Отвечаю восторженным кивком. Через пару минут он сидит передо мной. Позывной у него смешной – Ухо. Присматриваюсь и правда – одно ухо торчит как-то странно в сторону. Да, ох уж этот военный фронтовой юмор. Задаю всего один вопрос про тот самый самолет, он рассказывает, что видел, как падающий борт добивала украинская СУшка. А потом я разговариваю с ним о жизни на фронте, о семье его, о причинах пойти на войну. И вырисовывается образ обычного мужика, труженика. Всю жизнь он работал, как говорится, «на земле», свой скот, хозяйство. Он не похож на героев из фильмов про войну. Он не подкаченный красавчик в чистой форме. Он и есть «соль земли» Донбасса. Он ее дух. Он и есть этот самый Донбасс. Он смущается, но улыбается. Открыто и непринужденно. Я тоже улыбаюсь.
Опять заходим в блиндаж, курим. Слушаем фронтовые истории. Я тихо включаю видео на телефоне, где Шевчук поет ребятам в Грозном. Народ затихает. Слушает. Каждый думает о своем. «Эти пыльные глаза человечьи», – поет он. И я рассматриваю лица людей, которые окружают меня. Снимаю эти лица на камеру. Опять разговариваем, опять смеемся, опять плачем. Нет, не так, чтобы открыто. Где-то глубоко в душе. Каждый плачет о своем. Поэтому, думается мне, что в тот день Юрий Шевчук снова пел для простых ребят, как тогда, в далекие 90-е, в Грозном.
Вечером украинские военные начинают обстреливать Донецк. Мы слышим, как снаряды несутся над нашими головами в сторону города. Вижу и пытаюсь запечатлеть на камеру ниточки трассёров пулеметов ополченцев. Они тянутся в темноте под звуки выстрелов, и если отключить понимание того, что это, можно увидеть даже необычно красивое в этом. Но я отсекаю эти мысли. Сейчас одни пытаются разнести в щепки чьи-то дома, чьи-то судьбы. А у других на артиллерию пара пулеметов и гранатометы. Минские соглашения – они такие.
Всю ночь я не сплю, привалившись спиной к земляному холму, сидя в бронежилете, рассматриваю трассера, рассматриваю работу ЗУшек. Смотрю на звезды. Материалом флешки забиты почти под край. Да и фотоаппарат не позволял снимать ночную хронику боев. Лишь звуки и яркие вспышки. Жалею в этот момент, что у меня нет камеры с режимом ночной съемки. Пью кофе, слушаю доклады по рации. Кажется, какая-то диверсионная группа вышла на окраину опушки леса. Это «глаза» рассмотрели что-то в ПНВ прямо сейчас. Внутренне я напрягаюсь, вспоминая рассказы крестного об Афганистане. Когда на позицию наших войск ночью заходили «духи» и вырезали ножами все подразделение. Разговариваем с Осетином о его доме, горах, ущельях. Он красочно описывает все это. А я думаю о том, как много я еще не видел. Как много я бы хотел еще посмотреть. Он приглашает к себе туда после войны. И я соглашаюсь. Наверное, здорово было бы выпить какого-нибудь вина, сидя где-то в горах. Думая о том, что с нами стало после этой войны.
Где-то ближе к 5 утра я пытаюсь уснуть. Место находится прямо за блиндажом, проход туда узкий. Как я понял, ополченцы в огромном холме из песка и глины вырыли настоящую нору, сняв при этом верхушку, чтобы накрыть пространство бетонными плитами. Потом верхняя часть вернулась на место, и на этой высокой точке, посреди плоской как лужа степи расположили наблюдательный пункт. В который то и дело постреливают то снайпера, то пулеметы. Ночью стало холодно, и я долго думал – снимать или не снимать бронежилет. В нем теплее, я уже давно это понял. Но вот спать неудобно, кровати мне не досталось, прилег я на деревянную скамейку, подтянув ноги под себя. Ворочался, ворочался. Мерз, проваливался в сон. Гудела спина, позвоночник просил снять с себя тяжесть. Да еще и неудобную. На бок ложишься – бронеплита спереди сползает куда-то вниз, к земле, и тянет за собой расслабленный организм, который в полудреме пытается свалиться со скамейки. Раздались далекие звуки разрывов.
Подняв свое тело в горизонтальное положение, я долго охал, потому что правое плече, на котором я лежал последний час, жутко больно покалывало. И вообще было ощущение, что у меня нет плеча. Странно чувство, надо сказать.
– Шо ты, братик? Не спится?
– Да броник этот. Спина уже болит.
– Так сними его, мы пока что, по прогнозам, дождика не ожидаем.
И я начал стаскивать с себя надоевшую броню. 23 часа. Именно столько я провел в нем. Какое странное чувство облегчения накрывает тебя, когда ты снимаешь эту защиту. «Как будто улетишь сейчас, как шарик воздушный», – как-то точно прокомментировал это мой земляк, ополченец Хосе. Ему довелось ходить в броне, не снимая ее, пару недель, когда в начале 15-го года он воевал под аэропортом. Я сидел в одной майке за столом, в блиндаже, с кружкой кофе в руках, и моя кожа на спине, казалось, училась заново существовать. Майка была сырая, ровно как и китель, который висел тут же, рядом. Мы молча слушали с каким-то ополченцем, которого я ранее не видел, звуки далекого боя. И это утро я запомнил надолго. Утро, когда ты понимаешь предел своего организма. Утро, когда ты понимаешь, что организм и мозг порой живут разной жизнью. Будто в тебе сразу два человека, и все они устают по-своему, и у каждого своя степень выносливости.
Через пару часов мы бежали по трассе, по которой сутки назад приехали сюда на том самом белом автобусе. Я и трое моих новых друзей «самумовцев». Ребята по очереди стояли ночью на «глазах», выглядели неважно. Мы бежали по открытой местности, да еще и на возвышенности, по пустой трассе. А это, чтобы вы понимали, по военным законам – прямая дорога на тот свет. Машина, которая должна была нас забрать – отказалась подъезжать ближе к позициям и спряталась за зданием бывшей то ли базы овощной, то ли просто огромного рынка. А бежать нам нужно было полтора или два километра. И я никогда так быстро не бегал. Да еще и с рюкзаком, в шлеме, в бронежилете. Это было очень тяжело. Казалось, что он давит на меня как-то вниз и тянет за собой вперед. Так я и переставлял ноги, в надежде, что нас не накроют из АГСа или еще чего-то более тяжелого. Бежал и думал: «Ну давай, еще шаг, еще, еще. Беги, хочешь жить – беги. Давай, давай, еще шаг. К черту усталость, к черту забитые мышцы в ногах, просто бери и беги». Ну там еще были матерные слова вперемешку с потом, стекающим с головы из-под шлема.
Машина несла нас в город, мы кое-как поместились на заднем сиденье. Парни, как и я, пили воду. Молчали. Приехав домой, после обильного завтрака и душа с холодной водой, я залил отснятый материал на «облако» с пометкой – «эксклюзив». Жаль только, что не снял эту самую последнюю пробежку. Крепление камеры на шлеме к тому моменту уже поломалось, и расстроенный этой мыслью, я провалился в очень глубокий сон, в котором мне снился мой родной город. И почему-то тот самый день, когда я вернулся из армии.
Глава 17
Это всегда было странно, читать от каких-то левых людей, диванных комментаторов, что-нибудь в стиле: «Да ты не военкор, ты…», «Я тебя найду и убью, и всю твою семью тоже», «Москальский отрок приехал в Домбас есть украинских детей». И в таком стиле. Я помню, что даже какое-то время переживал по этому поводу. Ведь черт его знает, что придет в голову этим людям, а вдруг среди таких комментаторов есть и дончане? Или смоляне? И стоит мне приехать домой, как меня стукнут по башке в каком-нибудь темном переулке? Прошел месяц и я выработал в себе настоящий иммунитет к этим троллям. Рецепт максимально прост – не читай то, что написано под твоим видео. Вот и все. Не читай. Помни, для чего ты здесь, что ты тут делаешь и для кого. И все. Больше тебе ничего не нужно, и уж точно – комментарии обиженных жизнью людей. Хотя, признаться честно, я все равно периодически залезал туда, в эту выгребную яму, но лишь для того, чтобы понять – что двигает эту массу писать столько грязи, мата, пошлостей, и прочих фекалий? Неужели у людей нет другого выхода для своей негативной энергии, кроме как загаживать информационное поле? Откуда такая озлобленность? Откуда столько желчи? Где та человечность, о которой говорят в школе? Учат родители? Бабушки и дедушки?
Или уже не учат? Или я так устарел безнадежно, что предпочитаю промолчать, чем написать какой-нибудь гневный текст под видео человека, который совершил настоящий поступок? Мне завидно? Меня берет злость, что я – это не он?
В общем, все рассуждения, конечно же, были пусты и бессмысленны. Так же, как о глубине вселенной, океана и какое-нибудь «есть НЛО или нет?». «Хлеба и зрелищ» – вот девиз, поставленный на вершину, на все века. А если толпе начинает что-то не нравится – она забросает грязью выступающего перед ними с ног до головы, хотя еще 5 минут назад он был их любимчиком. Так и тут. Ты едешь помогать людям в горячую точку, словно Шевчук, который поехал в Грозный в 90-х. И люди разделяются на два лагеря – одни тебя боготворят и желают остаться живым, поддерживают и хвалят. Другие – считают идиотом и желают смерти, да пострашнее. К слову, мои «друзья» в соцсетях заметно поредели, когда я отправился в Донецк. Но я особо и не переживал по этому поводу. Лишь удивлялся, что общался когда-то с настолько другими по духу и мыслям со мною людьми. Поэтому все лишние отсеялись сами, и наверное – это правильно.
Лишь однажды я подумал, что все-таки мне решили отомстить за мою работу. Прошел уже год, как я приехал домой, в Смоленск. Я ждал удобного момента, чтобы снять квартиру и переехать от родителей. Сидим, ужинаем. Звонок в дверь. Я поднимаюсь, иду в коридор, смотрю в глазок. Никого. Даже звуков каких-либо с той стороны не слышно. Родители смотрят на меня, я – на родителей. Открываю дверь, смотрю вниз. Передо мной небольшая коробка. То ли от обуви, то ли от чего-то еще. Мне думается, что это бомба, которую подложили под дверь. По мою душу. Я срочно кричу маме, чтобы она уходила в дальнюю комнату за несколько стен, отец идет к двери. Смотрит на коробку вместе со мной. Я думаю о том, чтобы батя не совершал никаких глупостей. Я говорю ему о своих подозрениях. Он берет предмет в руки и начинает аккуратно осматривать.
– Там кто-то есть, – говорит он и открывает коробку. Внутри оказывается котенок, британец, маленький пушистый комочек.