Бросив окурок в окно, чего она не делала последние лет двадцать, Лелька захлопнула створку, решительно достала из вазы ветки сирени и запихала их в мусорное ведро, сердито стукнув дверцей шкафчика, за которой оно пряталось. Сирень не цветет в феврале. А значит, в ее жизни сегодня нет и не может быть места сирени.
Глава 22Все точки над i
Собаки тоже смеются, только они смеются хвостом.
На работу идти не хотелось. Последний раз такое приключилось с ней после известия, что ее несостоявшийся жених-олигарх — преступник. Тогда она, правда, оклемалась довольно быстро, дня за три. Сейчас с того страшного дня, когда чуть не погиб Максим и она велела Дмитрию Воронову больше никогда не приближаться к порогу ее дома, прошла уже неделя, но заставить себя одеться, собраться, завязать ненавистный узел на затылке, накрасить глаза, нацепить шпильки и дежурную улыбку и пойти на работу она так и не смогла.
Несколько дней, пока не зажила рана на шее, с ней дома провел Максим. Но сегодня он пошел на занятия, оставив Лельку одну. Маясь от безделья и даже не сняв пижамы, она слонялась по квартире, не зная, чем себя занять. Впрочем, именно так она ходила уже неделю, периодически натягивая махровый халат, если вдруг начинало знобить, и не выпуская из рук маминого клоуна, надежное средство утешения в трудные минуты.
Резкий звонок в дверь заставил ее вздрогнуть. Она никого не ждала, а громкие и неожиданные звуки сейчас не то чтобы пугали, но ударяли по встревоженным нервам, которые, как расстроенные гитарные струны, издавали противное скрежетание. Цезарь подбежал к двери и вопросительно повернул голову в ее сторону. Шаркая тапочками, как старушка, Лелька побрела следом и посмотрела в глазок.
На пороге стояли любимая подруженция Инна Полянская и майор Бунин собственной персоной. Лелька почувствовала внезапно накатившее разочарование и осознала, что секундой раньше в голове у нее мелькнула шальная мысль, что за дверью окажется Воронов.
Рассердившись на себя за эту глупую, непрошеную мысль, она рванула дверь, впуская гостей.
— Нормально. Мерихлюндию разводим. Упиваемся жалостью к себе, — констатировала Инна, окинув взором неприбранную Лельку.
— Имею право, большая уже девочка, — огрызнулась та. — Тебя не спросила.
— Женись, топись, море рядом. — Инна уже скинула свою щегольскую дубленку и деловито натягивала тапочки. — Это Сундуков говорил.
— Какой Сундуков? — Против желания Лелька улыбнулась, потому что при виде Инны улыбалась почти всегда. Такая у ее подруги была особенность.
— Из фильма «Три плюс два», не помнишь, что ли? Джексон застрелил Сундукова…
— Да ну тебя, — отмахнулась Лелька. — Вань, проходи на кухню, чего стоишь?
— А мы, между прочим, пришли тебе рассказать про маньяка, — затарахтела Инна. — Он во всем признался, так что теперь абсолютно понятно, почему и как он совершал эти преступления. Точнее, пришел Ванька, а я с ним увязалась. Мне ж статью сегодня сдавать. Гончаров ждет, три раза звонил уже, злющий, ужас.
Гончаров был Инкиным редактором, и она его на самом деле ни капельки не боялась. Более того, он был готов целовать следы ее ног хоть на песке, хоть на снегу, потому что именно она обеспечивала львиную долю тиража его издания.
— Вань, мне Максим сказал, что это был не Федор Широков. Ну, тот человек, который его… — Лелька запнулась, — душил. Он ошибся или правда?
— Правда. Федор Широков тут не то чтобы совсем ни при чем, но он не убийца.
И Иван рассказал Лельке и Инне все, что уже знал об убийце, вошедшем в историю их города как митинский маньяк.
Больше всего в жизни Саша Курицын боялся, что его перестанут любить. Когда-то он был долгожданным ребенком в семье двух научных работников. Отец преподавал физику, мать — биологию. У них долго не было детей, и какое-то время мать даже лечилась от бесплодия, но потом бросила. Наука требовала от нее всех сил без остатка, муж на обязательном появлении детей не настаивал, поэтому прилагать особые усилия к тому, чтобы забеременеть, она перестала.
Беременность все-таки наступила, когда ей исполнилось тридцать, и этому событию мать даже обрадовалась, правда, радость эта длилась совсем недолго, до того дня, как пришедший с работы отец вдруг не сказал, что его приглашают читать курс лекций в американский университет. Ехать на два года предстояло с женой, но никакие новорожденные дети в программу не входили.
Отказаться от американской мечты и уж тем более отпустить мужа одного Ирине Курицыной даже в голову не пришло. Она неторопливо собирала документы, необходимые для отъезда. Обстоятельный расчет показал, что до назначенной даты она успеет не только благополучно родить, но и избавиться от ненужной обузы.
Маленького Сашу она оставила в роддоме, подписав все бумаги об официальном отказе от ребенка.
— Может, передумаете? — с надеждой во взоре и ненавистью в голосе спросила заведующая роддомом. — Такой мальчик хороший. Здоровенький. Умненький.
Саша действительно рос умным и развивался раньше положенных сроков. В доме малютки его даже прозвали Профессором, то ли в память о родителях, то ли из-за того, что на его бледном тоненьком личике сверкали умные глазенки, выражавшие живой интерес ко всему происходящему. Он редко плакал, никогда не кричал и вообще не улыбался.
Впервые его усыновили, когда ему было три года. До этого срока заведующая домом малютки все надеялась, что вернувшиеся из-за границы родители одумаются и заберут сына. Она даже ходила по их домашнему адресу, чтобы рассказать, какой хороший мальчик Саша, и показать его фотографии, но дверь открыла какая-то нахальная деваха, снимающая тут квартиру, и сказала, что Курицыны остались за границей, подписав пятилетний контракт.
Когда Саше исполнилось три, его должны были перевести в обычный детский дом, и тут-то директриса, отбросив пустые надежды, решила подыскать ему семью. Вообще-то за ним очередь стояла, за абсолютно здоровым ребенком вполне приличных родителей без дурной наследственности. Привязавшаяся к нему заведующая выбрала самый хороший вариант, близкий по духу к его родной семье — искусствоведа областной картинной галереи, которая была замужем за известным художником. Семья много ездила по Европе, жила безбедно, могла дать мальчику хорошее образование и привить любовь к культуре. Вспоминая об этой истории много позже, Саша не раз думал, что лучше бы его отдали рабочим с вагонного завода.
Сколько он себя помнил, он всегда всем мешал. Новая мать печатала на машинке статьи, которые отправляла в крупные московские журналы. Пепел сыпался с ее сигареты на ворсистый персидский ковер. Стук клавиш ввинчивался в голову, не давая маленькому Саше уснуть. Он хотел есть. А еще хотел большое яблоко, лежащее на краю стола. Но брать яблоко без разрешения было нельзя, и спросить этого самого разрешения нельзя тоже, потому что отвлекать мамочку от работы было строжайше запрещено.
Своего нового отца он видел только на вернисажах, где стоял между родителями, наряженный в колючий костюмчик и душащую бабочку. В остальное время отец либо пропадал в мастерской, либо пил с приятелями, либо ездил по бесконечным заграничным турне, либо уезжал жить на дачу, потому что творческий человек нуждается в покое и одиночестве, либо переезжал жить к какой-нибудь почитательнице его таланта.
Съезды к почитательницам, сопровождаемые бурными скандалами и битьем посуды, а также возвращения блудного мужа домой, сопровождаемые столь же бурными примирениями, в его новой семье случались примерно раз в год. Естественно, что в такие периоды до маленького Саши дела родителям было еще меньше, чем обычно, хотя в принципе это было невозможно.
Когда ему исполнилось восемь, отец умер. Сердце не выдержало то ли обильных возлияний, то ли очередной сексуальной эскапады, то ли падающей популярности, а вместе с тем и доходов. Мать от горя слегла, едва придя с похорон, а назавтра после сорокового дня сдала Сашу в детдом, объяснив, что ей одной не поднять на ноги ребенка, так и оставшегося ей эмоционально чужим.
В детдоме было плохо и страшно. Гнусно пахло тушеной квашеной капустой, по утрам склизкая мерзкая масса, называемая отчего-то овсянкой, сползала вниз по пищеводу, вызывая рвотные спазмы, мальчишки часто били его, накрыв одеялом, просто так били, от живущей внутри злости. И не было ни запаха краски, ни картин, развешанных по стенам, ни разговоров об искусстве. Но главное, совсем-совсем не было надежды на любовь.
Ему было четырнадцать, когда его усыновил Гоголин. Саша даже не сразу понял, что этот дядька, похожий на известного писателя Гоголя, хочет его усыновить. А когда понял, то просто очумел от счастья. Теперь у него была своя спальня, мягкие белые подушки, теплое одеяло, которое можно было накидывать на голову, не боясь, что за этим последуют удары. Были булочки с корицей, кофе с молоком на ночь, рассказы про картины известных художников, развешанные по стенам. Правда, Саша понимал, что это не картины, а репродукции, но ему это казалось неважным, так же как то, что на картинах были нарисованы только юноши, обнаженные юноши и мальчики, беззаботно купающиеся в речке или валяющиеся на теплом песке.
Саша официально стал Александром Александровичем Гоголиным, но дома его никогда не звали иначе, чем Сашенькой. Его завораживала биология, мир которой постепенно открывал ему новый отец. Именно он раскопал и открыл Сашеньке его прошлое, рассказал про настоящих родителей, описал мать и отца, которых знал лично. Впервые в жизни Саша чувствовал себя нужным и любимым. За Гоголина он бы, не задумываясь, отдал жизнь, а потому в день своего совершеннолетия, через четыре года после усыновления, легко расстался с девственностью, пусть и не совсем традиционным способом. Гоголин был его кумиром, его божеством.
Федю Широкова он знал с первых дней пребывания в этом доме. Федя тоже любил его, маленького, испуганного детдомом мальчишку, отчаянно жаждущего любви. В какой-то момент времени в постели их стало трое, но Саша был готов ублажать своего кумира любыми способами, лишь бы тому было хорошо. Днем, оставаясь дома, он частенько пускал к себе Федю. Вдвоем им тоже было хорошо. И Саша мечтал, чтобы такая жизнь никогда не кончалась.