Возвращаемся в расположение «Патриота». Ребята предлагают мне перекусить, наливают целую тарелку борща. Подходит Грек, осматривает мой броник, который висит тут же, на стуле. Я разделся, броня пока не нужна.
– А что у тебя, на спине бронеплиты нет? – ополченец держит рукой заднюю часть моего жилета и удивленно смотрит на меня.
– Нет. Только спереди плита 3 класса, и все.
– Да ну, ты что, братик. А вдруг чего – а у тебя спина голая. Сейчас принесу, у меня кевларовый слой есть для тебя. Он как раз 3 класса тоже.
И несет. Представляете? Деловито открывает мой броник, вставляет туда кевларовый слой.
– У меня была идея сделать из них себе тоже броник, только полегче и удобнее. Но все как-то не до этого. Так что ты бери. Тебе пригодится.
Удивил меня тогда Грек. Сильно удивил.
И не успеваю я съесть и половины, как внезапно начинается обстрел. Раздаются звуки недалеких взрывов. Я прошу Грека взять мою камеру в руки и снимать меня:
– Начался обстрел Старомихайловки, сейчас восемь вечера. Словно по расписанию, – раздается еще один взрыв. – Скорее всего, это стреляет БМП.
– Да это уже на танчик похоже, – поправляет Грек.
– Стреляют прямо по жилому кварталу, из танка.
Начинается суета. Все разбегаются по своим позициям. Начинает работать АГС. Но машина эта у них стоит старая, не раз бывавшая в переделках. То и дело клинит, заедает. Мат, беготня. Кто-то пытается связаться с остальными позициями в поселке, кто-то бежит за дополнительным боекомплектом. Мимо меня ураганом несется Джон.
– Командир, буквально пару слов. Какая обстановка сейчас?
– Ну, какая – они начали обстрел, мы пытаемся его прекратить. Вот и все.
Вот так – коротко и ясно. Это и есть суть позиционной войны, когда одни провоцируют других всеми возможными способами.
Когда я снимаю работу АГС и «сапога» Грека с Осетином, уши мои, кажется, прощаются со мной навсегда. Я начинаю ощущать неприятный звон где-то глубоко внутри. Даже сейчас, когда я пишу этот текст, мои органы слуха почему-то начинают болеть. Какое-то незнакомое это для организма чувство – находиться в эпицентре боя. Для меня все еще оно новое, хотя вроде и не первый раз…
Грек и Осетин прибегают довольные во двор дома, хвастаясь, что получилось заткнуть блокпост. Снаряд прошел сквозь зеленку и поразил огневую точку ВСУ. Ополченцы начинают заряжать гранатные ленты для АГС.
– А что вы делаете? Это ж не к вашему инструменту боеприпасы?
– Ну, пока одни стреляют – другие помогают, заряжают ленты, патроны. Несут боекомплект. Поддерживают, в общем. У нас все знают, кто чем заниматься должен во время боя. А «сапог» мы спрятали, на сегодня хватит.
Я вдруг ловлю себя на мысли, что фронт – это вот эти ребята. Что это не просто какая-то условность или слово. Это живые люди, которые каждый день отбиваются от обстрелов, пресекают попытки прорваться через линию фронта. Каждодневная, рутинная работа. Теперь все время, когда говорят – фронт, я думаю уже немного по-другому.
Через полчаса перестрелка затихает полностью. По-всей видимости, кому-то сегодня досталось по полной программе. Осетин и Грек приглашают меня в свою комнату. Я разулся и счастлив от этого. Ногам очень нужен отдых. Берцы, как бы их не хвалили, все равно не сапоги с портянками. Сидим, курим. Разговариваем. Парни рассказывают о своих боевых. О зимних боях. О погибших друзьях. И знаете, не каждый день тебя зовут просто поговорить по-дружески совершенно незнакомые еще полдня назад ребята. Тем более на фронте. Душевно сидим. Камеру я не включаю. Пускай все это остается за кадром. Есть в нашей профессии моменты, которые не нужно показывать. Включи фотик – и все волшебство сразу уйдет.
Всю ночь я не спал. Прошелся по позициям с Осетином, пил кофе, курил и смотрел местное телевидение. Дежурные удивлялись тому, что я не сплю. А мне и не хотелось. Я по-прежнему боялся пропустить что-то важное. Внезапный момент боя? Или ту самую атмосферу боя, боевого товарищества, настоящей дружбы? Или я просто хотел запомнить момент – я на самой передовой, возможно в одном из самых горячих мест планеты в данный момент. И эта атмосфера должна отложиться у меня в подсознании обязательно.
Разбудил меня Денис, который крикнул: «База, подъем!» в тот самый момент, когда я очень сильно провалился в сон. Было это уже утром, часов в 8. Я рассказывал ему ранее, что терпеть не мог эту команду. И тут он решил меня «подколоть». Я подскочил, как ужаленный. Передо мной стоял мой друг и смеялся. А я сонный, начал его материть.
Еще через полчаса, после чашки очередного кофе, мы ехали в Донецк. Вместе с нами в машине была пара ребят, которым дали увольнение на один день. И они очень активно обсуждали, что хотят успеть сделать за эти 24 часа.
– Прикинь, 3 месяца дома не был, хотя живу в 40 минутах езды отсюда, – рассказал тот, что сидел на переднем сиденье рядом с Денисом. Мы промолчали. Оставив парней в их районе, мы доехали до проспекта Мира. Решили что-нибудь перекусить. Выбор пал на какую-то подозрительного вида забегаловку, где нам сделали по хот-догу. И я ел его, как будто он был первым в моей жизни. Наконец-то в мозг пришло осознание того, что могло с нами обоими случиться ночью. Но нам повезло. В очередной раз.
Глава 26
Начало сентября. Беру билет домой на одном из автовокзалов Донецка. Военкоров перестали пускать на передовую. Нужно было переждать это время. Неплохо было бы и немного прийти в себя. Привести в порядок мысли. Немного подлечить нервы. Редакция без проблем отпускает меня домой. Правда, уезжать все равно как-то грустно.
Мне предстоит пара недель отпуска. Пара недель отдыха. В Смоленск, к родным, к любимой, в родной город, как мне тогда казалось.
Автобус системы «Китай» везет меня по ухабам. Дорога – сплошные разрушения. Вот справа дом, кирпичный, с белой штукатуркой. Был. Теперь – изрешеченный, разорванный, изнутри. Кирпичная кладка как-то странно нарушена, из-за чего трещины похожи на рваные раны на человеческой коже, из которых сочится кровь. Крыша – обугленные доски, поломанные, похожие на кости.
Дом у обочины, за деревьями. Уже осень, листья желтые, редкие, и кажется, будто они пытаются его закрыть хоть как-то, как беззащитная девушка закрывается остатками тряпок, когда в ее дом вошел «воин» какой-нибудь там «демократии»…
Поля, поля, желтые поля. Среди них стоит заправка. Черная, сгоревшая до металла, одни остовы. Почему-то думаю об Азовском море. Оно тоже желтое, а заправка – корабль. Но не на причале. А списанный, деревянный, старый, потому почерневший, на боку. Подходишь ближе – прислушиваешься. Скрипит. Стонет.
Проезжаю Саур-Могилу. То тут, то там старые заросшие воронки. Вон 152 миллиметра, туда можно встать почти в полный рост. Вот 122, там по пояс. Здесь техника ходит, асфальт в белых следах от «гусянки». Замечаю за собой – думаю иначе, не так, как всего пару месяцев назад, когда садился в поезд Смоленск – Ростов.
На границе контроль. Окошечко. Из него смотрит человек с погонами. Отдаю паспорт. Я бородат. Парень в документе – нет. И он там совсем еще юный. И так не похож на меня теперешнего. Пограничник долго смотрит на фотку, потом на меня, потом опять на фотку, и опять на меня.
– Что, не похож, товарищ капитан?
– Не очень.
Отдает паспорт, желает счастливого пути. Погранцы вообще вызывают странное чувство. Они какие-то слишком спокойные, самоуверенные.
На железнодорожном вокзале сижу на скамейке, курю. Ночь, полтретьего. Подходит пара полицейских. Лейтенант такой-то. Молча отдаю документы, по привычке забыв вынуть из паспорта аккредитацию военкора. Лейтенант внимательно рассматривает карточку, паспорт держит в другой руке. Смотрит на меня пристально.
– А в шлеме и бронике вам больше идет.
– Спасибо, – улыбаюсь, жмем руки.
«Ну как там, что там? Где был, что видел?». Рассказываю. Редко, кратко, без лишнего. Кивают, слушают внимательно. Прощаемся, опять жмем руки. Одеваю капюшон, закуриваю снова. В капюшоне чувствую почему-то себя защищенным.
В поезде два дня сплю. Ем, сплю, курю. Пью кофе. Опять сплю. Читаю Ремарка и Глуховского.
На вокзале встречает Катя. Бежит ко мне, сломя голову. Впивается в меня, спотыкаясь. Обнимает. Плачет. А я растерян. Я как-то подзабыл немного, как это: обниматься, целовать. Теплые девичьи руки. Сладкий запах духов.
Гудит машина, каким-то странным сигналом. Напрягаюсь. Оборачиваюсь, она не понимает, что такое. А я помню мину в аэропорту, что прилетела во двор двухэтажки перед взлетной полосой. С похожим звуком, перед самой землей.
Гуляя по городу, подмечаю – расслаблены, а вот здесь, если что – ага, подземный переход. Укроет, в середине лечь если. А здесь стеклянные витрины, держаться подальше – осколками посечет. А вот здесь, а вон там… Стоп, я в России. Дома. В Смоленске.
Город встретил меня дождем. Серость, тучи. То моросит, то льет, как из ведра. Я мерзну. Постоянно. Виной тому – привычка быть в обволакивающей жаре. На Донбассе лето – это 40 градусов. Это пот, которым пропитываешься, кажется, насквозь. И смех, и грех – я брал интервью у одного бойца. Оператор-наводчик БМП. Посадил его на броню, 2-ка, стандартная советская «спичка» с 30-мм пушкой. Он сидит, смотрит на меня, я настраиваю камеру. Но жара – ну просто невыносимая. Пот льется по лицу, кажется, уже струйками. Я в шлеме, в бронежилете. Китель под ним тоже уже влажный, и мне кажется, что я просто сижу в ванной. Ноги в берцах, и я жалею, что я не в портянках. Это старинное русское изобретение позволяет ногам «дышать» в подобной обуви. Носки же – нарушают проходимость крови к ступням, ноги потеют, впоследствии – воняют. В общем, самочувствие у меня то еще.
Наконец, выставит кадр и настроив резкость, я начинаю с ним разговаривать. Узнаю, что он доброволец из России. Который, как и я, не мог сидеть и смотреть на все это со стороны, сидя на диванчике, поедая теплый ужин в уютной квартирке. Проходит 5 минут, и глаза мои закрываются. Он спрашивает: «Эй, брат, ты чего?». А я начинаю смеяться. Потому что пот залил мне глаза до такой степени, что их щиплет, открыть не могу, начинаю тереть руками, тем самым вызывая еще большее раздражение.