Интервью я в итоге дописал, но с одним приоткрытым глазом, второй открылся только минут через 20. Когда мне дали бутылку с водой, которая также была горячая от жары.
А в Смоленске холодно. Я иду по городу, и не понимаю, где я нахожусь. Я успел привыкнуть к другому. К военным у ларьков, то тут, то там перебегающим дорогу. К «шахидкам» и другой военной технике, несущейся через город на большой скорости куда-нибудь, где еще жарче, чем само солнце. К далеким «бубубум» и «бабах». А иногда и совсем близким. К разговорам у костров, ночью, когда наконец-то можно немного передохнуть от палящего солнца. Кажется, сама земля дышит, пытаясь набрать свежего ночного воздуха, чтобы завтра не получить тепловой удар вместе с ее обитателями. Кто-то же должен из нас оставаться все время на ногах.
Россияне расслаблены. Они забыли, что такое – война. Она у них в телевизоре. Реже, намного реже – в воспоминаниях, и тех единицы. Они жалуются мне на свои бытовые проблемы. Что кредит не дают, что работа не та, что «Машка мне вчера выдала: придешь снова поздно, уйду из дома», что не ту «тачку» купил, которую хотел.
Зажрались. «За-жра-лись», – думаю я. Какая плохая жизнь у них, если они сыты. Если в их квартирах есть свет, вода, тепло. Когда каждая вторая «тачка» в городе – в кредит. Когда дети живы, снаряды не падают, и все понятно и просто – завтра есть. Оно есть. И оно будет – это завтра.
А на Донбассе?
Но мои рассказы о войне, в период, когда меня прорывает, слушают примерно следующим образом:
– С АГСа по нам били, осколок в зеркало попал, прикинь? Мы выезжаем из гаража, и тут как начали…
– О, переключи передачу. А ты чего не ешь? Ой, я забыл, надо в магазин сходить же. А ты ешь. А у нас… А у них… А то, а се. А что там, что? Осколок. Ой, да оставь, вот эта передача. Ага. Ты кушай, кушай.
И я сижу, и понимаю – что им все равно. Нет, они переживают. Кто-то. Кто-то понимает. Как отец, например. Который прошел первую Чечню. А остальные… Для них это как фильм посмотреть. Ну, повздыхали. Ну, поохали. Ну, вот, собственно и все. Да и забудут сразу. Все, что я рассказал.
Куча друзей хотели встретиться со мной. Писали в соцсетях и обрывали телефон. А я сидел дома. И больше не хотел никому ничего рассказывать.
Ощущение прострации, непонимание собственного существования, даже местоположения не покидало меня на протяжении всего отпуска.
Встретились с Хосе. Он – тоже доброволец. Мой земляк. И все время, пока я был в Смоленске, мы ездили по городу. Разговаривали. Вспоминали. Курили. Снова вспоминали. Слушали песни, которые слушают там.
Он рассказывал, как приехав домой, увидев плохой сон-воспоминание, в котором по нему работали «Градом». Он спрыгнул с кровати и начал закапываться в линолеум, от чего его жена была в ужасе. Я рассказывал, как спрыгнул под диван, потому что ночью мне показалось, будто мимо окна летит снаряд от БМП. Звук противный, как и все, что связано с оружием. Свистит, пискляво так. Оказалось – салют был свадебный.
Каждый день просыпаюсь и не понимаю, где я нахожусь. Родители молча переживают, смотрят на меня со стороны. Я подмечаю это. Часто я слышал, что люди, приезжающие «оттуда», начинаю крепко пить. Мне это делать не хочется совсем. Я лишь пытаюсь где-то глубоко в голове расставить все точки над «i», чтобы разобраться в своих ощущениях.
Еду в трамвае, чтобы с Катей прогуляться по центру города. Подслушиваю разговор двух молодых девушек, сидящих впереди меня.
– Я вчера на педикюр ходила, делал ногти себе. Так представляешь, сегодня один сломала. Капец.
– Ой, мне тоже надо сделать педикюр, может Сережка мой меня поздравит когда с днем рождения, денег же даст, наверное. Пойду делать.
И спросите вы – ну и что такого в этом разговоре? Ничего же особенного. Но для меня тогда он был как красная тряпка для быка. Еще несколько дней назад я заезжал в донецкий госпиталь. Там в одной из палат лежала девушка, санитарка. Вытаскивала с передовой парня, который подорвался на двойной растяжке. Это когда граната или взрывчатка находится сразу с двух сторон. Человек подрывается, падает и подрывается опять. Она выбежала за ним, он был жив, несмотря на ранения. На обратном пути и она подорвался на мине. Лишилась одной ноги, вторая сильно пострадала. Чудом осталась жива. И иду я в палату к ней, смотрю на нее. Молодая, красивая девушка. И без ноги.
А тут две смолянки переживают из-за сломанного ногтя…
Гуляю с Катей, говорит больше она. Я как-то вяло улыбаюсь и иду молча рядом. Она меня не узнает. Знаете, не кривя душой, я ей достался не в лучшем состоянии. После армии, после развода с женой. Полгода до встречи с Катей я пил. Не просыхая. Отец даже меня отвозил в «центр пограничных состояний».
Помню этот день. Утро, я в очередной раз после ночной гулянки. На работе, где я был внештатным корреспондентом, не был уже пару недель. У родителей меня не было примерно месяц. На улице глубокая осень, серость. Дождь, туман. Безнадега, одним словом. Было часов 11, когда мне в дверь начал кто-то ломиться. Но я не мог встать. Мне казалось, что это все происходит во сне. Потом начались звонки на телефон. В конце концов, я еле разлепил глаза и открыл дверь. На пороге стоял отец. Он зашел в квартиру, и начал задавать мне вопросы. Но он сразу все понял. Я думаю, он понял все намного раньше, что я пью, что меня поперли с работы. Но сейчас он увидел меня в том состоянии, в котором не видел своего ребенка никогда. Я начал как-то нелепо оправдываться и врать, что я ищу работу новую, что все в порядке. Что я уже не вспоминаю жену.
– Ты что, решил из-за нее свою жизнь поломать?
Помню, что эта фраза для меня стала своеобразным ведром с «холодной водой». Через час отец меня вез в тот самый центр, где помогали вот таким ребятам как я. Опустившим руки и оступившимся. Оказавшимся, скажем так, на грани.
Потом я слушал лекции доктора о том, как надо бороться с депрессией после развода. Пил какие-то таблетки, выписанные мне, от которых я превратился в зомби. Я реально не помню две недели своей жизни. Что это было такое? Какая-то из моих подруг, застав меня дома в таком вот состоянии, выкинула их в ведро.
Долго я еще приходил в себя… Потом встретил Катю. Пошел работать на производство к отцу. И начал собирать себя по кускам, жить по-новому. Попытавшись забыть все, что было ранее со мной.
Я думал об этом всем, пока Катя мне рассказывала о своих родственниках, дядях, тетях, сестре, ее детях. А головой я был не рядом с ней, головой я был на войне, и далеко в прошлом.
Внезапно мне послышался знакомый звук. Я слышал это с той стороны линии фронта. Звук, который пробирал меня до мурашек. До оцепенения. Это звук танкового двигателя. Катя меня начала трясти за руку:
– Ты чего? Ты где вообще?
– Да показалось, Кать.
Но мимо нас по дороге едет не танк, а фура. Тягач американский, двигатель ревет громко, и очень похоже на тот самый страшный звук. Я все ни как не привыкну, что я приехал домой. Странно, я не так много был на войне.
Ночью, где-то в середине отпуска, я думал о том, как дальше продолжать снимать на Донбассе боевые действия. Перекрыли тогда доступ на передовую. Плюс у нас фактически не было машины. «Копейка» Дениса встала на вечный «прикол». А набиваться к другим ребятам постоянно было невозможно. На автобусах гражданских на передовую – тоже небезопасно. В случае чего – ты просто не сможешь вовремя выбраться. Можешь подставить под удар простых людей. До меня дошли слухи, что нас ждут сокращения. В общем – не самые радужные вести были в начале сентября. И я задумался о том, чтобы попроситься к Алексею Смирнову в его батальон. Он говорил мне о том, что им нужен оператор и монтажер по совместительству. Да и коллектив «Ангелов» мне понравился. Дело, которым они занимались, я видел благородным. Я открыл соцсеть, нашел Алексея и написал сообщение.
Честно говоря, я ни на что не надеялся. Думал так: «Попробую, а там пусть будет как будет. Да – так да. Нет – так нет». Но комбат мне ответил в ту же ночь, буквально через несколько минут. Обсудив детали, я уснул. А уже через несколько дней я засобирался назад, в Донецк.
На вокзал нас вез Хосе. С мной ехала мама и Катя. Хотя я и уговаривал меня не провожать, их все равно было не остановить. Хосе ушел за сигаретами в ларек. Мама лепетала какие-то напутственные фразы, Катя стояла и держала меня за руки. А потом они обе начали плакать. А я стоял абсолютно спокойный, даже какой-то умиротворенный. Садясь в поезд Смоленск – Ростов, я, если честно, даже был рад покинуть свой город. Потому что больше не чувствовал его родным. Мне хотелось туда. Туда, где люди знали цену самым крохотным мелочам.
И читая на обратном пути «На западном фронте без перемен» Ремарка, я понял, что спустя 100 лет ничего ровным счетом для таких как я не изменилось.
Глава 27
«Стучали апостолы
Кулаками по столу
Просили вернуть на землю
любовь Господа
А он их не слушал
Мясное кушал
Руки ноги людские
Макал в речном иле
В рот отправлял горстями
Хрустел костями…»
Это строчки из текста песни «Тоннель» Дельфина. Я слушал ее, когда мы ехали по Донецку из госпиталя, где передавали помощь ребенку, больному лейкозом. Девочка, два с половиной года. А смотришь на нее, как будто перед тобой уже взрослый человек. Столько боли в ее глазах, столько горя. Мама ее говорила: «Держимся, а как еще». А у самой текут слезы. Очень сильная женщина. Эта девочка мне напомнила одного ребенка, которого я встретил в подземном атомном бункере, попавшем под «Грады». Глаза… Какие-то другие глаза.
Пока мы были с Алексеем в палате, девочка сидела отвернувшись, смотрела в окно. Стеснялась. Худые ручки-ножки. Фактически – кости, обтянутые бледной кожей. Лысая голова. Бровей нет. К руке – капельница. Напротив нее в телевизоре показывают какой-то детский мультик. Я снимал ее совсем немного. Мне было даже как-то стыдно поворачивать в ее сторону камеру. Будто самим фактом съемки я могу ей как-то навредить. К горлу подкатывал ком.