раз уверившись в том, что никто из тех, кто до конца прошел этот путь, не вернулся обратно таким же, как раньше.
Его мать утратила способность анализировать и прогнозировать, а если приглядеться, то и весь город, казалось, превратился в средоточие предрассудков.
Его жители, уже смутно различавшие перед собой прекрасный мир и готовые следовать любым безумным мерам против варварства, оплатили стремления суверенов и генералов собственной болью и горем. И теперь все были одержимы отчаянной потребностью верить, все равно во что, лишь бы верить, и вверяли себя и доброму Богу, и экстрасенсам, и натуральной домашней еде, и морфию, и надежде, что все вернется на круги своя, и революции.