Пьем теперь чай. Угощают борщом. Смеемся над радиопереговорами укров. Боец Шрек – семьянин, добрый, большой, грузный, как великан, предлагает поесть. Я отказываюсь. Скрутило всего, как веревку в узел. Заводим разговор о семье. Он рассказывает о жене, верной, красивой, что ждет. О девочках своих, которые «такие умнички у меня». Начинают летать 120-ки, перелетая наши позиции, падая в Донецке, где-то по Петровке. Шумит, свистит. Подключается террикон, работает АГС и пулемет. Я включаю камеру, записываю «звуки обстрела». Сентябрь все это комментирует. Он помогает мне научиться слышать и слушать боеприпасы.
– А вот это мина летит, слышишь такое посвистывание?
– Ага.
– А вот это уже 120-ка. Ощущение такое, басовитое.
– Ага.
Через пару часов внезапно обстрел прекращается, но ВСУ начинают перестреливаться с территориальным батальоном «Днепр-1». Опять я слышу уже не новую картину боя. Али настраивает рацию на частоту ВСУ. Мат, целеуказания. Какие-то невнятные приказы. Крики. «Мова» вперемешку с русской речью. Получается, не отказались они от языка. Он наш, общий.
Через два дня, сижу, пью кофе в «Легенде». Звонок Сентября: «Шрек погиб. Двойная растяжка.
ДРГ заминировала обратный путь с “глаз”. С разведки, то есть. Был бы в бронике, остался бы жив».
Глава 25
Старомихайловка встречает нас посеченной осколками церковью. Мы тут не первый раз с Денисом. Совсем недавно мы приезжали на позиции к его знакомому комбату Спартаку. Находилось его подразделение в старом колхозном свинарнике. Запахи соответствующие. Везде разбросана солома. Мужики сделали кое-где бойницы, заткнули окна мешками с песком. Тогда же я впервые увидел настоящие «Шахидки» – это такие джипы, в кузове которых стоит крупнокалиберный пулемет. Ну, «Утес» там, например, или «Корд», или «ДШК». Звук от него характерный такой, как будто вбивают гигантские гвозди в доску таким же огромным молотком.
Запомнился мне тогда на той позиции местный доктор, ополченец с позывным Шакал. С виду – лет 35–40, бородатый, в смешной серой кепке. Под ней – налобный фонарь. Одет в гражданку, на ногах – резиновые тапки, в таких мы в армии, например, строились на вечерний осмотр. А причина простая – очень многим попросту не в чем было воевать. Формы и обуви частенько не хватало на всех. Про бронежилеты и каски я вообще молчу.
Очень скромный и стеснительный, тактичный, воспитанный человек. Наверное, именно про таких и говорят: «Интеллигент в фуфайке». В прошлом – фельдшер, спасатель МЧС. Семьи нет, осталась только мать. Ради нее на фронт и пошел. Грустно смотрит в пол, когда говорит о том, что одинок. Так часто бывает – люди, спасающие жизни и судьбы других, не успевают построить свою. И какое-то доброе, светлое от него ощущение идет. Но отвечает он коротко, односложно. Надо его как-то разговорить. Рассказываю ему о своем крестном, который тоже был фельдшером в Афганистане, а потом и в Чечне. Шакал меняется в лице, разговор переходит на другие рельсы.
– Слушай, а правда, что медики, снайперы, пулеметчики, журналисты… – я не успеваю договорить, ополченец добавляет.
– Да, в первую очередь, – смотрит на меня взглядом «человека на человека».
– Не страшно тебе?
Отрицательно качает головой, поджав губу.
– Сюда идут те, кто знает, на что идут. Ну, если я из России, там бросил все и приехал сюда помогать людям, то я уже все понимал.
Я задаю вопрос, который интересует меня лично, ведь мне пришлось столкнуться с этим лицом к лицу.
– А как твои в России относятся к этому поступку? Друзья, знакомые?
Шакал кивает головой, на секунду задумывается куда-то в пустоту и отвечает:
– Меня очень много людей отговаривало, но я все равно приехал сюда. Я бросил все, работу, все остальное и приехал сюда.
Мы смотрим друг на друга. Два брата, оба из России, оба не смогли сидеть и смотреть со стороны. Мы смотрим и друг другу мысленно жмем руки. Так крепко их жмут, когда один приходит в последнюю секунду на помощь другому, например. И поверьте мне на слово, я знаю, о чем говорю. Зимой мы с «Ангелами» поедем выручать 1-славянскую, отделение Боцмана. Против его отделения тогда выйдет в наступательном порядке около 250 айдаровцев, с техникой. Но об этом позже.
– Как думаешь, в какое русло пойдет дальше война? – я уже спрашиваю его не как военкор, а как знакомый знакомого.
– Да не знаю. Честно. Для меня, как для медика, самое главное, как можно больше душ спасти. Как Господь скажет, так и будет.
Понимаете? Не тел. А душ. Это важно. Это слова человека, который видел столько горя, смертей, ран. И он говорит не о прагматичном, циничном. А о человеческих душах.
Так и остался у меня в памяти этот ополченец. Порой хотелось всем этим ребятам сказать что-то такое ободряющее, дающее надежду какую-то, что ли. Но… Слова пусты. Слова это слова. А наше дело другое. Словами кидаются в залах, в кабинетах, в телевизоре. А последствия – вот они. Этот человек с грустными уставшими глазами. Все это дерьмо, происходящее здесь и сейчас, вокруг нас. Болтуны устраивают беспорядок. А мужик приходит и наводит порядок. Потому что так надо. Потому что это – поступок.
А сейчас мы едем на красной «копейке» Дениса на передовую к Джону. Линия фронта находится на самой окраине Старомихайловки. Пробираясь на полной скорости между домами, Денис внезапно поворачивает куда-то влево, в большую дыру в деревянном заборе. Машина ревет двигателем, колеса разбрасывают куски земли в разные стороны. Горячий ветер из опущенных до упора стекол обдувает наши мокрые от жары лица.
– Вадим, тут простреливаемый участок, сожми булки. Будем прорываться. – кричит мне Денис.
Машина несется через открытое пространство поля. Страшновато. Но проезжаем этот участок мы довольно быстро. По-всей видимости, ВСУ не успели «расчехлить стволы». А может быть, сегодня просто был наш день.
Встречает нашу машину обычный дом, одноэтажный, со внутренним двором. Даже бассейн тут есть. Наполняется дождевой водой, ополченцы окунаются в него, когда жара становится невыносимой.
Джон – командир местного отделения ополченцев. Их тут не много, человек 15 от силы. Здороваемся. Просимся до утра побыть у них на позиции, «поснимать перемирие». Денис предлагает разделиться: я остаюсь тут, а он едет к Спартаку, который в данный момент держит оборону на небольшом заводе, здесь же, в Старомихайловке. Завод простреливается насквозь. Мне страшновато за своего друга. Но что я могу ему сказать?
Джон показывает мне свою линию обороны. До украинских войск тут не больше 800 метров. Я иду за его спиной, записываю мнение о перемирии. Там обида и мат.
– Нам бы их выгнать отсюда на… А мы тут стоим.
Окопы прямо под деревьями. Вырыты вручную. К ВСУ, говорят, приезжает бульдозер. А вместе с ним – машина ОБСЕ. А наши все сами, ручками. Под палящим степным солнцем.
Палитра разнообразных лиц защитников этой тоненькой линии на карте поражала. Тут и местные, и россияне. Один, например, автостопом (!!!) приехал аж откуда-то из-за Урала.
Другой – уже давно пенсионер, ему за 70 лет. А он тут, с автоматом, несет дозорную службу. Ну где я еще увижу такое?
Быт у ополченцев поставлен крепко – каждая смена занимается своим делом. Кто-то следит за обстановкой, кто-то готовит еду на всех, кто-то стирает, кто-то оружие чистит и ремонтирует. Все на своих местах. Джон – как настоящий управленец, сумел сделать все грамотно. Возвращаемся в дом.
Разговариваем с ребятами. Я достаю из рюкзака два блока сигарет. Через несколько минут их уже нет. Разобрали. Курево это курево. Куда без него на войне. Хотя я встречал ребят, которые отказались от этой вредной привычки именно тут.
Как-то сразу находим общий язык с двумя друзьями, одноклассниками из Старобешево. Грек и Осетин. Обоим в районе 30 лет. Один – похож на славянского древнего воина. Круглолицый, спокойный. Глаза добрые. Другой – действительно похож на Осетина. Аккуратно пострижен, побрит. Глаза хитрые, но взгляд крутой. Дерзкий. Горячий.
Показывают мне свой окоп, свое оружие. В народе его называют «сапог». Это безоткатное орудие. Стреляет разными боеприпасами. По-сути – кусок трубы с прицелом на треноге. Но прицела у ребят не было. Его разбило. Поэтому, они придумали прицеливание «по стволу». Сделали из подручных перекрестие «дедовским методом». «Голь на выдумку хитра» – опять вспоминаю я. Отсюда до украинского блокпоста, с которого идет обстрел поселка, уже 700 метров. Ополченцы надеются сегодня заткнуть наконец ВСУ хотя бы на несколько дней. Если те откроют огонь, конечно. Какие-либо наступательные действия вести строжайше запрещено. Только ответный огонь. И то, он уже тогда был фактически «вне закона».
– Они на «Бэхе» подъезжают. Высаживают группу возле зеленки на позицию. И начинают заманивать нас, – Осетин одевает черную бандану, показывает рукой в направлении этого места.
– В общем, стрелковый бой начинается, – добавляет Грек. – Начинается с легкого, а заканчивается танковым обстрелом.
Он затягивается сигаретой. Я снимаю хлипкий блиндаж, который может спасти, как мне кажется, разве что от автоматического оружия. Крупные прилеты он не перенесет. Но выбора нет. Да и времени окопаться лучше, как я понял, у ребят тоже нет. Как только они начинают что-то делать, ВСУ старается это всячески пресечь.
– Ну когда танчик начинает работать или САУшка – уже тяжеловато. Против них не попрешь. Да и не чем, – вздыхают ребята.
Выходим, фактически, в ничейную зону. Осетин и Грек показывают мне многоэтажку, где находятся украинские «глаза», то есть наблюдатель. Рассказывают, что по ним периодически работает снайпер, из бесшумной винтовки. А я сижу и думаю о том, что уже садится солнце, воздух остывает, и все так не похоже на войну. Не похоже, что вообще будет какой-то обстрел. Такой прекрасный закат в этой бесконечной степи. Какое тут АТО вообще может быть, среди этой красоты?
– Он стрелял, и жертвы – это ребенок, которому оторвало руку. Мужчина, местный. Тот погиб. В общем, есть жертвы. Сейчас то время, когда все должно уже начаться.