И всю свою любовь, всю страсть — в красный.
Отчаяние и вину, что сжигают изнутри, — в оранжевый.
Тоску и разлуку — в жёлтый.
Спокойствие — в зелёный.
Искреннюю надежду — в голубой.
Упрямую веру — в синий.
Величие мудрости — в фиолетовый.
И вот над поляной, искрясь и переливаясь, изгибается нарядный мостик радуги.
— Она совершенна, — восхищённо вздыхает Дуб и шмыгает носом-сучком. И я замечаю, как в отблесках светлячкового сияния, по его коре бежит слеза. Одна-единственная, но такая драгоценная.
Книга-Всех-Историй говорила, что я должна собрать радугу в росу, но росы здесь не выпадают давным-давно. Поэтому слеза дуба — невероятная ценность. Призываю её и окунаю в неё радугу.
Ну вот, моё лекарство готово. Теперь надо спешить, пока лес не погиб совсем.
Но не могу уйти так просто.
Ныряю под ветки и целую дуб в шершавую щёку.
Потом беру фонарь, тихо говорю ему:
— Веди!
И он песней вновь созывает фонарщиков-светлячков.
Покидая поляну, оглядываюсь и замечаю: пробивая сухую землю, выбираются на поверхность изумрудные горошины семядолей… А на дубе распускаются несколько молодых листочков…
Не могу не улыбнуться — значит, чего-то стою, как фея.
Возвращаюсь в академию, ликуя.
Выйдя из леса, отпускаю светлячков, награждая каждого за труд долгосиянием…
Расправляю крылья и мчусь прямиком туда, где спит, объятый проклятым сном мой милый кудесник…
Влетаю прямо в окно медотсека. Доктор-призрак, которого я застаю врасплох таким появлением, вздрагивает и даже машет на меня руками:
— Чур, меня, чур!
— Да что вы, сударь, — улыбаюсь ему. — Это же я, Айсель!
Но он юркает за шкафчик с медикаментами и пытается телекинезом метнуть в меня шприц. Вовремя уворачиваясь.
— Да что с вами такое? — уже злюсь.
— Это что с вами такое! — вопит доктор из-за шкафчика. — И как вы смеете порочить доброе имя Айсель!
И тут я понимаю, почему он так испугался: дверцы у шкафа стеклянные и в них я — вся чёрная, будто кто-то обсыпал и измазал меня сажей.
Усмехаюсь:
— Я просто выпачкалась. В Злобнолесу была.
— Нет-нет, вы не просто выпачкались. У вас даже аура изменилась, словно из неё вытянули все краски.
— Это временно, мне лишь нужно будет искупаться в лунном свете, и я стану прежней.
— Не станешь, — холодный жёсткий голос доносит от двери в лазарет. Кудесник едва стоит на ногах, опираясь о косяк двери, но сверлит меня злым взглядом и в глазах его полыхает зелёное пламя ненависти. — И никого больше не обманешь, Чёрная Злоба.
— Нет, милый кудесник, — говорю, подлетая к нему, — я не она. Я добыла лекарство, оно вернёт тебе силы. Вот.
Протягиваю ему небольшой флакончик, в который поместила напитанную радугой слезу. Она мерцает и переливается.
— Ты думаешь, я возьму зелье из твоих рук, гадкая тварь?
Его голос сочится ядом.
— Ты больше никому не навредишь, как бедной Лидии!
Откуда он узнал про Лидию? Ведь он был без сознания тогда?
Но понять и додумать он мне не даёт, кидается вперёд и быстрее, чем я успеваю выхватить волшебную палочку, впечатывает в стену, безжалостно ломая крылья и сдавливая горло. Пытаясь освободиться, я роняю волшебную палочку, на которую он тут же наступает, и она хрустит под ногой.
Пока ещё могу дышать, хриплю:
— Что ты делаешь? Это же я, Айсель! Ну посмотри же на меня! Доктор, доктор, спасите…
Я слабну, жалобно карябаю его руки, пытаясь оторвать их от своей шеи, лёгкие разрывает от нехватки воздуха, перед глазами плывут алые круги, крылья трещат…
Я проваливаюсь во тьму…
— … Айсель, Айсель!
Нежный голосок зовёт, тянет к свету из тёмной бездны.
Привстаю, закашливаюсь, горло нещадно болит. Но стоит двинуться, как спину пронзает болью…
С трудом открываю глаза…
Вместо белоснежных стен медотсека — серый камень пещеры.
Я лежу на каком-то куске меха, рядом, на коленях, зарёванная и растрепанная, заплаканная Ляна.
Ощупываю себя. Мои крылья! Будто их кто-то пожевал!
Не сразу всплывает в памяти последнее моё свидание с кудесником. Но когда вспоминаю, охватывает ужас: что с ним стало? Или, действительно, что-то стало со мной?
— Ляна, я — тёмная?
Она кивает и хлюпает носом.
— Но ты болеешь, просто болеешь. Я знаю. Бабушка всегда говорила: когда кто-то болеет, у него вылезает шерсть и хвост уже не пушист.
Грустно хмыкаю:
— Я фея, я не могу болеть.
Ляна разводит руками.
— Хорошо бы, потому что я не умею лечить больных фей.
Откидываюсь на своё импровизированное ложе и грустно смотрю в поросший сталактитами потолок.
Хочется, чтобы один оторвался и навеки пригвоздил меня к этой шкуре. Потому что вся она сейчас усыпана золотистой пыльцой с моих крыльев. А значит, мне больше не взлететь… Да и вообще такая болезнь — потеря пыльцы — для фей смертельна…
Глава 24, в которой я искала…
Ляна берёт с каменного столика какой-то отвар и кладёт мне на лоб компресс.
Добрая, заботливая девочка.
Вымучиваю улыбку. Хоть это-то она заслужила.
— Как я здесь очутилась? — хриплю. Горло саднит, и голос ещё не слушается. Слова дерут по нёбу мелкой галькой.
— Тебя принесли светлячки, — говорит она и отжимает тряпку, которой протирала мне лоб. Я замечаю, что глаза её блестят, и она их усиленно прячет.
— Что-то случилось? — произношу, а сердце сжимает ноющая боль.
Она часто моргает и машет рукой в сторону входа в пещеру.
— Они там. Как тебя принесли, так и упали. Все.
Тяну шкуру, что служит мне одеялом до самого носа, и закусываю губу. Ненавижу собственное бессилие и эти слёзы.
Мои маленькие фонарщики.
Крохотные сияющие души.
Вы так старались для меня, а я не могу вас даже отблагодарить. Без волшебной палочки и пыльцы на крыльях — я никто. Да ещё и чёрная, к тому же.
И, наверное, чтобы разогнать мглу отчаяния, в которую меня медленно затягивало, из-под одеяла мигает мне огонёк.
Опускаю руку, нашариваю.
Надо же — мой флакончик с радужной слезой.
— Ты держала это в руке, крепко-крепко, когда тебя принесли светлячки. Как я бы держала орех, попадись он мне, — говорит Ляна.
Я улыбаюсь: значит, не всё так плохо, и Фортуна ещё дружит со мной.
— Помоги сесть.
Ляна бросается и бережно усаживает меня. Но боль от сломанных крыльев такая, что, кажется, будто в позвоночник воткнули штырь. Нанизали меня, как бабочку для коллекции.
Темнеет в глазах, тошнит и от жуткой слабости выступает обильный пот. Несколько раз глубоко вдыхаю — горло тоже отзывается болью. Но сил открыть флакончик и поднести его ко рту всё-таки хватает.
Какой дивный вкус! В нём смешались горечь дубовой слезы и леденцовая сладость радуги!
Чернота слезает с меня. Кожа вновь становится нежной, полупрозрачной и чуть светится в сумраке пещеры. Волосы отливают лунным серебром. В теле лёгкость и полёт. Но крылышки висят бесполезным рудиментом. Ничего, главное — нет боли, можно двигаться и дышать.
И платье моё вновь струится и переливается нежнейшим шёлком.
— Где они?
Ляна понимает, о ком речь, и манит за собой.
Вход в пещеру усеян тельцами светлячков. Некоторые ещё слабо мигают, как догорающая головёшка на ветру, шевелят крылышками и лапками. Другие уже погасли совсем…
Мои маленькие труженики.
Маячки.
Беру в горсть, подношу к губам.
Я слишком привыкла полагаться на силу волшебной палочки. Да так, что почти забыла истинную силу феи-крёстной — одарять. Не зря же венценосные особы всех времён и народов стремились заполучить нас в родственники, а заодно — и дарительницы для своих детей.
Я могут дарить исполнение заветных желаний. Хорошо, что у светлячков их всего два — лететь и сиять.
Подношу к губам и шепчу древнее, как мир, заклинание сбывания, ласково дую, и ладонь моя наполняется тёплым жёлтым свечением.
Разжимаю, и вот они, мои звёздочки.
Жужжат, довольные, сигналят мне брюшками. Не спешат улетать. Сначала выстраиваются в буквы моего имени.
Ляна смеётся рядом и хлопает в ладоши.
А я оживляю светлячков — группу за группой, сколько помещается в ладонь. И все они салютуют мне, называя по имени.
Ну, вот и последние взмывают звёздочками в небо, и я поднимаюсь, чтобы немного размять затёкшие ноги, и встречаюсь глазами с… троллем.
Вон, почти весь проход собой заслонил.
Сопит.
Кажется, нам сейчас достанется.
Хорошо, что Ляна успевает быстро сориентироваться. Побегает, хватает его за руку, и тараторит, хлопая ресницами:
— Хрясик, это — Айсель. И она будет жить у нас. И ещё она — фея.
— Вижу, что не кузнечик, — бурчит тролль и тянет из-за плеча огромный молот.
По спине пробегает холодок, вроде того, что был, когда я вошла в Злобнолес. Но всё оказывается вовсе не так страшно, как рисуется в моём больном воображении: тролль просто швыряет молот в угол и топает в центр, где плюхается на шкуры возле каменного стола. Того, что рядом с ложем, усыпанным нынче моей пыльцой.
Ляна семенит следом.
— Хрясик, — начинает она, присаживаясь на самый край округлого и отшлифованного за время долгого сидения камня, — ты очень негостеприимно себя ведёшь!
Тролль хмыкает, но это больше похоже на «хррр», потому непонятно сразу — циничен он или зол?
Он скребёт огромной пятернёй в затылке, потом достаёт из закутка возле стола уже изрядно подгнившую ляжку какого-то несчастного животного и смачно вгрызается в неё. Лишь проглотив несколько крупных кусков и рыгнув, машет объедком в мою сторону и говорит:
— Мало того, что ты без разрешения приволокла сюда фею. Фею, мать моя троллиха!!! Так ещё и ждёшь, чтобы я ей радовался. Мы же договаривались — никаких больше фей в нашей жизни.
— Хрясик, понимаешь, тут такое дело, — она кладёт свою ладошку — белую и нежную — поверх его громадной грубой лапищи и смотрит невинно-умоляю