ебе без счета. Я слышала, что долг Набо равняется примерно четырнадцати тысячам гиней.
– Дадим ему пятнадцать тысяч: на тысячу он сможет начать жизнь заново. Если он исправился, этого ему хватит, а если нет – тем более.
– Твоим товарищам каботажникам вначале сопутствовала удача, но они имели неосторожность заплыть слишком далеко, и Средиземное море забрало у них все, что даровал Атлантический океан. Прекрасный корабль «Мандрагора» с грузом, купленным в результате всех выгодных сделок, был захвачен пиратами-берберами, а экипаж томится в плену в Алжире. Выкупить моряков можно, отдав не меньше двенадцати тысяч гиней.
– Это слишком малая цена за честных и славных ребят, которые были согласны уменьшить свои скромные доходы, дабы поддержать меня в беде и разделить со мною свои надежды. Двенадцать тысяч гиней алжирцам – чтобы они отпустили на волю каботажников, и еще двенадцать тысяч – каботажникам, чтобы они могли снова пуститься в плавание! Но к чему, скажите на милость, Фея Хлебных Крошек, это перечисление, в котором я имел бы нужду, лишь если бы не понял вашу мысль? Раздавайте, раздавайте деньги, Фея Хлебных Крошек, помогайте нашим друзьям, попавшим в беду; и, поскольку нашего состояния, каким бы огромным оно ни было, не хватит на то, чтобы помочь всем страждущим, приумножайте его, чтобы снова раздать; умножайте наши сокровища, чтобы умножить наши благодеяния; никакие суммы никогда не окажутся лишними, ибо мы ничего не будем оставлять себе, и эти огромные богатства, хранителями которых Провидение сделало нас, дабы мы распространяли его среди наших сограждан, не отнимут у нас покоя, независимости и безвестности, утратить которые я боялся. Только таким образом – спасибо вам за то, что вы меня этому научили, – богатство может сделать человека счастливым; только распоряжаясь им таким образом, я никогда не пожалею о том, что разбогател.
– Я сделаю все, как ты сказал, – отвечала Фея Хлебных Крошек, – однако, – прибавила она немного натянуто, – у меня тоже есть немало друзей, которых я обязана поддерживать и которым я не смогу помогать, если ты меня на это не уполномочишь: ведь я завишу от своего супруга. Не следует ли мне представить тебе, как моему верховному владыке и повелителю, их список?
– О, разумеется, нет! – возразил я с величайшей почтительностью и даже покраснел от смущения. – Все, что принадлежит нам, моя дорогая супруга, принадлежит вам одной, и вы вправе распоряжаться этим добром так, как вам заблагорассудится. Плотнику довольно иметь в кармане горстку монет по полшиллинга, которые он сможет раздать беднякам в порту, да гинею, на которую он раз в неделю сможет покупать себе у старого Макдональда томик греческого классика в издании Фаули или Балфура, – имея эти деньги, он будет счастливее всех королей земли. Ощути я когда-либо нужду владеть большей суммой, я почувствовал бы себя самым несчастным бедняком.
– В таком случае все мои желания сбылись! – воскликнула Фея Хлебных Крошек. – Я смогу облагодетельствовать всех бедняков, подававших мне милостыню в те долгие годы, что я провела в нищете на французских берегах! Увы, подают деньги только бедные люди, ибо нужда учит их жалости. А позволишь ли ты мне подарить каждой из моих девяноста девяти сестер, которые, когда я живу в своем гринокском домике, обычно навещают меня раз в год, на следующий день после праздника святого Михаила, – позволишь ли ты мне подарить каждой из них по шестьдесят гиней в память о тех деньгах, что некогда позволили мне жить в достатке и радости? Этот дар придется им очень кстати, и я знаю наверное, что они приищут ему достойное употребление, ибо все они ра́вно умны и милы.
– Я позволю вам все, что вы захотите, Фея Хлебных Крошек, и даже нахожу свой дар чересчур скромным для свадебного подарка; но скажите, отчего же вы никогда не говорили мне ни слова о вашем многочисленном семействе?
– Оттого, что в прежние времена я была так поглощена заботами о твоем будущем, что не имела сил думать о чем-либо ином, – отвечала Фея Хлебных Крошек.
Разговор наш понемногу затих, но продолжал доставлять мне неизъяснимое блаженство. Я испытывал то довольство сердца, ту чистую и священную радость мысли, то смутное, но глубокое удовлетворение, которое ощущаешь, не умея его определить, и благодаря которому человек сознает, что ему хорошо, хотя и не знает отчего. Я забыл внешний мир, да и себя самого, как вдруг почувствовал, что Фея Хлебных Крошек взяла мою руку и, плача от волнения, прижала ее к своим губам.
– Теперь ты знаешь, что такое счастье? – спросила она.
– Да, да, знаю! Счастье – это жить подле Феи Хлебных Крошек и быть любимым ею.
Я хотел поцеловать Фею Хлебных Крошек, побыть рядом с нею еще мгновение, но тщетно: она скрылась за дверью своей спальни, дверь же эта была так ловко вделана в стену, что мне ее отыскать не удалось. Сработана она была превосходно.
Немного поразмыслив, я, прежде чем отдаться сну, решил узнать, как относится к моему новому положению Билкис. Фея Хлебных Крошек не только позволила мне изредка поглядывать на портрет Билкис, но даже положительно приказала мне это делать. Итак, я поспешил раскрыть медальон.
Билкис спала.
Глава двадцать вторая,из которой мы узнаем о единственном достойном способе, женившись на старухе, провести первую брачную ночь с юной и хорошенькой женщиной и о многих других полезных и поучительных материях
Насколько же отличалась эта ночь от всех предшествующих! Сон не оставил меня своими милостями, но какими радостными тонами окрасилась его палитра! какие прелестные капризы, какие восхитительные фантазии набросал он на волшебном полотне моих грез! Не успел он смежить мои веки, как элегантная, но простая обстановка домика Феи Хлебных Крошек сменилась роскошными колоннадами дворца, освещенного тысячей факелов в золотых канделябрах, чей блеск отражали, тысячекратно усиливая, хрустальные зеркала, полированные плиты восточного мрамора и полупрозрачные вазы из алебастра, агата или фарфора. Вскоре сияние начало понемногу гаснуть, и наконец предметы стали видеться мне смутно, в том робком и мягком свете, каким окрашивают небо лучи новорожденной зари. Тут я увидел Билкис: прячась под покрывалом новобрачной, она – а это, без сомнения, была именно она – скромно приблизилась к моей постели и оперлась о нее своими целомудренными дланями и лилейным коленом, словно намереваясь возлечь подле меня.
– Увы, Билкис! – вскричал я, мягко отстраняя ее. – Что вы делаете и что привело вас сюда? Я женат на Фее Хлебных Крошек.
– Я и есть Фея Хлебных Крошек, – отвечала Билкис, бросаясь в мои объятия.
Свет погас, но я не проснулся.
– Фея Хлебных Крошек! – воскликнул я, и странная дрожь сотрясла мое тело, а вся кровь моя прилила к сердцу. – Билкис не может обманывать меня, но ведь я чувствую, что вы почти моего роста.
– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – я удлиняюсь.
– Но, Билкис, у Феи Хлебных Крошек нет тех шелковистых кудрей, какие рассыпаны по вашим плечам!
– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – я не показываю их никому, кроме мужа.
– Но, Билкис, у Феи Хлебных Крошек есть два длинных зуба, которых я не нахожу меж ваших свежих и благоуханных губ!
– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – эти зубы – роскошное украшение, которое пристало лишь старости.
– Но, Билкис, близ Феи Хлебных Крошек я не испытываю того сладострастного смятения, того почти гибельного наслаждения, какое охватывает меня близ вас!
– О, пусть это тебя не удивляет, – отвечала она, – ночью все кошки серы.
Признаюсь, я боялся, как бы эта волшебная иллюзия не покинула меня слишком скоро, но я не расстался с нею ни на минуту; она была так сильна, что я не сомневался, будто заснул, уткнувшись в кудри Билкис, и, когда колокол на верфи известил меня, что пора приступать к работе, когда Билкис тенью ускользнула из моих объятий в утренней полутьме, мне показалось, что щека моя еще хранит сладостное тепло ее дыхания.
– Билкис! – крикнул я, вскочив с постели, чтобы ее удержать.
– Я здесь, друг мой! – отвечала Фея Хлебных Крошек. – Завтрак готов.
В самом деле, добрая старушка была здесь; в свете лампы она склонилась над чайником.
– О, Фея Хлебных Крошек, к чему было подниматься в такую рань? Разве не мог я приготовить себе завтрак сам?
– Конечно, мог бы, – отвечала она, – но я не могу отказать себе в удовольствии, а возможность сделать твою жизнь легче и приятнее – самое большое удовольствие, какое я в моем возрасте могу себе доставить. Вдобавок мне не стоит никакого труда подняться на заре и приступить к этим мелким домашним хлопотам. Я к этому привыкла, мне это нравится, да и здоровью моему это идет на пользу, особенно если я хорошо провела ночь. А кстати, Мишель, как провел эту ночь ты?
– Я едва осмеливаюсь рассказать вам об этом, дорогой друг, – пролепетал я, – сны мои были столь пленительны, что я боюсь, как бы они не оказались преступны!
– Успокойся, милый Мишель; других в моем домике не видят; причем – что лишь умножает их цену – они будут повторяться каждую ночь, если ты останешься мне верен. Итак, ты можешь предаваться их власти с чистой совестью до тех пор, пока сохранишь ко мне то дружеское расположение, которое ты мне посулил; ревности же моей не бойся. Мои грезы не уступают твоим.
Запечатлев на ее лбу щедрый поцелуй, я ушел и явился на стройку раньше всех остальных рабочих. Опередил меня только мастер Файнвуд: он с унылым видом сидел на бревне, уронив голову на руки и словно плача. Услышав шум шагов, мастер вскочил, узнал меня и бросился мне на шею.
– Это ты, Мишель? – вскричал он, несколько раз прижав меня к своей груди. – Неужели Провидение посылает мне тебя для спасения моего дома, на который после твоего отъезда обрушилось столько несчастий? Я уверен, ты был нашим ангелом-хранителем. Значит, ты отказался ехать на корабле этого ливийского нехристя, обещавшего так задешево доставить тебя в неведомые страны?