Почему-то дома с вскрытыми взрывами крышами мне всегда напоминали человека с вскрытой грудиной, будто доски перекрытий – это ребра, а побитый шифер, черепица – это кожа. И вот такие съемки – почти каждый день. Святое правило – встаешь часов в 6–7 утра, проверяешь сводки обстрелов, звонишь Денису или Кате и вперед. Уже потом мы даже с собой броники и каски не брали, потому что знали, что с утра артиллерия вряд ли начнет долбить Донецк.
И все чаще под обстрелом – дома людей, которые отказались покидать свои жилища. В основном – это старики, пожилые пары. Им некуда ехать, да и работать устроиться в их возрасте крайне сложно. Вот и терпят. Их дома разрушают, они – восстанавливают. И так – по кругу. Порой приезжаешь – а люди все говорят и говорят, пытаясь поделиться своим горем с тобой. Шок, многие из них по какой-то нелепой случайности оставались живыми. Один раз я видел сразу два дома, пробитых насквозь одним танковым снарядом. Хозяин дома в момент, когда тот пролетал сквозь стены, вышел покурить. Только это его и спасло. Случайность? Рок судьбы? Черт его знает…
Октябрьский район то и дело ловил «выходы», там очень часто дома сгорали дотла. Как-то раз, уже ближе к осени, мы приехали туда как раз после обстрела. Там были все, кому не лень, кроме ОБСЕ. Местные жители как один проклинали их вместе с ВСУ. В тот же день мы снимали многоэтажки в этом же районе, и во время падения снарядов, жительница одного из домов уже забежала в подъезд и почти была в подвале, когда осколок снаряда пробил входную дверь и убил ее. Вообще Октябрьский район представлял из себя страшное зрелище. Если есть жуткие места на этой планете – то это Октябрьский. Когда-то очень давно я смотрел хронику Чеченской войны, кадры разрушенного Грозного в 90-е годы. И сейчас, достаточно было наложить какой-нибудь фильтр на кадры, снятые уже в 2015, чтобы было не отличить разрушенный Грозный от размочаленного на куски Донецка. Горе, сплошное горе покрывало эти земли. И казалось, что мы своей работой не можем сделать ровным счетом ничего для этих людей. Не раз я снимал прилеты рано утром, часов в 5, подскакивая от канонады над городом. Хватал камеру и записывал с балкона пейзаж, на фоне которого хорошо было слышно работу артиллерии по спящим кварталам. Даже такие видео мое инфоагенство брали «на ура».
Как-то вечером, посреди недели, мы отправились куда-то далеко от линии фронта, вглубь Донецкой области, к ополченцу, который лишился ступни. Позывной его – Гоша. Наступил на мину, одну ногу покалечило сильно, вторую – удалось сохранить. Мы ехали к нему минут 40, я разглядывал то тут, то там попадающиеся на пути терриконы. Кто-то из ополченцев, которые нас везли, сравнили их с египетскими пирамидами. И действительно, что-то было в них похожее на далеких братьев-близнецов. Гоша жил в обычном доме, с женой. Та очень мило обнимала его за плечи, а он как-то трепетно брал ее за руки. Он был в инвалидном кресле. Видно было, что он рад своим сослуживцам, которые приехали его навестить, и немного смущается нас. Катя Катина собирала деньги на его лечение, и нужную сумму удалось собрать только летом. Он был очень благодарен ей, это читалось в его глазах. Кстати говоря, протезирование ему делали в моем родном городе. «Мир тесен», – подумал я в тот момент. Мы сидели за столом, прямо на улице. После нескольких недель по «серым зонам» и передовым я наконец-то расслабился. Стол не хитрый, картошечка, овощи, мясо. Все свое, вкусное и свежее. А летом, на свежем воздухе, еда вообще становится какой-то особенно вкусной. Я даже выпил с ополченцами самогона. Не в том смысле, чтобы напиться и забыться, нет. Мне просто хотелось попробовать этот напиток именно здесь, на земле, где все казалось каким-то настоящим, человечным что ли. Как-то не верилось, что вот этот сильный мужик с большими руками, похожий на богатыря – может оказаться в инвалидном кресле. Он даже сидя в нем излучал какую-то особенную энергию спокойствия и уверенности. Тогда же я впервые понял, как мы все беззащитны перед войной. Ей не важно, кто ты и какой. Если ей будет нужно – она убьет любого. Ехали домой мы уже в темноте, я полуспал, думая о поворотах судьбы. Совсем недавно я узнал, что этот самый ополченец Гоша, не смотря на все – продолжает воевать. Будучи, по сути, инвалидом, на протезе, продолжает защищать свой дом. Свою красавицу жену. И в этом, опять-таки, и есть тот самый донбасский характер.
Глава 21
И вот уже начало сентября. Наша боевая колесница, или как мы ее называем за глаза – «шахидка», встала на прикол. Все-таки старая машина не выдержала двух лет войны. Вообще, в тот момент все пошло наперекосяк. Военкорам, наподобие меня, запретили проезд на передовую. Связано это было, как я понял, с участившимися случаями обстрелов позиции, которые снимали военкоры. «Засвечивали», то есть. Ориентиром на местности могла служить ЛЭП, лесопосадка и так далее. После какой-то недавней съемки горе-военкора, на одной из позиций за день погибло несколько человек. И всё – запрет на съемку. Попадали на передовую теперь только корреспонденты федеральных каналов. И это было очень обидно. Мы чувствовали себя просто какими-то беспомощными. Денис занялся ремонтом машины, а я начал искать выходы, как попасть обратно на передовую. Именно тогда я почувствовал «адреналиновую ломку». Когда ты постоянно находишься в шаге от смерти, а потом у тебя внезапно забирают это чувство, ты не совсем понимаешь, как жить дальше.
Я даже не помню, кто мне рассказал о батальоне «Ангел» и Алексее Смирнове. По-моему, кто-то обсуждал его в святая святых, в кафе «Легенда», и я случайно услышал, а позже – посмотрел в соцсети. Потом написал ему, договорился о съемке. Они как раз на следующий день собирались выезжать в Старомихайловку. Ночью перед знакомством с батальоном почему-то не спалось. Мне все время думалось, что время моей работы военкором подходит к концу, и эта грустная мысль не давала мне спокойно спать. Так и ворочался под одеялом, меняя левый бок на правый. Утром, совершенно измотанный бессонницей, как-то кисло позавтракал, оделся, и подхватив рюкзак, отправился искать белый автобус с логотипом «Ангел» на капоте.
Смирнов, как оказалось, жил буквально в соседнем доме. Я, признаться честно, был очень удивлен, ведь неиссякаемый источник информации и сюжетов все это время, оказывается, находился под боком. Белый микроавтобус стоял тут же, на стоянке около дома. Возле него стояли и спокойно курили пара «ангелов», Ташкент и Байк. Такие вот позывные. Курили спокойно, не торопясь, обсуждали будущий день. Дверь придомовой территории открылась и появился Алексей. Бородатый, нахмуренный, не высокий, крепко сложенный мужчина лет 30–35. Я как-то вяло протянул руку, он же пожал ее довольно крепко. Я так же вяло пролепетал: «Фидель». Такой был у меня позывной. И как у почти каждого личного позывного, у моего тоже была своя особенная история.
Свое второе имя я получил на Азовском море, в поселке Седово. В день моего рождения, мы вместе с Дэном поехали к «Чебурашкам», к моим старым знакомым Сентябрю и Ветерку. Я хотел немного отвлечься от фронта и окопов, искупаться в море и просто напросто увидеться с ребятами. Дорога была долгой, машина не хотела ехать больше 80 километров в час, а если точнее – это было довольно опасно. Разбалансировка передних колес была просто ужасна, машину все время тянуло к обочине, и приходилось постоянно придерживать руль, чтобы тот не норовил повернуть вправо. Я проехал так почти всю дорогу, и если честно – мне было в кайф. Ну в какой день рождения я еще вот так ехал на авто, на войне, по красивейшим степям, на всю округу слушая песни Цоя? Посреди пути, в каком-то придорожном поселке, прямо у дороги была арбузная бахча. И мы не поленились остановиться и купить любимое мое лакомство. Арбуз был такой вкусный, что казалось, ты ешь какую-то восточную сладость. Губы, нос и подбородок – все было в его сахарной мякоти.
К моим друзьям мы добрались только под вечер. В Новоазовске, где стоял батальон «Чебурашка», нас встречала знакомая «Шаха» Сентября. Кинули свою «копейку» в расположении части, поужинали в местной столовой рисом с тушенкой, и мой старый друг предложил прокатиться к морю на его боевой колеснице. «Поедемте на моей тачанке», – сказал Сентябрь, заводя двигатель и включая магнитофон. Из колонок запел Кобзон с песней про вождя пролетариата. «И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди», – доносилось из динамиков. И что-то было в этом такое, знаете, особенное. Мы с Дэном на заднем сиденье, спереди Леха и его друг Сват, эта песня на всю улицу орет. Машина едет медленно, узкие улочки. Прохожие оборачиваются на «Шаху», она странно покрашена, с ДНРовскими номерами. Сразу видно – едут ополченцы. Кстати говоря, правого пассажирского сидения спереди не было, поэтому Сват сидел на покрышке, поверх которой лежал кусок какой-то доски. Это добавляло антураж в общую картину нашего однодневного отпуска. На мое удивление, пляж в поселке Седово был полон людьми. На какой-то момент мне показалось, что войны вообще никакой нет и не было. До передовой отсюда было очень далеко, звуков перестрелок не доносилось. Мы с Сентябрем зашли в море, которые оказалось довольно теплым. Я пытался поплавать, но все время терся то пузом, то ногами об дно. Это же Азовское море, мелководье. В голове был какой-то сумбур, это был настоящий сюрреализм. Еще вчера я был в окопах, в аэропорту, и мне казалось, что я погибну. А сегодня – плаваю в спокойном море и мне, если честно, очень спокойно и хорошо.
Мы успели окунуться в воду всего один раз. Сидели на берегу, обсыхали. Ребята о чем-то болтали и смеялись. А я в тот момент подумал о доме. О том, как прекрасно гулять по весеннему Красному Бору, среди высоченных сосен. Они, кажется, хранят в своем безмолвном покачивании на ветру ответы на вековые вопросы. Как быть? Как жить? Куда идти? А туда ли я иду?
Я сидел на берегу моря, думая о таком далеком отсюда плацкартном вагоне, который стал для меня каким-то по своему уютным и родным. Который бы увез меня домой, к родителям, в родной Смоленск, в тот самый сосновый бор.