открываешь дверь. Влетаешь, бросая все на пол. Бежишь к компьютеру, на ходу скидывая вещи, снимая штаны и футболку. Открываешь ноутбук, включаешь, он старый и долго запускается. Потом долго подсоединяется интернет, антивирус загружается и тормозит все процессы. Вместе с ним, кажется, тормозишь и ты. И вот он – документ, в который ты сейчас напишешь, как минимум, по твоим меркам, что-то гениальное! Но вдруг – ты понимаешь, что мысль-то ушла… «Подождите, эй, ты где? Я же столько времени думал о тебе! Где ты? Ну-ка, найдись» – но она не находится. И сидишь ты минут 10 перед экраном, судорожно пытаясь что-то написать. Но вот это все – ну совершенно не то, что ты хотел. Вот совершенно. И расстроенный, пойдешь и приготовишь себе ужин. Сваришь какой-то картошки с сосисками, польешь все это майонезом, быстро умнешь, и чтобы продлить чувство насыщенности, зальешь это все сверху большой кружкой кофе. С таким же большим количеством всяких там печений, конфет. Потом пойдет в ход всякие «доедалочки», орешки, бутербродики.
Потом ты скидываешь материал, отснятый тобой, работодателю. Потом ты решаешь проблемы, потому что монтажеры не так что-то склеили в видео, а еще чего хуже – не так подписали позывной или фамилию. «Послышалось нам так». У меня был случай, когда ополченца с позывным Али (в честь того самого боксера), подписали мои дорогие коллеги вот так – Олень. И я просыпаюсь рано утром, захожу на сайт, и там заголовок – «Ополченец Олень о Родине» и блаблабла. Мне кажется, эти люди, которые так его подписали и залили в интернет, даже не понимали, какие у меня могли бы быть после проблемы здесь, в Донецке, с этим самым Али. Да еще и с его подразделением. Я ругался с ними, наверное, целый день. «Ну не уверены – перезвоните, уточните!!!», – орал я. Но так было не раз.
В тот день мы поехали под Горловку. Наши, после очередной встречи контактной группы в Минске, отводили тяжелое вооружение от линии фронта. Танки, БМП. И мы должны были снять репортаж о том, как это все происходит, задокументировать, так сказать. Колонна журналистских машин мчалась по пустой трассе Донецк – Горловка километров 130–140 в час. Но не мы. Мы ехали 80–90 на шахид-копье Дэнчика, и все время волновались, что можем просто потерять наших коллег из виду, и в итоге – опоздать. Но у журналистов редко что-то происходит вовремя. Наверное, только ночное доедание припасов из холодильника. Вот единственное, на что военкоры не опаздывают. При этом не важно, где он находится в этот момент – дома или у друзей.
Мы запрыгнули на боевые машины. Ревя движками, коробочки, поднимая морду, трогались. Свист и лязг гусениц, я дрожащими руками снимаю колонну. Фотографирую Катю Катину, которая мчится на БМП-2 позади меня. И это непередаваемое чувство восторга и мощи держит меня, как какой-нибудь хищник свою жертву. Колонна едет не быстро, но ревет, ревет движками. От двигателя отдает жаром, каким-то таким жаром, что в крови просыпается генетическая память о подвигах своих предков, о полях сражений, о битвах, где мы всегда побеждали, кто бы ни был перед нами. Мурашками покрывается тело, меня покачивает от каждого движения коробочки. Люди смотрят на нас, а мы все чувствуем себя героями. Настоящими героями, потому что «посмотрите, это мы ваша стена, это мы ваша опора и защита. Это мы здесь. И нас никто и ни что не сломит». И в голове почему-то в этот момент просыпается марш из одного нашего фильма. Я еду, меня охватывает чувство гордости за каждого из тех, кто здесь и сейчас. Кто рядом, на коробке, с камерой или автоматом. Потому что мы все знаем, что по нам могут ударить из артиллерии в любой момент и сжечь. Но мы едем. Мы отводим технику.
Глава 14
Порой очень четко вспоминаю один день из своего детства. Мы с моим школьным другом Денисом Рябовым сидим у него дома после уроков. У него компьютер, у меня – нет. Я часто ходил к нему поиграть в какие-нибудь стрелялки. Тогда это была игра про вьетнамскую войну: там можно было летать на вертолете, “мочить Чарли” и так далее. Все это от первого лица под саундтреки 60-70-х. Денис был моим первым в жизни настоящим другом. В 98-м наша семья переехала из Наро-Фоминска в Смоленск, поближе к бабушкам и дедушкам. Мне предстояло идти в новую школу, в новый коллектив. И я помню, как мама привела меня 1 сентября на линейку и за руку подвела к Денису, попросив его присматривать за мной. На что тот ответил что-то в стиле: «Не волнуйтесь, с вашим Вадимом все будет отлично!». Денис был классным другом, мы много времени проводили вместе, гуляли, болтали обо всем. У него была непростая ситуация в семье: растила его одна мать, отец был дальнобойщиком, много пил, рассказывал ему страшные истории из своей жизни. Которые потом и я слышал из уст Дениса. Как это часто бывает, а точнее – всегда, ребенок переносил разрыв семьи очень тяжело. С виду – рубаха-парень, но лишь в личных разговорах он делился со мной тем, чем не мог поделиться ни с кем другим. И помню я его комнату, как мы сидим – я за компьютером, он за телевизором. Я стреляю в кого-то, он смотрит «Бригаду». Это был очень популярный сериал тогда, Денис даже сделал стрижку как у героя фильма Саши Белого. Мы даже забивали так же, как и в фильме, друг другу стрелки, мечтали о «мерсах», «мутках» и прочей фигне. А что мы видели такого тогда? Детство почему-то не вспоминается солнечными денечками и какой-то беспечностью. Нет, в моем случае это не так. И в его, я уверен, было точно так же. Серый день, мы сидим у него дома, и тут он почему-то встает, подходит к окну. Долго смотрит на невзрачную действительность, поворачивается ко мне. Я стреляю с пулемета М-60, богато поливая противника электронным свинцом.
– Знаешь, Вадим, сейчас бы взять и поехать на войну.
– В смысле, Дэн?
– В прямом. Взял и поехал сейчас на войну. Все лучше, чем сидеть тут и наблюдать за тем, как ругаются твои родители, пытаясь поделить тебя. Так это надоело. Серость эта. А там… Наверное, там можно и нужно быть настоящим мужиком. А я хочу им быть.
– Дэн, мы же дети. Какая война. Не факт еще, что с нашим здоровьем нас даже в армию возьмут.
Мы как-то тогда скупо расстались, я ушел домой с осадком на душе. На следующий день был урок труда. И были в нашем классе пара ребят, один был крутой, а второй был его «ручным псом». Как-то иначе нельзя было это назвать. Всем было видно, что тот шестерит у более сильного. И на том уроке труда мы с этим человеком начали словесную перепалку. И я прямо ему сказал тогда, кто он и что. И я даже помню, как его «руководитель», Стас, сказал ему: «Фас».
Он бил меня по лицу, а когда я упал на пол, он бил меня ногой. Потом перестал, и в классе повисла тишина. И страшно было не то, что я был бит, а то, что мой друг, лучший друг, Денис – сидел и смотрел на то, как бьют меня. И я не мог ему этого простить. После этого общение наше испортилось. Через пару лет я перевелся в другую школу. Иногда мы пересекались с Денисом, виделись на улице, даже перезванивались. Жизнь развела нас в разные стороны. В 2017 году я был на похоронах Дениса. В 26 лет он погиб в автомобильной аварии. Трактор, который он вел, перевернулся, и Денис не смог выбраться из-под покореженной машины. Я помню, как я стоял у его могилы, смотрел на его мать, на моих бывших одноклассников, среди которых был и тот самый Стас, сказавший «Фас». Страшно было слышать сдавленный крик его мамы, Денис был всей ее жизнью. Я тогда уже приехал с Донбасса как полгода, и мне думалось в тот момент: как же так вышло, что тот самый Денис, который был моим другом, мечтал попасть на войну, сделать поступок, теперь лежит вот тут, передо мной, в земле. А я, приехавший седым не снаружи, но внутри, стою живой и здоровый, в такие же 26, как и у него. Почему остался жив я, а он погиб? Да еще вот так странно, как-то нелепо. Все знали, что Дэн умел водить, и хорошо умел.
Может, действительно есть какой-то неизвестный нам рок, судьба? Может, действительно нам суждено прожить какую-то уже придуманную кем-то свыше жизнь? Все это не давало мне покоя. Я просил прощения тогда у него, как бы внутри себя говоря: «Дэн, прости, что я в тебе усомнился и перестал быть тебе другом. Кто же знал, что будет вот так все. Жаль, что мы не были там вместе, где был я. Я думаю, ты бы смог сделать очень много».
Комом застряли тогда эти слова в горле, нужно было сказать что-то, а я молча глотнул водки и поехал домой. Война может быть и внутри человека. Как кто-то когда-то давно сказал: «Никогда не обижайте другого человека. Вы не можете знать, какой бой он в этот момент ведет внутри себя». Важно не отталкивать от себя людей, а наоборот – быть более мудрым, протягивать руку помощи и стараться держаться за дорогих нам людей. Только так мы сохраним в себе то человеческое, что передается нам с молоком матери при рождении на свет.
Глава 15
Странно, но когда я возвращался из отпуска на Донбасс, похоже, что вез с собой дожди и холод Смоленска. Даже Денис, встречающий меня на автовокзале, сказал, что «ох уж эти россияне, вечно с собой морось везут». Донецк был окутан тучами, с неба лился мелкий противный дождь. Мы заехали ко мне домой, я переоделся в форму, взял рюкзак с камерой и штативом и мы поехали работать. Нет, это не была передовая, не был это и очередной брифинг Басурина. Это был морг. Донецкий морг, куда почти каждый день привозили погибших. Признаться честно, я был в таком месте второй раз в жизни. Какое-то желто-серое здание советской постройки. Двор, несколько машин. Врачи курят на крыльце. Сюда же уже съехались несколько военкоров и журналистов центральных телеканалов. Все стоят, как-то странно и неуместно перешучиваются. Все это время Дэн молчал, не говоря мне, куда мы едем. Да я и не спрашивал. Когда заходила речь о передаче тел, в принципе, все было ясно уже заранее.
И вот стоит толпа журналюг, все с камерами, с микрофонами, все травят байки. Кто-то курит, кто-то ругается на вчерашний обстрел, кто-то говорит с продюсером по телефону. Мы с Денисом сидим в машине, курим. Молчим. Я почему-то вспоминаю момент, когда я увидел в морге своего внезапно скончавшегося дедушку. Я тогда стоял у гроба, в зале прощания, в смоленском морге. Смотрел на него. Он как-то очень сильно похудел, и кажется, что постарел в несколько раз. Как-то не верилось тогда, что все это происходит на самом деле. Как так могло получиться, что мой родной человек сгорел за полгода от какой-то неизлечимой болезни? Мне и теперь кажется, что все болезни изучены и лекарство есть. Дедушкиным лекарством была химиотерапия. И она не помогла. Я помню, как он говорил: «Как же так, они же мне обещали». Помню, как зашел в гости к ним, дед Эдик тогда уже лежал и не поднимался. И я… Я побоялся, что ли, идти к нему. Думал, ну что я ему скажу? Все будет хорошо? Как я могу такое сказать. Все сидел в нерешительности, слышал, как бабушка сказала ему, что я пришел. На следующий день дедушка умер. Я не попрощался с ним, не поговорил в последний раз. И не мог простить себе этого. До сих пор не могу. Стоял тогда у гроба и рыдал. Мы с дедом были очень дружны.