Наша «копейка» стояла на въезде к донецкому моргу. Мимо проехала газель с затонированными окнами. Из нее вышли несколько женщин. Все они были одеты в черное, платки на голове.
– Дэн, а кого передают?
– 200-е украинские. Это их мамы приехали, похоже.
Я сидел, курил, смотрел на этих женщин. И не было ничего в них такого, какое нам рисует наша же пропаганда. Женщины как женщины. Убитые горем. Смертью своих мужей и сыновей. Что может быть вообще страшнее, чем смерть твоего ребенка? Нет, мы не чувствовали к ним ненависти за поступки их родных. Нам было их жалко. Очень жалко, что все случилось именно так. И вместо того, чтобы быть единым народом, дружить, строить какой-то общий дом для всех, мы воюем. Убиваем, говорит ложь.
Журналисты притихли. Разговаривали в полголоса. Кто-то из них был в военной форме, с позывными на рукавах. Женщины рассматривали нас всех, не говоря ни слова. Я курил, наверное, уже 10 сигарету. Тяжелая пауза, кажется, затянулась бесконечно.
Наконец подъехал какой-то микроавтобус. Мы сразу почувствовали знакомый кислый запах. Журналисты обступили двери машины. Все включили камеры, затихли. Внутри меня раздался какой-то внутренний стук. Словно отсчитывал время до открытия дверей. Уже позже я понял, что я слышал свое собственное сердце. Мой организм отказывался видеть то, что я увижу через секунду. Двери открыли. Внутри лежали мешки. Белого цвета, в них лежали тела. Или, как сказали водители: «Все, что от них осталось». Запах трупов был очень сильный, кто-то зажал нос планом, кто-то воротником, кто-то отошел в сторону, купируя рвотные позывы. А я стоял и смотрел, как выгружают человеческие трупы. И запах говорил мне о том, что я должен любыми средствами остаться живым. Не важно, как, что и где. Я должен выжить. Я не хочу видеть среди этих плачущих женщин свою мать. Мешки как-то привычно положили на тележки и отвезли внутрь больницы. Кто-то из высокопоставленных рассказал о гибели этих людей, где и когда передадут их тела. Мы слышали, как одна женщина успокаивала другую, пока та тихо и быстро что-то говорила. Наверное, она проклинала нас всех. Всех, кто стоял и снимал их мертвых мужчин. А я проклинал вместе с ними всех нас. В этот момент я не любил нашу профессию. Я не хотел снимать, я не хотел задавать никаких вопросов.
Люди начали расходиться по машинам. Мы с Дэном докурили и тоже потопали в авто. Его «копейка», как назло, не хотела заводиться. Мне пришлось толкать ее. Долго толкать, тяжело. Мне даже показалось, что мысли этих женщин достали нас. Когда машина завелась, мы несли по городу, как ошалелые. Оба молчали, оба курили. А потом, придя домой, я просто плюхнулся в горячую ванну, пытаясь смыть с себя взгляды тех людей. Смыть с себя мысли и даже этот запах, запах смерти, который, казалось, забился в меня куда-то очень глубоко.
Глава 16
Уже конец лета, и мы с группой военкоров «Самум», едем на передовую, в место под названием «Заячий домик». Эта линия фронта проходила вплотную к Ясиноватскому блокпосту. Тогда он еще был целым, ну или почти целым. Здание поста местной ГИБДД было изрешечено пулями, осколками от мин и снарядов. Сам блокпост был похож на маленькую крепость. Рано утром военкор с позывным Танай, и его ребята забрали меня у подъезда дома, и мы рванули на «передок». Танай – крымский татарин, мусульманин. Очень глубокий, спокойный, какой-то размеренный. Со своей внутренней философией. Кеша – тот из Воронежа. Высокий, худой, веселый. Очень начитанный. Ямис был родом из Тамбова. Молчаливый, вдумчивый, тихий. Они были очень разные, Танай и Кеша были в роли корреспондентов, Ямис был у них оператором. Снимали они на кассетную камеру, которую потом оцифровывали где-то в Донецке. Материалы их были в основном с передовых, где стояли бойцы бригады «Восток». «Самум» сами были военнослужащими этого подразделения, носили оружие. Парни часто бывали в разных «замесах», я периодически встречал их в «Легенде», куда они, ошалевшие после очередной порции адреналина, бывало, заезжали отдохнуть. Там и познакомились. Я напросился с ними на передовую, и они охотно согласились. Вообще, я старался тогда как можно больше бывать на линии фронта. Мне кажется, именно там военкор становится военкором. Среди окопов, пороха, обстрелов и ситуаций на грани жизни и смерти. Такая вот работа. Как-то раз вечером, ко мне в гости заскочили мои старые знакомые из «Чебурашки» – Ветерок и Сентябрь. Мы делились последними новостями, и я рассказал, что практически через сутки, а иногда и по два раза за один день успеваю побывать на передовой. Порой даже ночую там, как ночевал в общей сложности неделю у моих друзей из «Чебурашки». Выслушав меня, Ветерок сказала:
– Вадь, так нельзя. Это мало того, что очень рискованно, так еще и перегореть можно.
Я как-то глупо отнекивался и улыбался в ответ. Но ребята были серьезны как никогда. И самое интересное, что в их словах была та самая правда, которая потом меня накроет с головой через полгода.
Но вернемся к «Домику». 14-я модель «Жигулей», похрустывая стойками, мчала нас по Донецку к расположению «Востока». Там мы пересели на местный транспорт. Это был какой-то автобус, наподобие маршруток, что сейчас носятся как угорелые по нашему городу. В него загрузили боекомплект для бойцов передка, посадили нас внутрь и мы поехали. Когда я брал комментарий у Кеши, выяснилось, что прямо сейчас в том месте, куда мы ехали на всех парах, шел бой.
– То есть, по сути, мы сейчас едем в горячую точку?
– Да, именно. Прямо сейчас там идет обстрел.
Я еду у дверного проема, ветер обдувает мою лысину. Я недавно подстригся, потому что на солнце, в шлеме, да еще и с шевелюрой было довольно жарко. Сижу, курю, смотрю в открытое пространство. Мимо пролетают бескрайние просторы, освещенные горячим солнцем. То тут, то там на дороге видно марево от раскаленного асфальта. Вдали возникают полюбившиеся моему взгляду терриконы, словно какие-то великаны, застывшие тут когда-то очень давно. Вообще, я все время восхищался степями Донбасса. Эта пронзительная даль всегда заставляла меня вглядываться в нее, смотреть не отрываясь, задумываться о бренности бытия. О том, кто мы в этом мире? Пылинки? Всего лишь какие-то песчинки среди этих вот гигантов. Муравьи, копошащиеся в своих проблемах, грызущие друг друга за какую-то блестку.
Помню, как ночью перед этой съемкой смотрел, наверное, уже в 20-й раз, документальный фильм о Юрии Шевчуке, а именно о том, как он поехал в Чечню. «Ну вот людям там плохо, а значит я должен им помочь», – так он сказал в одном из своих интервью. Я задумался в который раз, что я здесь ищу, среди этих просторов, среди этого горя, среди этих людей. Скачал тогда с десяток песен группы ДДТ на телефон, какое-то видео, где Шевчук поет в палатке где-то на передовой. Как-то отчетливо я помню тот день, когда впервые услышал про его поездку туда. Какой-то неизгладимый след это видео оставило во мне. «Вот это поступок», – так я тогда подумал. Настоящий поступок в наше время. А тогда, я напомню, были голодные и холодные 90-е. И он там, в очках в этих, охрипшим голосом поет песни для простых мужиков. Вопреки горю и ужасу, наверное, рождается что-то особенное, настоящее внутри людей. Уже намного позже, когда я работал на ГТРК, еще до всех описываемых мной тут событий, я встретил человека, который лично видел и слышал Юрия. В те самые дни, в Грозном.
– Вот за что я уважаю Шевчука. Стреляет 120-миллиметровый миномет, а он поет: для нас, для простых пацанов.
Автобус останавливается недалеко от окопов. Мы бегом вылетаем из него, будто десантники из вертолета. Все знают, что когда транспорт остановился – он стал отличной мишенью для любого оружия. Я бегу первым, одной рукой держа шлем на голове, другой – прижимаю камеру к бронику, дабы не отсвечивать. У ВСУ тут где-то недалеко «глаза», т. е корректировщик и наблюдатель в одном флаконе. Черт его знает, смотрит на нас, или пошел по нужде в этот момент, но неслись мы к спасительному углублению в земле, как на экзамене по стометровке в школе. Залетаем в окоп, нас встречает ополченец, местный командир. Родом из Осетии. Он рассказывает о том, что приехал сюда по той же причине, что и я. Что не мог смотреть спокойно, что кровью сердце обливалось и что он, после резни на их земле, дал себе клятву, что никогда не допустит таких событий больше. Их постоянно обстреливают. Пытаются подойти ближе. И я снимаю звуки боя, буквально в паре километров от их позиций. Где-то возле наших блокпостов рвутся снаряды АГС. Зума моих объективов не хватает, чтобы все запечатлеть. Да и из окопа на бруствер подняться мне не дают. «Снайперы следят, не вылезай.» Мы записываем синхрон человека, который передает поздравление с днем рождения своей дочери. В глаза грусть, он давно ее не видел. Она на «той» стороне. Говорить ее имени он не может, он почти плачет. Слова даются с трудом. Наверное, это одна из самых страшных сторон гражданской войны – когда народ разделен видимой и невидимой полосой непонимания, фронта, идей.
На огне, в блиндаже, собранном из мешков, и накрытом деревянным настилом, который сверху прикрывает маскировочная сеть, греется чайник. Мужики не спеша режут ножом хлеб, толщиной в пару пальцев. Делают бутерброды с тушенкой. Греют кашу на огне. Разговариваем о делах на фронте, потом как-то легко переходим на личное. Смеемся, вздыхаем. Завариваем кофе. Запах его на фронте особенный, равно как и вкус этого же напитка с сигаретой в придачу. Все по-простому, по-человечески.
Слышим разрыв снаряда. Бухает где-то очень близко. Все резко приходят в движение, одевают каски, броники, хватают оружие. Выбегаем из блиндажа. Осетин идет к нам, с каким-то фатальным спокойствием говорит:
– Ой, да это снаряд прилетел или мина. Залетная, одна. Так бывает иногда. Куда они целятся?
Начинает гореть поле, что-то коптит. Может, покрышка какая загорелась? Прошу «Самум» снять меня на фоне, рассказываю зрителю о событиях. Осетин спрашивает:
– Ты не хочешь записать человека, который видел, как малазийский «Боинг» сбивали?