— Во-первых, где тут видно, что тебя пытают? — удивился Дмитрий. — Я, кроме твоей мерзкой рожи крупным планом, ничего снимать не буду. А во-вторых, с чего ты взял, что я собираюсь вмешивать в это дело правоохранительные органы?
— А зачем тогда запись? — Тренер был слегка сбит с толку, но неожиданно начал успокаиваться.
— А я ее в Сеть выложу. На все городские форумы. Хозяева, похоронившие своих любимцев, должны знать врага в лицо. Думаю, что после этого пару месяцев тебя периодически будут бить.
Мужик нервно сглотнул. По щекам его поползли красные пятна.
— Ты сумасшедший? — спросил он.
— Нет. Я-то как раз здоровый. Это ты сумасшедший. Садизм — это болезнь, психическое отклонение, ты разве не знал? Но я тебе гарантирую, что мы с Диком тебя вылечим. Не тяни ты время, вечер на дворе. Давай, исповедуйся, чучело.
Судорожно глядя в глазок видеокамеры, тренер начал говорить. Периодически Дмитрий задавал вопросы, что-то уточнял и переспрашивал, но запись все равно заняла не больше шести-семи минут. По скромным прикидкам душегуба, на счету организованной им группы было не менее пяти десятков погибших собак.
— Так, — удовлетворенно проговорил Дмитрий и убрал телефон в карман. — Первую часть Марлезонского балета мы закончили. Молодец, справился с поставленной задачей.
— А что, будет и вторая часть? — Тренер скосил глаза книзу, где между его разведенных ног примостился Дик.
— Конечно, балет всегда бывает в двух частях, — заверил его Дмитрий. — Дик!
Пес, не разжимая челюстей, поднял морду на хозяина и, получив едва заметный знак, сжал их сильнее. Тренер завизжал. С той стороны двери кто-то начал дергать ручку.
— Игорь, у тебя все в порядке? — Голос был женский.
— Я же велел не привлекать внимание, — укоризненно заместил Дмитрий. — Давай, исправляй ситуацию, иначе до того, как к тебе придут на помощь, ты станешь кастратом.
— Зинка, уйди, мы тут со знакомыми приемы отрабатываем, — тонким фальцетом закричал тренер. На лбу у него выступила испарина.
— А ты когда освободишься? — не успокаивалась настырная, неведомая Дмитрию и Лельке Зинка.
— Девушка, мы его отпустим минут через десять максимум, — заорал Воронов. Так громко, что Лелька даже вздрогнула от неожиданности. — Девушка, но если у вас с нашим товарищем запланировано свидание, то вы лучше не ждите. У него сегодня не получится.
— Почему? — глупо спросила сбитая с толку Зинка.
— Да потому что не встанет у него, девушка, — задушевно ответил Дмитрий. И, глядя на поверженного врага, ласково добавил: — Если вообще когда-нибудь встанет. — Прямо под собачьей пастью на штанах тренера начало расползаться мокрое пятно. — Фу, — поморщился Воронов. — Дик, прости ты меня за этого ссыкуна. Потом выйдем, водички попьешь. Ну что ж, дорогой ты наш товарищ, — снова обратился он к трясущемуся, жалкому существу в мокрых штанах, лежащему перед ним. — Запомни одну простую, как мычание, вещь, которую я тебе сейчас скажу. Хорошо запомни, надолго. Впечатай в память, так сказать.
Если в городе от отравы, даже случайно, погибнет хотя бы одна собака, то Дик выгрызет тебе яйца. Я это говорю абсолютно на полном серьезе. Я знаю, где ты работаешь и где живешь, поэтому, как бы ты ни прятался и ни хоронился, в один прекрасный день мы с Диком встретим тебя в укромном месте, и тогда ты всю оставшуюся жизнь будешь говорить тоненьким голосом и станешь на десяток граммов легче. Я не шучу. Отныне ты должен молиться, чтобы в городе не завелся еще какой-нибудь придурок, который захочет стать народным мстителем и травить собак. Можешь вести разъяснительную работу в массах, чтобы этого не случилось. Ты меня понял?
Тренер судорожно кивнул.
— Ты обзвонишь всех своих юных убийц и объяснишь им, что отныне ваша отравительная деятельность закончилась. Что ты им будешь говорить, как объяснять, как мотивировать, меня не касается. Но сроку я тебе даю три дня. Как раз синяки от зубов Дика сойдут. После этого любая погибшая собака будет на твоей совести, и ты можешь вбивать в стену гвоздь для твоих оторванных причиндалов.
Из глаз тренера катились крупные слезы страха и унижения.
— Что, мучительно больно? И страшно? — участливо спросил Воронов.
Тот кивнул.
— Отравленным собакам тоже было больно и страшно, и умирали они мучительной смертью. — В спокойном до этого голосе Воронова прорезалась ярость, и, отреагировав на нее, Дик еще сильнее сжал зубы. Тренер снова взвыл, слезы по его лицу катились уже градом.
— Кстати, чтобы тебе был понятен масштаб приключившегося с тобой бедствия, скажу, что таких собак, как Дик, у меня примерно полтора десятка. Дик, конечно, лучший, но все остальные тоже прекрасно понимают, чего я от них хочу. Усек, падаль?
Оставив извивающегося в рыданиях человека на полу, Дмитрий отозвал Дика, кивнул Лельке и, подойдя к двери, рывком вытащил стул.
— Все, концерт окончен, — сказал он. — Пошли домой. А то с этой сволочью в одной комнате дышать нечем.
Взбудораженная вечерним приключением Лелька полночи не могла уснуть. Она понимала, что то, что устроил Дмитрий в клубе «Банзай», во-первых, незаконно, а во-вторых, крайне сомнительно с точки зрения морали. Однако она вспоминала распластанного на коленях Максима Цезаря, сотрясаемого судорогами, и моральные принципы как-то отходили на второй план, размывались и терялись вдали.
«Зло должно быть наказано, — думала она, ворочаясь в кровати. — Этого гада не убили, не нанесли ему телесных повреждений. Его только унизили и напугали. Сильно напугали. Так сильно, что собаки, скорее всего, действительно перестанут гибнуть». Будет ли Дмитрий воплощать свою угрозу в жизнь, если догхантеры не прекратят свою деятельность, она предпочла у него не спрашивать.
Невыспавшаяся и потому злая, она к восьми утра приехала в салон. Финансистке из правительства снова экстренно понадобилась укладка «от Молодцовой», а потому нелюбовь к ранним подъемам пришлось отодвинуть на задний план.
С утра у нее все валилось из рук, она разбила любимую, привезенную Алисой из Лондона, чашку, чуть не обварилась кофе, порвала натягиваемые второпях колготки, а потому примчалась в салон минуты за три до назначенного клиентке срока. Паркуя машину, она даже увидела, как везде и всегда ходившая пешком финансистка появилась в конце улицы.
Влетев в холл, она чуть не врезалась в бабу Валю, натягивающую тряпку на новомодную «валявку».
— Доброе утро, Любовь Павловна, — певуче поздоровалась старуха, отдуваясь.
— Доброе утро, — бросила торопящаяся Лелька.
— Ба-а-а, тебе еще вода будет нужна или я могу идти? — Из туалета в конце коридора вышел с ведром в руках Петя, который, увидев Лельку, отчаянно покраснел и, поставив ведро возле бабки, независимо отвернулся. В коротком взгляде, брошенном на Лельку, была мольба.
«Вот дурачок! — невольно подумала она. — Боится, что я сейчас бабушке расскажу, чем ее драгоценный внучок в свободное от учебы и помощи ей время промышляет. Не понимает, что я ни за что не стану старуху попусту тревожить». А вслух сказала:
— Хорошего вы, баба Валя, внука воспитали. Почти каждый же день вам помогать приезжает. Молодец ты, Петя, что о бабушке заботишься.
— Ой, правда, Пална! Такой у меня внучок хороший, что не нарадуюся, — охотно подхватила разговор старая уборщица. — У подружек-то моих внуки к бабкам носа не кажут. Не допросишься огород вскопать. А мой Петенька, и просить не надо, все сделает.
— Молодец, хороший мальчик, — чуть насмешливо сказала Лелька. — Любовь к ближнему — богоугодное качество, ты его береги, Петенька.
На глазах Пети появились слезы. Хлюпнув носом, он схватил с вешалки в углу куртку и выбежал на улицу. За не успевшей закрыться дверью послышалось глухое рыдание.
— Что это с ним? — озабоченно проговорила баба Валя.
— Не переживайте. Скромный он у вас просто. Застеснялся, что похвалили, — ответила Лелька и, расплывшись в дежурной улыбке, поспешила навстречу входящей клиентке.
Глава 16Жизненный расклад
Чтобы понять, как ты живешь, надо жить. Не думать об этом, а жить с этим.
Иван Бунин с интересом смотрел на сидящую перед ним женщину. Она была уже немолода, приближалась к пенсионному рубежу, но явно следила за собой. Волосы и руки у нее были ухожены, гладкость лица свидетельствовала о приверженности к пластической хирургии, одежда была строгой, но довольно дорогой и со вкусом подобранной.
Эта женщина знала цену как себе, так и деньгам. И лишь усталое, слегка покорное выражение лица выдавало, что и в ее жизни были горести и переживания, оставившие след не только на внешности, но наверняка и в душе. Звали женщину Ольгой Сергеевной Широковой. Она приходилась женой Павлу Широкову и матерью Федору.
Бунин и сам не знал, зачем он вызвал ее на беседу. Что хотел узнать. Какие-то глубоко сидящие азартные инстинкты, которые он сам привык называть интуицией, толкали его на решения, которые он не всегда мог объяснить.
Ольга Сергеевна была непростая штучка. Дочка первого секретаря областного обкома КПСС выросла в условиях полного комфорта, но не вседозволенности. Особой красавицей она не была, очки с сильными бифокальными линзами еще больше портили ее внешность, потому что удивительно не шли к ее маленькому, остроносенькому лицу.
Отец ее был истинным партийцем, свято верящим в коммунистические идеалы, и чванство в дочери подавлял на корню. Ей и в голову не приходило хвастаться их большой четырехкомнатной квартирой, или машиной «Волга», или поездками на морские курорты, или возможностью одеваться на закрытой базе, чтобы приходить на занятия в гэдээровских водолазках, югославских сапогах и финских пальто.
Она считала себя такой же, как все, и была полна решимости поехать по распределению в сельскую глубинку, чтобы учить детей литературе и русскому языку, рассказывать им про Сонечку Мармеладову и Катерину Островского. Впрочем, ее идейный отец до таких крайностей не доходил даже в мыслях, поэтому и ему, и всем окружающим, помимо самой Ольги Сергеевны, было понятно, что по окончании института ее ждет аспирантура и престижная, спокойная работа на кафедре русского языка.