Через час выезжаем из поселка. Проезжаем опять мимо разорванных машин. Молчим. Едем и молчим. Минут через десять Леха внезапно говорит.
– Сэм, посмотри заявку, прислали сегодня, про бабушку. Вечером поедем к ней.
Пообедать мы заезжали обычно в кафе под названием «Route 88». Там всегда очень круто готовили, быстро и вкусно. Рассаживались всем коллективом за столом. Я обычно заказывал солянку, осенью этот суп «заходит на ура». После обеда курим, разговариваем. Леха спрашивает меня, что я успел отснять.
– Я в тебя верю, бро. Ты снова сделаешь сегодня крутой ролик, – он берет у меня сигарету, я даю ему прикурить. Подходит Сэм.
– В общем, там с этой бабушкой следующая ситуация, – начинает он.
Вообще, Сэм был похож на какого-нибудь бывшего скрипача. Очень интеллигентное лицо, седая борода, такие же волосы. Ему где-то за 40. Он прожил не простую жизнь. Он очень начитан, образован. Он, я бы даже сказал, не похож на коренного дончанина. Скорее, на человека из Петербурга. Сэм, что называется, «вдумчивый». Нам всегда было, о чем поспорить.
Из его слов узнаем, что бабушка живет фактически на улице. Дом ее горел, внутри кромешная темнота. В крыше огромная дыра. Электричества нет. Отапливать печку нечем. И к тому же, она забилась. Спит она под кучей одеял и курток. Так же с продуктами и деньгами. Она плохо ходит. Родственников никаких. Просьбу о помощи передали соседи, которые выручают ее, как могут. Но и сами живут перебиваясь…
– И вот так я живу с апреля, – говорит она и почти плачет. Я опять проглатываю ком в горле. Ловлю себя на мысли, что за экраном камеры я должен сохранять ледяное спокойствие, что бы ни увидел. Но у меня не получается. Я так не могу. Снимать бездушно горе людей – не для меня. Кто-то скажет, что это не профессионально. Да, пускай так. Но когда вокруг творится такое, трудно просто взять и выключить свое сердце и душу.
– Кушать-то у вас есть что? – как-то по-свойски и просто спрашивает у нее Смирнов.
– Да кормят люди. Не дают умирать, – она обнимает Лешу, меня и Сэма. На следующий день к ней приехали и сделали проводку. Чуть позже – залатали крышу и прочистили печку. Привезли дров. Все это было сделано благодаря людям, которые откликнулись на ее горе.
«Не дают умирать», – я перебирал каждое слово в голове. Вот он – ключ, почему Донбасс устоял перед всеми проблемами. Эти люди держатся друг за друга. А у нас в стране как? Что такое должно случиться, чтобы и россияне вот так к друг другу относились? Неужели, что-то похожее?
Не дай Бог. Но кое-чему жителям российских городов действительно стоило бы поучиться у дончан.
Глава 29
Одна мысль пришла мне в голову, когда я возвращался из очередного выезда в серую зону. Глядя в окно трамвая на пролетающие мимо урбанистические пейзажи, я думал о том, что однажды все-таки война здесь закончится. Все блокпосты разберут, окопы и блиндажи зарастут травой и цветами. Разрушенные здания восстановят. И будет ощущение, что войны как бы и не было здесь никакой. Лишь периодически кто-то будет находить патроны и боеприпасы, перекапывая землю во время посадки картошки или, например, клубники. Долго еще будет слышно то самое «эхо войны». Интернет будет активно обсуждать кто прав, а кто виноват, поливая друг друга ведрами грязи. От погибших останутся мраморные стелы и высеченные в камне памятники. Военная техника будет стоять в музеях, грустно пребывая в запущении и забытье.
Смогут ли одни простить других? Думаю, что очень скоро. Несколько лет после войны мы будем читать об убийствах из мести, о самоубийствах и о гибели при загадочных обстоятельствах «бывших военных» с одной и с другой стороны.
Война расколола на два разных мира не только Украину, но и Россию. Эта борьба за правду и справедливость идет и здесь: в головах и в сердцах людей.
Какое-то время после окончания боевых действий будут идти многочисленные ток-шоу, бурные обсуждения на которых будут заканчиваться различными криками и оскорблениями.
Эхо войны будет долгим и страшным. И главными пострадавшими при этом окажутся опять обычные люди. Те самые, которых мы спасали каждый день.
Думал я еще о том, что ждет всех добровольцев, что поехали на войну. Откуда вообще в простых мужиках, взялось то забытое, казалось, «чувство локтя», справедливости? Почему кто-то смотрит на все, что происходит в мире, со стороны, сидя на диване у телевизора, а кто-то едет в самый ад? И не важно, где он. На Донбассе, или, например, в Сибири, где тушили пожары, сопоставимые по масштабам с Апокалипсисом.
Что это за 2 процента населения мира, не умеющих спокойно наблюдать за горем людей? Могу ли я причислять себя к ним? Есть ли смысл в этих поступках? Что это – сопереживание или возможность спасения собственной души?
И смысл все-таки есть. Ведь каждый поступок – это чья-то спасенная жизнь. Еще один прожитый день для человека, потерявшего все. Спасая чужие жизни – ты спасаешь себя. От равнодушия, от налипшей грязи окружающей действительности. «Тут мы сжигаем жир наших душ».
Едем помогать семье, в которой 14 детей. Вы понимаете? Не три, не пять и не восемь. А 14! Проезжаем блокпост ополченцев, спрашиваем дорогу на Докучаевск. И вроде едем правильно, но почему-то в зеркало заднего вида ребята смотрят на нас как-то странно… Каждые 100 метров стоят синие биотуалеты с надписью «Медична допомога». Мы все начинаем обсуждать, что это такое? Почему биотуалеты? И они ли это вообще? Потом видим, что вдоль дороги так же стоят цистерны с надписями о том, что внутри чистая вода. Проезжаем еще какие-то 2 минуты и видим блокпост. Без флага, перед ним очередь из машин. Справа от укреплений стоит БМП-2. Два человека в горках проверяют документы у первой машины. Смотрят на нас. Расстояние до поста – метров сто максимум. Мы стоим в нерешительности. Из-за мешков с песком выходит человек с автоматом в руках. В очень знакомой форме, которую часто можно было увидеть на солдатах ВСУ. Мураш, которая в этот момент разговаривала со своим молодым человеком, кричит нам всем, что нужно «тикАть». Но мы и сами это уже поняли. Макс Шило дает не торопясь задний ход, как будто сапер, который по неосторожности попал на заминированный участок, ставит медленно ногу на землю.
Развернувшись, мы улепетываем от блокпоста ВСУ со скоростью реактивного снаряда. Как оказалось – мы вместо того, чтобы свернуть в сторону от основной дороги, не разобравшись в куче указателей, рванули прямо вот в рученьки «киборгов». Но нам повезло. Очень повезло.
Так я первый раз увидел вблизи защитников Украины. И знаете, какая мысль мне тогда пришла в голову? Мужики как мужики. Даже форма у двух из трех была похожа на нашу. Две руки, две ноги, голова и туловище. Автоматы те же, что и у ополчения. Но вот что там в этой голове такое происходит, что каждый вечер они обстреливают города с мирными? Вот это вопрос, конечно, еще тот.
Просто мы обычно представляем себе наших врагов, как каких-то исчадий ада. А тут – обычные люди. Но наши с ними различия проходят где-то между сердцем, душой и разумом.
Находим наконец-то нужный поворот, подъезжаем по адресу. Нас обступают дети. Здороваемся с отцом семейства, его женой. Заносим продукты, вещи. Он рассказывает про недавние обстрелы. Я снимаю осколочные попадания, что обезобразили его дом. Чуть не покалечили его детей.
Эта семья в свое время выехала в Россию, но из-за бюрократического ада им пришлось вернуться назад. Он не рассказывает всех подробностей. Вижу его руки, навожу объектив на них. Крупный план. Пальцы замотаны бинтами. Глава семьи рассказывает, что дом разграбили, пока они были в отъезде. Теперь он каждый день его восстанавливает, в одиночку. Работает везде, где только можно, приходит домой и берется за дело. Ремонтирует в очередной раз пробитую крышу, забор, сарай. Совсем недавно он спрыгивал с крыши, когда снаряды начали рваться совсем недалеко от его участка. Видно, спрыгивая, он и поранил руки.
Условия проживания суровые, внутри все очень просто. Дети рассказывают, как помогают своей маме готовить еду. Заботятся друг о друге. Мама – добрая женщина в очках, в каком-то домашнем халате, тапочках. Уставшее лицо, молчаливая. Делаю кадр, как один за малышей возится с ней рядом с плитой, греет свои ручки над конфоркой. Докучаевск то и дело подвергается обстрелу, особенно тут, на окраине. Их дом – в зоне поражения.
Как они тут выживают? Я смотрю на детей и вижу в их глазах вопросы, которые задают нам каждый день. «За что это все нам? Что мы такое сделали, что с нами вот так?».
Идет дождь, мы возвращаемся домой в Донецк. Огромная стая воронов взлетает над полем. Настроение у нас у всех неважное. Да впрочем, когда оно было нормальным за последнее время…
Глава 30
Самое тяжелое, наверное, было еще и то, что мне приходилось смотреть на все ужасы войны по два, а то порой и сто два раза. Я имею ввиду монтаж видео, отснятых мной на передовых или в серых зонах. Это было довольно сложно порой, пересматривать все по-новому, пытаясь работать с материалом отстраненно. У меня это не получалось. Прогоняя картинки через голову и душу, мне важно было выразить всем людям ту боль, те разочарования, те страдания, что переносили жители Донбасса, к которым мы приезжали.
Смирнов мне дал задание: «Мне нужен ролик, показывающий суть нашего батальона. У тебя есть время, много, но все равно не затягивай». Чтобы вы понимали, материала для работы было не просто много, а очень-очень-очень много. Думаю, что несколько сотен гигабайт. Ведь до меня уже в батальоне проработали пара операторов. Что-то хранилось на компьютере, а что приходилось скачивать, да еще и в разном качестве. Я все думал, ну как же показать все так, чтобы понравилось Лехе? Ведь именно он будет решать – получилось или нет. «Должно цеплять, как хочешь. Умри, но сделай».
И я сидел по ночам, отсматривал видео, отбирал кадры. Искал музыку. Накидывал на монтажную линейку материал, придумывал длительность планов. И все это происходило помимо того, что я каждый день с ребятами был на выездах, продолжал снимать и монтировать «каждодневное».