— Так просто? — удивился Дмитрий. — То есть это можно и дома делать?
— Можно, если нужно, — философски пожала плечами продавщица. — А можно у нас купить. Какую будете брать, белую или сиреневую?
— Белую, — немного подумав, сказал Дмитрий. — Она как-то нежнее.
Лелька хоть и была матерью выдающегося юного ботаника, но всех хитростей с зимним цветением сирени не разумела, а потому при виде букета чуть не потеряла сознание.
— Ми-и-тя, — прошептала она, приложив руки к раскрасневшимся щекам, — ты что, волшебник? Ты где зимой сирень взял?
— Да, я волшебник. — Он был так рад произведенному эффекту, что улыбка мешала ему говорить. — Конечно, волшебник. Из сказки «Двенадцать месяцев». В квартиру-то можно зайти или ты меня все-таки за подснежниками отправишь?
— Нет, сирени вполне достаточно. — Лелька счастливо засмеялась и посторонилась, пропуская его в квартиру. — Боже мой, чудо-то какое!
— Вот, еще обещанное шампанское и к нему малина и голубика.
— Неожиданно.
— Ну, ананасы и клубника — пошло как-то, — чуть смущенно сказал он, — а ты вообще не можешь ассоциироваться с пошлостью. Поэтому я и купил совсем другое. Не то, что положено.
— Митька, ты чудо! — Глаза у Лельки светились. — Господи, я всегда смеялась над девчонками, что им нравятся всякие романтические штуки. Мне всегда казалось, что взрослые самодостаточные люди не могут тратить на это время. Но вот ты потратил — и мне нравится.
— Так это ж отлично! — Он поставил на пол пакет, который принес с собой, скинул куртку и ботинки и решительным жестом обнял Лельку вместе с букетом сирени. — Иди ко мне. Давай не будем тратить время на глупости. У нас его и так немного. — Он посмотрел на часы. — Сейчас двенадцать, Максим придет в четыре, и за это время мы с тобой должны предаться разврату, выпить шампанского, чего-нибудь съесть, потому что я точно знаю, что очень скоро мы станем жутко голодными, потом снова предаться разврату, а потом замести следы преступления и ждать Макса, спокойно попивая чай на кухне.
— План мне нравится, — засмеялась Лелька. — Но если ты голодный, то покормить я тебя могу в самом начале.
— Не надо меня кормить. — Он поцеловал ее, и его сухие губы заставили ее сердце пуститься вскачь. — Я хочу тебя целовать. Я об этом мечтаю, наверное, со второго раза, как тебя увидел.
— Со второго? — лукаво спросила она.
— Да. Врать не буду. Первый раз я тебя воспринял как новую клиентку, довольно взбалмошную, кстати. А вот уже во вторую нашу встречу ты мне понравилась.
— Это когда я решила, что ты маньяк? — спросила Лелька и испуганно прикусила губу. В такой момент, как сейчас, ей вовсе не хотелось переводить разговор на маньяка.
— У тебя был такой решительный вид, когда ты со страху села в сугроб… — Он снова легонько поцеловал ее и чуть слышно рассмеялся. — Леля, ты самая невероятная женщина, какую я встречал за свою жизнь. Точнее, ты вторая невероятная женщина, которую я встречал.
— А первая? — чуть ревниво спросила она.
— А первой была моя мама. Мне так жаль, что я не смогу тебя с ней познакомить, ты бы ей понравилась.
— Митенька, мне вполне достаточно, что я нравлюсь тебе. — Она ласково погладила его по щеке. — Не рви себе душу. Моя мама умерла, когда мне было всего двадцать, так что я знаю, что это такое — потерять мать. Но жизнь продолжается, и в ней есть место для счастья, новой любви, хотя память всегда остается с нами.
— Леля, а мы чего в коридоре стоим? — чуть хрипло спросил он.
— Ой, это ты на меня так действуешь, что я перестаю соображать. Проходи. Я сейчас сирень в вазу поставлю. — Она крутанулась на каблучках и стремительно двинулась в сторону кухни. Но не дошла. Удержав ее за плечо, Дмитрий вернул ее в свои объятия, легко подхватил на руки и понес к лестнице на второй этаж. Охнув, она непроизвольно охватила его шею руками, упала на пол пенная белая сирень, оставшись сиротливо лежать на ступенях дубовой лестницы.
— Ой, сирень! — жалобно воскликнула Лелька.
— Я тебе другую выращу. Меня научили. Буду каждый декабрь запасать ветки, и к концу февраля у тебя всегда будет сирень, если хочешь, — пропыхтел он. Все-таки Лелька была не то чтобы пушинка, и, услышав его запыхавшийся голос, она тут же привычно расстроилась из-за собственного несовершенства.
— Конечно, хочу, — сказала она, и это были последние слова, которые они сказали друг другу в ближайшие полтора часа.
У нее была изумительная кожа. Белая-белая, как алебастровая, и такая нежная, что казалось, будто ведешь рукой по тончайшему шелку. У нее была совершенная фигура — со всеми положенными выпуклостями, которые идеально ложились в его ладони, словно были созданы именно для него. У нее была тонкая талия, и переход от нее к округлым ягодицам приводил его в неописуемый экстаз. Вообще ее фигура точно подходила под классическое определение «песочные часы», и это было так красиво, что у него мутилось в голове. Он вообще не помнил, когда при виде обнаженного женского тела испытывал такие эмоции. Лишь в самый первый раз, наверное.
В нем уже давно не жил тот растерянный, четырнадцатилетний, не знающий жизни пацан, но чувства, которые он сейчас испытывал, были сродни тем самым, давно забытым. Это было так удивительно, что просто голова взрывалась, и он пытался собрать воедино осколки самого себя, чтобы снова стать взрослым, уставшим от жизни, чуть циничным и совершенно не романтичным мужиком, приближающимся к сорокапятилетнему рубежу.
— Ты абсолютно не романтичен, ты просто мужлан! — говорила ему Тома на протяжении всей их семейной жизни, и он вдруг подумал, что если бы Тома узнала, что он в состоянии встать в шесть утра, чтобы приехать к открытию цветочного салона за сорок километров от дома, чтобы купить сирень в феврале, то упала бы в обморок. Тот Воронов, за которым она восемнадцать лет была замужем, на это был совершенно точно не способен.
В отличие от отца. Мама до конца своих дней бережно хранила все его маленькие подарки. Засушенные букетики фиалок, любовные записки и открыточки, сделанные своими руками, коробки из-под конфет, в которые она складывала украшения. Полковник милиции Александр Воронов, несмотря на весь свой героизм и доблесть, был очень романтичным и нежно любящим свою жену человеком. Отец погиб, когда Дмитрию было всего восемь лет, и до этого момента сын никогда даже не задумывался, насколько, оказывается, на него похож.
Все эти мечущиеся в голове мысли совсем не мешали и не отвлекали от главного. Его сознание как будто раздвоилось. В одной его части текли все мысли, связанные с отцом, мамой, бывшей женой, а другая целиком и полностью принадлежала лежащей рядом с ним женщине, которую он завоевывал, как герой чужую территорию, познавал, как первооткрыватель неведомую землю, постигал, как начинающий ученый непонятную науку.
Его губы, руки, ноги, живот и другие положенные части тела участвовали в этом увлекательном процессе, открывая новые и новые восхитительные впадинки и ложбинки. При каждом новом открытии он то стонал, то рычал от восторга, потому что она оказывалась прекрасна снова и снова, и тоже стонала под его руками, губами и языком.
Ему нравилось, что она не ведет себя как завоеватель. Перед ним была покоряющаяся мужчине слабая податливая женщина, не бросающаяся под танк, не врывающаяся в горящую избу и не стремящаяся остановить коня на скаку. Самостоятельная, твердо стоящая на ногах, жесткая бизнесвумен Любовь Молодцова в постели оказалась пылкой, нежной девушкой, не пытающейся корчить из себя женщину-вамп. Ее нежность и податливость возбуждали неимоверно.
В какой-то момент были позабыты и навсегда выброшены из памяти унылые гимнастические упражнения, которые он совершал в постели с Томой, при условии, конечно, что ему удавалось ее сначала уговорить, а потом преодолеть некоторое чисто физическое сопротивление. Безвозвратно ушли в прошлое проститутки, которых он заказывал, чтобы не помереть от спермотоксикоза в последние пять лет своей безрадостной жизни. Не осталось никого и ничего, кроме Лельки. Осколки в голове в очередной раз с оглушительным треском разлетелись, разметав содержимое черепной коробки во все стороны, и быстро-быстро собрались вместе, как металлические опилки, притянутые мощным магнитом.
Откинувшись на подушки после этого мощного взрыва, Дмитрий вдруг почувствовал себя совершенно цельным существом с ясным сознанием и единственной мыслью: только что у него началась новая жизнь.
Основа этой жизни села рядом с ним в кровати и начала закручивать в тугой узел рассыпавшиеся по плечам волосы, собирая по постели разбросанные шпильки.
— А ты почему такую прическу носишь? — спросил он.
— А тебе что, не нравится? — Рука со шпилькой застыла в воздухе.
— Мне очень нравится. Именно такой низкий узел всегда носила моя мама. И для меня такая прическа — идеал женственности. Терпеть не могу ни короткие стрижки, ни уродские каре. У женщины должны быть длинные волосы. Но когда они распущены, мне тоже не нравится. А ты ведь парикмахер, причем уникальный, а сама ходишь с такой простой прической. Почему?
— Да потому и хожу, что мастер хороший, — усмехнулась она. — Я же не могу стричь сама себя, а когда доверяю свою голову кому-нибудь другому, то всегда недовольна результатом. Пару раз пробовала — и зареклась. Вот и выбрала такой вариант, потому что при нем меня никто не может изуродовать.
— Это просто великолепно! — искренне восхитился он. — Мы сегодня обязательно еще раз тебя растреплем, а потом снова причешем, ладно?
— Сколько угодно, — легко согласилась она и немного застеснялась этой легкости. — Митя, у меня такое чувство, что я тебя знаю тысячу лет. Что я с тобой вместе родилась и выросла, и ты всегда был в моей жизни. Даже когда тебя не было. Я непонятно говорю, да?
— Очень понятно. — Он притянул ее к себе. — Леля, я тебя люблю. Правда.
— Я тоже тебя люблю. — Голос ее чуть дрогнул. — Я даже не представляю, как жила без тебя все это время. Меня удивляет, какой пустой и бессмысленной была моя жизнь, а я этого даже не понимала.