– Вадь, ну ты все испортил. Какая нахрен бомба! – говорит мой брат, вышедший из соседней квартиры. Оказывает, это они с женой решили подарить маме на день рождения такой вот подарок, в виде котенка. Я виновато сажусь за стол, семья непонимающе смотрит на меня. Я молчу. А что мне им сказать? Что в Смоленск во время войны переехало довольно много украинцев? И черт знает кто из них кто? И что, если хотеть – то можно дотянуться и сюда? В общем, сижу, ем, думаю о том, что так недалеко и до шизофрении. Сейчас прошло уже достаточно много времени, и все эти комментаторы так и не пришли ко мне, чтобы выразить свое недовольство моей работой. Как и всегда – это был лишь пустой треп.
Вообще, информационная война заставала меня и в соцсетях, в личных переписках. Несколько раз мне писали солдаты ВСУ, которые видели мои репортажи, читали мои заметки. Один даже вспомнил мне голодомор, так активно сейчас обсуждаемый нынешним президентом Украины. Они с пеной у рта пытались мне доказать, что я «клятый оккупант», пришел на их землю, чтобы кого-нибудь обязательно убить и вообще, «шли б мы все отсюда». Кто-то говорил, что придет в Донецк и будет убивать донбасских детей. К слову, на тот момент они занимались этим уже 2 год. Кто-то спрашивал про погибших товарищей и желал мне «земля тебе стекловатой». И если честно – это все было довольно смешно, потому что я отвечал им всегда очень грамотно и без доли сарказма. Выслушивал все их излияния в мой адрес и говорил что-нибудь в стиле: «Спасибо большое за сообщения, мне приятно, что я удостоен вашего внимания». Я давно заметил, что людей, лишенных малейшего интеллекта бесит, когда он есть у его собеседника. Это задевает, появляется злость. «Кровавые мальчики в глазах», если можно так выразиться.
Но в то же время я опять-таки задавался вопросом: какой же величины яма, или даже пропасть, между двумя странами должна быть, чтобы люди писали вот такое друг другу? Что поменялось в сознании людей, чтобы стать настолько врагами? Я помню, как ездил в Крым, тогда он еще был украинский. И не помню я такого, чтобы кто-то на кого-то орал, доказывал свою исключительность по национальному признаку, «вы москали, а мы – древние укры» и так далее. Нет, не припомню такого. Наоборот, мы прекрасно общались с разными людьми, находили общий язык. Кто-то скажет, что Крым – это совсем другая история. Но в Крыму тоже отдыхали разные люди, с разных областей и Украины, и России. Получается, что-то произошло в сознании людей, которые нас стали настолько ненавидеть. Или это что-то кто-то туда посадил и вырастил.
Глава 18
Помню, был какой-то очень жаркий и изматывающий день. На жару жаловались все, даже местные, которые, казалось, уже привыкли к сорока градусам в тени. Я с трудом выполз из квартиры ближе к вечеру, чтобы в очередной раз снять сводки от Эдуарда Басурина. В «Легенде» было шумно, все журналисты съехались со своими камерами, микрофонами, операторами. Я взял что-то холодное и сидел за столом, курил, смотрел последний материал, отснятый где-то в городе после обстрела. Было скучно, надо было хоть чем-то себя занять. Появился Батурин, как всегда – тихий, молчаливый, в очках. Позади – его охранник, упитанный парень с крупной головой, маленькой шеей, с кобурой на поясе. Полковник перекинулся с «федералами» парой слов, те что-то удачно пошутили, он улыбнулся и пошел занимать позицию напротив камер. Его какое-то время просили сделать то шаг вперед, то влево, то вправо. Я подошел много ближе остальных, потому что сильного микрофона у меня не было, я записывал звук на какой-то очень дешевый, купленный на рынке «Маяк» микрофон. Стою, переминаюсь с ноги на ногу, жду. Наконец он начинает говорить: «Обстановка в Донецкой Народной Республике остается напряженной». Конец июля, ночные обстрелы окраин Донецка продолжаются, вся линия фронта пылает то тут, то там. Через линию фронта то и дело просачиваются диверсионные группы. Я внимательно слушаю и представляю себе какую-то страшную сцену, как такая группа устраивает расстрел всех нас прямо во время этого интервью. Вот стоим сейчас тут мы, вся журналистская братия, рядом с дорогой. Охраны, можно сказать, и нет никакой. Как на ладони. Подъезжает какой-нибудь минивэн, открывает дверь и сходу стреляют по нам всем. Помню, меня даже бросило в дрожь от такой мысли. Я посмотрел куда-то влево, и подумал, где можно было бы попытаться спрятаться, если такое правда может случиться. Басурин закончил давать интервью, я выключил камеру, народ рассаживался за столики, чтобы поговорить о новостях, планах и новых репортажах. Я как-то не нашел, к кому можно было бы приткнуться в компанию малознакомому репортеру, и, собравшись, двинул медленным шагом домой. Было душно, ветра не было несколько дней. Так, какие-то небольшие сквозняки, не устраивающие организм абсолютно. Шел я в наушниках, слушал какую-то музыку. Сейчас даже постараюсь вспомнить, что именно. Кажется, это была группа «Бумбокс». Кстати, мне было странно, что они приняли майдан и то, что происходило в их стране. Даже как-то обидно, потому что мне всегда нравилась их музыка. И у них были очень крутые песни и на украинском, и на русском. И еще будучи студентом я ходил на их концерт у нас в городе. Это было очень яркое событие. Они тогда со сцены говорили, что у нас классная атмосфера, классные люди, что им нравится в нашем городе. Говорили что-то про дружбу народов и единение, что везде есть хорошие и плохие люди, но хороших – больше. И я очень хорошо помню этот момент. Мне вообще кажется, что мы лучше помним наши студенческие годы, чем то, что идет после них. Да и после окончания университета моя жизнь повернулась ко мне «причинным местом». Поэтому каждое мгновение счастья до окончания ВУЗа я помнил в подробностях. А теперь – «Бумбокс» поддержали майдан и АТО, и для меня это было странным и диким. Где теперь их красивые фразы?
Иду я по улице Челюскинцев, где-то в своих мыслях, в наушниках. И тут – я себя чувствую глухим. Потому что передо мной останавливается женщина, и с отчаявшимся взглядом начинает мне что-то рассказывать, жестикулируя. В наушниках играет песня «Холодно» «Океан Эльзы» уже как пару минут, а тут вдруг ее прерывают звуки внешнего мира, когда я вынимаю сначала один, а потом и второй наушник, вникая в слова женщины. Бабушка, лет за 60. В какой-то шляпке вязаной, в чистой кофточке, в длинной юбке и сандалиях. В очках, которые у нее, кажется, еще родом из СССР. С большими линзами и пластиковой оправой. «Внучек, помоги ты мне, я уже не знаю, к кому обратиться прям». Вздыхает. Хватается за сердце. Говорит с одышкой, говорит тяжело, выдавливая со стыдом из себя слова. «Сын и жена его, когда война началась, бросили все и уехали в Россию. Я одна осталась. Пенсию получала, а потом и ее не стало. Мне лекарство нужно купить, я без него умираю, честное слово. Мне очень плохо становится, я уже все продала. У меня вот тут кольцо есть золотое, посмотри». Протягивает мне кольцо. Внутри меня все сжимается, и как-то невольно у меня наворачиваются слезы. Не так, чтобы она их увидела, но я чувствую, что глаза начинают намокать. Я, глотая ком в горле, отдаю ей кольцо. Говорю, что мне ничего от нее не нужно. Приглашаю ее дойти до ближайшей аптеки и купить это лекарство. Мы идем по улице в обратном направлении, она рассказывает мне о внуках, о семье сына. Мне почему-то все это время кажется, что я встретил свою бабушку, и сейчас не эта незнакомая женщина идет рядом со мной, а именно она, моя родная. И мне становится так не по себе, так жутко, так нехорошо от той несправедливости, которая упала на плечи этой женщины. «Чертова война. Ей то это все за что?», – стискиваю я зубы, рассуждая про себя. Спрашиваю ее о сыне и почему он уехал. Она рассказывает, что тот не поддерживал все происходящее в Донецке, и увез семью подальше от войны.
– Он хотя бы вам звонит иногда? – спрашиваю ее я, пытаясь отбиться от плохих мыслей.
– Почти нет. Ну я и не обижаюсь, все понимаю, у него там семья, работа, ему некогда. Я все понимаю, – она отвечает и как-то грустно смотрит себе под ноги. Идет она медленно, когда мы забираемся в горку, она берет меня под локоть, отдышка не дает ей покоя. Видно, что ей очень неудобно за все это.
А мне так обидно за нее. Так невыносимо обидно. За то, что делает с ней эта война, все эти обстрелы, ее сын, в конце концов. Как так можно? Почему? Потому что мать осталась по ту сторону баррикад? Но она же твоя мама! Как ни крути – она твоя мама…
Все аптеки были уже закрыты, потому что был поздний вечер. Она как-то устало садится на какой-то бетонный парапет, пока я бегаю от здания к зданию, чтобы купить ей лекарство. В итоге, через 20 минут я бегом возвращаюсь назад, в надежде, что она никуда не ушла. По ее взгляду было видно, что она очень рада и благодарна, что я вернулся. Но вернулся я с плохими новостями.
– Все закрыто, ни одна аптека не работает, – говорю я ей и развожу руками. Я отдал ей все деньги, которые у меня были в кошельке. Мне просто хотелось ей помочь. Наверное, в этот момент я помогал даже не ей, а себе. Спасая ее жизнь, я спасал свою душу. Пытался выпросить прощение за все это, что окружает ее. Пытался стать ее любимым сыном на те мгновения, пока вел ее под руку и бегал по аптекам. Она плакала, охала и ахала, закрывала лицо руками и опять плакала. А я стоял рядом и как дурак говорил какие-то глупые слова про «все будет хорошо», «сын вас заберет» и так далее. Мы обнялись, и она пошла домой. Я брел по улице, курил. Честно говоря, глаза были на мокром месте. Тогда, именно тогда, я пришел к простой истине: когда идет война, когда политики играются в договоры и перемирии, наступлениях, опять перемирии – от этого всего страдают простые, ничем не защищенные люди. Как эта бабушка, которую бросил умирать одну сын-укроп, слиняв в горячо не любимую Российскую Федерацию. Я пролистал в телефоне песни «Океана Эльзы» и включил Рем Диггу. Шаги домой ровнялись по битам его треков.
Глава 19
Первая моя съемка на Донбассе была на автовокз