Когда придёт, а после поцелую».
CCCXLIV
Так Мензолы своей всё дожидался
Напрасно он: она ещё спала;
Цветы сбирая, мальчик развлекался —
И скука ожиданья не гнела,
Он взором к лесу часто устремлялся —
Туда-сюда: вот-вот, она пришла;
Глядит и внемлет; лист зашевелится
На кустике — уж Мензола помнится.
CCCXXLV
Но больше трёх часов так миновало,
А Мензолы всё было не видать.
Он столько ждал, что солнце уж пылало
Так яростно, что тяжело дышать
От жару было, и его нимало
Цветы, венки не стали развлекать,
Он тосковал, он ужасов боялся
И взорами испуганно метался.
CCCXLVI
И начал он, «увы» в душе взывая:
«Что может это значить? Нет её!»
И, мысли странные перебирая,
Искал унять смятение своё.
Случайностей родилась в мыслях стая? —
Обильно ими всякое житьё, —
И, жаждая любой такой причины,
В уме он строил всякие картины.
CCCXLVII
Час близился к вечерням. Подступила
Мгла сумрака, и день уж угасал,
А Мензола — так и не приходила.
Терзался Африко и горевал,
Растерянный; на сердце смутно было,
Когда, решившись уходить, сказал
Печально он: «Быть может, повстречались
Подружки по дороге, привязались —
CCCXLVIII
Да, может быть, её и удержали,
И, значит, мне б её напрасно ждать.
И вижу — звёзды ночи замерцали,
А путь ещё далёкий мне держать.
И в этой чаще странной пусть печали
И ожидания смешны, — опять
Сюда вернусь я завтра же с рассветом».
И он пошёл на холм в решенье этом.
CCCXLIX[57]
Проснулась Мензола часу в девятом,
Исполнена страданий и скорбей.
В её уме, сомненьями объятом,
Вставала мысль, одна другой страшней.
Она металась, как в кругу заклятом,
И просто мысль не приходила ей
О данном накануне обещанье
Вновь к Африко вернуться на свиданье.
CCCL
Но так раскаянье и сожаленье
Владели ей, что помогли решить:
По договору — утра приближенье
Встречать вдвоём — и вовсе не ходить;
Но всей душой, во всём — в любом движенье
Свой грех великий постараться скрыть,
Так что, когда Диана вновь вернётся,
В ней подозренье и не шевельнётся.
CCCLI
Но всё ж не мог из памяти сердечной
Исчезнуть Африко; к нему она
Что миг — то льнёт, любови бесконечной
И тайного желания полна.
Но так владел ей страх Дианы вечный,
Что, мыслью робкой порабощена,
Туда уже не смела и прокрасться,
Где Африко иль где он мог попасться.
CCCLII
Так день прошёл, ещё, опять и снова,
Прошла неделя, месяц миновал,
Как Африко не видел дорогого
Лица любимой. Жил он и страдал.
И всё влекло его — не знал иного, —
Всё к лесу, где он Мензолу лобзал,
И всё её разыскивал, блуждая
И чудеса о ней воображая.
CCCLIII
Но не являлась облегчить томленья.
Так что Фортуна сжалилась над ним,
Скупая до сих пор на наслажденья[58], —
Увидев, как он бледен, как томим,
Страдальцу оказала снисхожденье:
Ведь отдых и ему необходим,
А бродит он, беседуя с собою,
Не ведая мгновения покою.
CCCLIV
И вот, когда второй уж месяц длился,
Как, Мензолы не видеть осуждён,
Он большим бы страданием томился,
Да был уж до предела доведён, —
Казалось, будто в зверя обратился
Всем видом, голосом, молчаньем он,
И голова кудрявая тускнела,
И всё молчал, как будто онемелый, —
CCCLV
И пас однажды, как обычно, стадо
В давно знакомом месте под горой,
И в мысль ему вошло тогда, что надо
Пойти туда, где давнею порой
Ему клялася Мензола-отрада
К нему вернуться. Кинулся стрелой,
Большое стадо бросив без охраны,
С одним копьём, один к своей желанной.
CCCLVI
И, подошедши к водам в той долине,
Где Мензолой своею овладел,
Глядел вокруг и, стоя посредине,
«О Мензола, — сказать себе посмел, —
Не верю, — ты ль рушительница ныне
Обета, что мне клятвой прозвенел
Священною, — сюда ко мне вернуться?
Ведь богу, мне ль — придётся обмануться.
CCCLVII
Напомню ли, как тут мы обнимались,
Слились в одно сплетенье жадных рук;
Клялась вернуться; и очей касались
Уста — и лгал напрасной клятвы звук,
И тут — не навсегда ль мы расставались?
Меж нами даль горчайшей из разлук.
Напомню ли, какие уверенья
Ты расточала, чуждая сомненья?»
CCCLVIII
Перескажу ль все стоны, воздыханья,
Что Африко, рыдая, издавал?
И, бередя несносные терзанья,
За мигом миг, вращаясь, восставал, —
Малейшие любви воспоминанья,
И добрые и злые. Он страдал
Час от часу несносней и тяжеле —
И кончить положил он в самом деле.
CCCLIX
И он остановился над водою,
Копьё в руке блестящее зажал
И остриё уставил пред собою,
А древко в землю. — «Злой Амур! — сказал. —
К какой судьбе я приведён тобою!
Вот умираю, грозный час настал!
И всё же пусть мой миг последний минет,
Когда надежда вовсе дух покинет.
CCCLX
О мой отец, о мать, спаси вас, боже!
Я ухожу в Аид, в угрюмый край.
А ты, река, зовись со мною схоже
И мой конец страдальный означай,
Какого нет мучительней и строже!
И взгляду всех живых напоминай
Волной, моею кровью обагрённой,
Что пал я здесь, любовью поражённый».
CCCLXI
Промолвив так и к Мензоле взывая,
Он сталью грудь насквозь себе пронзил,
И сердце та мучительно пронзая,
Его сразила, юноша почил.
И мёртвого взяла волна речная,
И дух от тела вольно воспарил,
А воды, что долиною катились,
Густою кровью ярко обагрились.
CCCLXII[59]
Та речка — так, как и теперь, — делилась
Пониже на два разные русла.
Тем, что поуже, там волна катилась,
Где хижина покойного была, —
Волна кровавая. И вот случилось,
Был Джирафоне тут, как потекла
Вода, что кровь. Сжал сердце ток бегущий
Предчувствием большой беды грядущей[60].
CCCLXIII
И вот пошёл туда, не молвив слова,
Где было стадо, как он думать мог.
Нет Африко, — напрягши силы снова,
Он по реке со всех пустился ног
Искать, откуда начался сурово
Зловеще обагрённый кровью ток,
И отчего, и кто тому причина, —
И подошёл, и вот увидел сына.
CCCLXIV
Взглянул — лежит он в речке бездыханный,
Грудь юную насквозь прошло копьё, —
Чуть не упав, старик в тоске нежданной
Вдруг понял горе горькое своё.
Взял за руку его и с несказанной
Печалью молвил: «Чьё тут дело? Чьё?
Сыночек мой! Кто эту рану злую
Нанёс тебе и отнял жизнь живую?»
CCCLXV
Труп вынес из воды отец несчастный
И положил, рыдая, на траву,
И проклинал он этот день ужасный:
«Сын ненаглядный, как переживу?
Как мать узнает: сгинул сокол ясный,
Его не видеть больше наяву?..
Что делать нам, убогим, в горькой доле?
Одни мы одинёшеньки — доколе…»
CCCLXVI
И вбитое копьё из сердца вынул,
И на железо он глядел с тоской.
«Сынок мой, кто со злобой ярой ринул
Его в тебя, с свирепостью такой,
Что красный день мой уж навеки минул? —
Он говорил, рыдая. — Где покой?
Уж, верно, тут Дианы злое жало.
Ей, ненасытной, нашей крови мало».
CCCLXVII
Но вот, оглядывая неустанно
Копьё со всех сторон, он в нём узнал
То, что при сыне было постоянно.
Тут, света уж невзвидев, зарыдал:
«О, что же тут за дикий случай странный?
Сынок мой глупый, бедный! — он сказал. —
К нему пришёл ты сам ли злой судьбою,
Расчёлся ль кто твоим копьём с тобою?»
CCCLXVIII
Потом, поплакав долго и уныло,