Ко мне подошел Сентябрь. Протянул мне свои очки, почти такие же, какие мы видели в фильмах с участием Сталлоне. Одел на мою голову кепку цвета хаки. И сказал, указав на меня пальцем:
– Ты – Фидель!
– Это почему это я Фидель? Тот самый, Кастро?
Он взял и сфоткал меня на телефон. Протянул его мне экраном и я улыбнулся. В этих очках, в этой кепке, с этой большой бородой я внешне и правда был похож на того самого революционера. Подошел Сват и подтвердил, сказав что-то типа: «В натуре похож на него!». Так я получил свой позывной. Свое второе имя. И если честно – мне оно нравилось. Тем более, что придумано оно было самым что ни на есть настоящим ополченцем.
Но «Ангелы» отнеслись ко мне с недоверием. Они рассказывали про журналистов, которые не раз говорили о них, но то и дело что-то привирали или приукрашивали. И понятное дело, это им не нравилось. Я – напрягся. Вот эта очень осязаемая особенность многих работников СМИ – я добуду информацию, сделаю репортаж, а после меня – хоть потоп. И как мне кажется – это не правильно. Ведь именно эти же люди потом кричат в своих заголовках, мол: «Нас окружают те, у кого хата всегда с краю!».
В общем, общение с гумбатом на первых порах шло из-под палки. Я пытался задавать какие-то простые вопросы, ребята отвечали односложно. Как-то надо было выходить из ситуации. Я видел, что они относятся ко мне, как к «очередному» военкору, который дальше Донецка нос не сует. Но это было не про меня. И я решил аккуратно поделиться своими «боевыми», которых у меня за 3 месяца лета скопилось довольно много. Начали рассказывать про их поездки по передовым и серым зонам. Потихонечку и я стал делиться своими историями. И вы знаете – я почувствовал, как тут же почти поменялось ко мне отношение. Я стал для ребят «своим». Те, кто был под обстрелом, обычно даже в курилке какой-нибудь стоят вместе. Отдельной кучкой от остальных военных.
Мы приехали в Старомихайловку. Это уже передовая и серая зона в одном флаконе. Буквально в 200 метрах, а может и меньше, проходит линия фронта, где Спартак и Джон держат оборону. «Ангелы» привозят продукты многодетной семье и вывозят двух маленьких детей в более безопасное место, в Харцызск. Заходим в дом, который то и дело страдал от рук украинской артиллерии. Некоторые окна заколочены, забор местами прошит осколками. Ребята говорят, что прямо сейчас тут очень не безопасно. Я знаю это, потому что как правило ВСУ начинали обстрел утром, и продолжали вечером, часов после 20. Во время одного из таких обстрелов у этой семьи загорелся дом. Потушить успели, но в огне погибли все документы.
«У нас чужих детей не бывает, мы всех примем», – говорит начальница центра, где живут еще несколько десятков детей и матерей. Эти слова вызывают у меня восхищение. Как они тут живут? Точнее, выживают. Удивительно. Я в который раз ловлю себя на мысли, что такого количества добрых и светлых людей я не видел еще нигде.
«Ангел» меня удивил. Мы едем по дорогам под какой-то арабский Trap. Такое вот необычное музыкальное течение, с очень четкими битами в переплетении с женским или мужским восточным вокалом. Все в такт покачивают головой. Что-то есть в этом очень дерзкое, молодое, злое. Автобус «Мерседес» несется под 130-ть по трассе. Мы уже везем других детей из Горловки, которые жили в 800 метрах от ВСУ. Их район также постоянно был под обстрелом. Смирнов смог выбить для этих ребят отдых на море. Эти дети не видели спокойного мира уже два года. Они уже привыкли, как и все, к обстрелам, бомбежкам. Различают «выход» или «вход». Мина или снаряд. «Град» или «Точка-У». Удивительно, когда приезжаешь в какой-нибудь район, где еще утром с неба сыпались боеприпасы, а днем тут уже девчонки и мальчишки рассказывают тебе, чтó самое безобидное среди подарков от украинской армии.
Переводим детей через границу, конец дня. Жара сходит на нет. Дышится легче. «Многие россияне не хотят напяливать на себя штанишки чужих бед. Где-то убивают людей – это бывает, это нормально. Ну так вот, для нас – это не нормально», – говорит мне Алексей в интервью. И эти слова подкупают. Я вижу, как он их говорит. Я знаю о нем уже кое-что. И про 15 тысяч людей, которых он вывез в 2014 году, и про работу, которую они делают сейчас. Гуманитарный батальон «Ангел» – это не просто батальон. Это очень рисковые и верные своему делу люди.
– А ты не хочешь с нами поснимать в Луганске? У нас там дело на пару дней. На обратном пути к «Боцману» заедем, на передок.
Я звоню Кате Кариной, начальнице моей и отпрашиваюсь. В самом деле – было интересно помочь им поснимать их работу, было интересно съездить в Луганск, в котором я и не был ни разу. Довольные тем, что день завершился на хорошей ноте, мы едем во вторую столицу ополчения, под песню «Ангел» группы «Ария». Смирнов подпевает. «Вот ведь сукин сын, хорошо поет», – думаю я, улыбаясь заходящему за горизонт летнему солнцу, проносящимся мимо окон степям, великанам-терриконам. «Это был хороший день, мы спасли много людей», – подводят итог ребята.
Глава 22
Этот сон мне снился и на Донбассе, и уже дома. Нам всем периодически снятся сны, после которых ты просыпаешь и думаешь: «Слава Богу, что это всего лишь сон».
Мой дом почему-то в Донецке, где-то на окраине. Моя семья, брат, отец и мама обедают за большим столом. Погода довольно пасмурная, или осень, или весна. Я слышу лязг гусениц. Наверное, этот противный и, лично для меня, страшный звук, я узнáю из сотен тысяч. Выскакиваю на улицу и вижу: по дороге мимо моего дома едет военная техника. На броне «коробочек» сидят бойцы карательных батальонов. Замечаю нашивку «Азов». Все тело пробирает до мурашек, меня начинает трясти. Мысль о том, что мимо моего дома идет колонна украинских танков и БТРов, да еще и в городе Донецке, просто взрывает мою голову на сотню осколков. Я даже во сне отказываюсь в это верить. Я забегаю в дом и хватаю с подоконника свой фотоаппарат. Начинаю снимать, пытаюсь комментировать происходящее, но мой рот как будто перестал существовать. Я не могу выговорить ни слова. Так часто бывает во сне. Я снимаю и фотографирую украинскую технику, чтобы как можно быстрее слить эту информацию в сеть, предупредить людей. Хватаю телефон, начинаю набирать номер своей начальницы. Она поднимает почти сразу, а я только невнятно мычу в трубку, не в силах произнести ни слова.
Одна из БМП отделяется от колонны, и выпустив струю черного дыма, ускоряется к нашему дому. Я забегаю в него, быстро вынимаю флешку из фотика и втыкаю ее в ноутбук. Все происходящее настолько реально, что я чувствую, как выскакивает мое сердце, потеют ладони. А затылок сковывает чувство страха. Тот, кто испытывал хоть раз животный ужас, знает, о чем я говорю. Наверное, это же испытывали люди, с которых срезали скальп. Скорее пытаюсь слить информацию, записанную только что, в сеть. Как всегда, словно на зло, компьютер тормозит, еле грузит, подвисает. БМП останавливается ровно у входа в дом. Натужно ревет двигатель, с брони спрыгивает немолодой военный. Почему-то в каком-то берете, на манер Иностранного легиона. Автомат за спиной. У человека, который сейчас войдет в мой дом, грязное и уставшее лицо. Пыльные глаза и какой-то очень острый и хитрый взгляд.
Дверь не захлопнулась, он идет в дом не спеша. Осматривая двор, поправляя автомат. Я вижу его, он видит меня за столом, у ноутбука. Он знает, что я только что делал. Фотоаппарат, лежащий рядом, говорит сам за себя. Все в этом доме говорит о том, что тут живут люди, не принимающие факельные шествия, посвящённые карателю Степану Бандере, да еще и в центре Киева.
Он входит и первый вопрос его звучит, словно он передергивает затвор автомата:
– Ты снимал технику?
– Да, – отвечаю я, понимая, что скрывать нет никакого смысла. Он все понял, этот человек в черной форме.
– Мне придется тебя задержать. Я вернусь в течении часа за тобой. Никуда не уходи, – почему-то как-то вежливо отвечает он мне. Мне кажется, даже во сне я поднимаю от удивления бровь.
Дальше сон прерывается и я вижу, что вместе с моими родителями выбегаю из трамвая на железнодорожном вокзале. Мама не может быстро бежать, и папа ругается на нее: «Леночка, ну давай же быстрее, мы можем опоздать!».
Мама молчит и как-то отстраненно двигается за нами. Мы с отцом влетаем в зал ожидания, где слышно, какой и откуда поезд собирается вот-вот отходить. Мы с отцом бегаем по залу, смотрим на табло, пытаемся разобраться во множестве переходов под вокзалом и выходов к платформам.
Мы несемся с родителями по какому-то подземному проходу, мама быстро шагает где-то позади, папа всех подгоняет, у меня куча каких-то сумок, чемоданов. И тут я останавливаюсь как вкопанный, потому что вижу не тот указатель. Это же означает, что мы очень сильно ошиблись, и теперь придется бежать назад. А поезд уже отходит, а значит – мы не успели. А еще это значит, что я попаду в руки батальона «Азов». Где меня, скорее всего, будут долго пытать. А потом жестоко убьют. Или еще чего хуже. Ведь мгновенная смерть порой – это великая благодать. И в плену – это уж точно, особенно у карательного батальона. Заслужившего себе «репутацию» массовыми зверствами на оккупированных территориях Донбасса. В то же время я понимаю, что если я сейчас вот бы уехал – это все ждало мою семью. Издевательства, унижения. Пытки. А я собирался сбежать. И родители пытались меня спасти. И их можно понять. Но могу ли я себе позволить уехать, чтобы с ними потом случилось все это? Как мне потом жить с этим? Как?
Я просыпаюсь в диком ужасе от этого сна. Просыпаюсь, хлопая глазами и глотая жадно воздух. Сердце продолжает часто стучать, ноги свело почему-то судорогой. Я вскакиваю. Сейчас 7 утра, я в Луганске, кто-то на кухне квартиры, в которой мы ночевали, варит кофе. Я протираю глаза, разминаю свои конечности, иду чистить зубы и захожу наконец на кухню. Смирнов и «Батя-купол» не спешно ведут разговор о войне. Я не знал его, этого большого, грузного и все-таки страшного человека. Страшного, потому что его истории о пережитом на войне, заставляли сжиматься мой разум до каких-то просто микроскопических размеров. У него немного безумный взгляд. Хотя, наверное, не так. У него взгляд человека, который пересек черту. «Взгляд на две тысячи ярдов» – так это называется в американском варианте, думаю я почему-то. Эти глаза, наполненные туманом, часто можно увидеть у людей, которые перенесли боевую психологическую травму. Но «Батя-купол» очень спокоен и рассудителен, он похож на седого богатыря из русских сказок. Голос его какой-то даже дикторский, очень разборчивый и внятный. Огромный торс, ладони размером с мою голову. Десантный тельник. «Цифра». Ему лет 45–50, он чем-то мне напоминает ветеранов-афганцев.