– Клянусь согревающим нас солнцем, – отвечал я, глядя ему прямо в глаза, чтобы убедиться, что он не шутит, – если принять во внимание обычаи Древней Греции и тамошние цены, масло, скорее всего, было растительным, но я не дал бы и ломтика тыквы за то, чтобы это узнать.
– Второй вопрос, – продолжал мой собеседник, слегка нахмурившись, ибо он счел, что я слишком легкомысленно подошел к разрешению столь серьезной проблемы, – второй вопрос, сударь, связан с глубочайшими основами морали, осмелюсь даже сказать – выражаясь метафорически, – с материнской утробой нашей прекрасной Италии.
– О, вот наконец вопросы, поистине достойные того, чтобы мужи просвещенные и чувствительные обсуждали их с таким пылом!
– Как вы полагаете, сударь, что произошло бы с нашей страной, если бы в битве при Фарсале Помпей, вместо того чтобы расположить свою кавалерию ступенчато, что помешало ему окружить левый фланг противника, расположил ее в виде буквы «Т», ножка которой была бы перпендикулярна линии фронта?
– Я полагаю, сударь, что я с куда большей охотой и, главное, куда большей пользой занялся бы, вослед поэту Вийону, разысканиями касательно судьбы прошлогоднего снега и прежних лун, а еще я полагаю, что, если ваша академия лунатиков обсуждает предметы такого рода, она не имеет никакого права носить имя людей самых привлекательных и, судя по всему, самых разумных на всей земле!
Мне не было дела до того, что он ответит, ибо, пока я произносил эту речь, до слуха моего донесся усладительный крик, всегда пробуждавший в моей душе живейший интерес:
– Вот, господа, вот к вашим услугам подлинная чудесная библиотека, вот все самые новые и самые необыкновенные истории: «Женская хитрость», «Терпение Гризельды», «Любовные приключения феи Парибану и джинна Эблиса», «Жалостливая история принца Эраста», «Подвиги двух Тристанов»; вот они, вот они, а стоят сущий пустяк – всего пол-лиры.
Я бросился к торговцу, который, стоя под развевающимися на ветру разноцветными флажками, гордо размахивал перед толпой своими желто-голубыми книжечками и при появлении каждого нового покупателя снова затягивал охрипшим голосом свою песню:
– Вот, господа, вот к вашим услугам потрясающие «Приключения Феи Хлебных Крошек», рассказ о том, как принцесса Мандрагора вызволила из темницы Мишеля-плотника, как он женился на царице Савской и стал повелителем семи планет; вот они, и с картинками!
– Давай сюда, давай скорее, – крикнул я, бросив торговцу лиру, и тотчас получил в обмен книжку, которую поймал на лету.
Остановившись, чтобы заглянуть в нее, я обнаружил подле себя академика. Черты его выражали смесь уныния и ярости.
– Зачем вам это? – грубо спросил он.
– Затем, чтобы провести время в усладительном чтении, – отвечал я на ходу, – ибо книга, которую я держу в руках, заключает в себе больше трогательного, разумного и полезного для рода человеческого, чем все ученые записки, какие может выпустить академия лунатиков Сиены за тысячу лет своего существования.
Больше того, – рассуждал я, продолжая идти вперед, – я полагаю эту книгу более нравственной и разумной, чем все, что написали ученые с тех пор, как искусство писать сделалось занятием подлым, а наука превратилась в сухое, отвратительное и святотатственное анатомирование божественных тайн природы.
И я утверждаю во всеуслышание, что подобные книги скорее могут способствовать нравственному совершенствованию народа умного и чувствительного, чем все мелочное педантство дипломированных и патентованных горе-философов, которым платят жалованье за те уроки, что они дают нациям!
Я бы не просто утверждал это. Я бы доказал это логически, если бы на берегу озера Комо, пока я спал в своем экипаже безмятежным сном младенца, книжку не стащила у меня вместе со всем моим багажом банда цыган.
– Надеюсь, Даниэль, – сказал я, просыпаясь, – что цыганам книжка понравится.
– Наверняка понравится… – отвечал Даниэль, – если они ее прочтут.
Бобовый Дар и Душистая ГорошинкаВолшебная сказка
Все, что есть в жизни положительного, дурно.
Все, что в ней есть хорошего, выдумано.
Жили-были однажды старик со старухой; жили они очень бедно, и не было у них детей: их это очень печалило, ибо они предвидели, что пройдет несколько лет, и они не смогут больше выращивать бобы и продавать их на рынке. В один прекрасный день, когда они пололи свои грядки, засеянные бобами (эти грядки да крохотная лачуга составляли все их богатство, – хотел бы и я иметь такое же), – в один прекрасный день, говорю я, когда они пололи грядки, вырывая с корнем сорную траву, старуха нашла в укромном уголке, в самых густых зарослях, аккуратный маленький сверток, а в нем – восхитительного младенца, которому на вид можно было дать месяцев восемь – десять, а по уму – добрых два года, ибо он давно уже был отнят от груди и, охотно согласившись отведать бобовой похлебки, принялся отправлять ее себе в рот самым учтивым образом. На крики старухи прибежал старик, и после того, как он в свой черед полюбовался прекрасным ребенком, которого даровал им Господь, оба, старик и старуха, с плачем обнялись, а затем поспешили отнести младенца в дом, чтобы он не простудился от вечерней росы.
Дома, у очага, они испытали новую радость: малыш, смеясь, тянул к ним ручонки и звал их папой и мамой, словно никогда не знал других родителей. Старик усадил его к себе на колено, как всадницу на дамское седло, и стал легонько покачивать, приговаривая всякие ласковые слова, а младенец, чтобы не остаться в долгу и поддержать беседу, отвечал, как умел. Старуха тем временем затопила печку, и сухие бобовые стручки, запылав ясным огнем, осветили весь дом и обогрели нового члена семьи, а вскоре подоспела превосходная бобовая похлебка, ставшая еще вкуснее после того, как старуха положила туда ложку меда. Затем младенца в прекрасных чистых пеленках из тончайшего полотна уложили на подстилку из бобовой соломы, самую мягкую, какая только нашлась в доме, ведь ни о перинах, ни о пуховиках эти люди и не слыхивали. Малыш скоро уснул.
Тогда старик сказал старухе:
– Не дает мне покоя одна вещь: как же нам звать этого милого мальчугана, ведь мы не знаем ни кто его родители, ни откуда он родом.
Старуха, даром что была простой крестьянкой, отличалась живым умом и немедля отвечала:
– Нужно назвать его Бобовый Дар, ведь мы нашли его на бобовой грядке, и это настоящий дар, который мы получили на старости лет.
Старик согласился, что лучше выдумать невозможно.
Не стану расписывать в подробностях, как прошли следующие дни и годы, ибо от этого рассказ мой сделался бы чересчур длинным. Довольно будет вам знать, что старик и старуха становились все старше, а Бобовый Дар – все сильнее и прекраснее. Не то чтобы он особенно вырос: в двенадцать лет рост его равнялся двум с половиной футам, и, когда он трудился на бобовых грядках, к которым питал нежную привязанность, прохожие едва могли его разглядеть; однако он был так ладно сложен, так пригож лицом и учтив в обхождении, так мягок и в то же самое время так непреклонен в речах, так наряден в своей небесно-голубой блузе, подпоясанной красным кушаком, и в парадной шляпе с султаном из цветущих бобов, что казался изумительным чудом природы, и многие добрые люди принимали его за духа или даже за фею.
Надо признаться, что у добрых людей имелось немало оснований для подобных предположений. Во-первых, лачуга, стоящая на засаженном бобами участке земли, которым еще несколько лет назад побрезговала бы корова, ищущая свежей травки, теперь сделалась одной из самых прекрасных усадеб края, причем никто не мог сказать, как именно это произошло; если в зрелище бобов, которые растут, цветут, отцветают и покрываются стручками, нет ничего удивительного, в зрелище бобовых грядок, которые становятся все длиннее и длиннее, хотя к ним не прибавили ни клочка земли – ни купленной, ни отнятой у соседей, – есть нечто непостижимое. Между тем эти бобовые грядки удлинялись без остановки, они росли зимой и летом, утром и вечером, а за компанию разрастались и соседские земли, так что соседи в конце концов решили, что весь их край становится обширнее и просторнее. Во-вторых, урожай бобов всякий год был так велик, что не мог бы уместиться в лачуге, если бы она тоже не делалась все просторнее, зато во всей округе, ближе чем на расстоянии пяти лье, бобов было не сыскать, а поскольку ими любили лакомиться и короли, и помещики, цена на них постоянно поднималась. Бобовый Дар, с которым в лачугу стариков пришло это изобилие, был мастер на все руки: он рыхлил землю, просеивал семена, выравнивал грядки, выпалывал сорняки, копал и мотыжил огород, собирал и лущил бобы, а вдобавок ко всему этому постоянно укреплял изгороди и заборы; оставшееся же время он употреблял на то, чтобы принимать покупателей и уславливаться с ними о ценах, ибо он умел читать, писать и считать, хотя никто его этому не учил; одним словом, то был воистину дар Божий.
Однажды ночью, когда Бобовый Дар спал, старик сказал старухе:
– Бобовый Дар так умножил наше добро, что мы сможем провести те несколько лет, что нам еще осталось жить на свете, в покое и праздности. Завещав ему все это богатство, мы лишь вернем то, что принадлежит ему по праву; однако мы выкажем черную неблагодарность, если допустим, чтобы он остался простым торговцем бобами и не занял более достойное место. Жаль, что он чересчур скромен, чтобы выучиться в университете на ученого, и чуть-чуть не вышел ростом, чтобы сделаться генералом.
– А еще, – сказала старуха, – жаль, что он не знает пяти или шести латинских слов, какими называются болезни; иначе его бы тотчас назначили доктором.
– Что же касается судебных процессов, то боюсь, что у него слишком острый и здравый ум, чтобы он смог сам довести до конца хоть один из них.
Заметьте, что филантропию в то время еще не изобрели.