Лично для меня в монтаже важную роль играла музыка. Я мог посвятить ее поискам несколько часов. Почти всегда я этот делал задолго до того, как сесть за программу. У меня уже болели руки, ломило спину, когда я только-только находил то, что действительно вызывало какое-то особенное состояние в душе.
Мы как-то выехали в Октябрьский район к одной старенькой бабушке. У нее не было денег на уголь. Топить было нечем, а уже было довольно холодно.
Дом чистый, белые отштукатуренные стены, иконы. Обычная печь, каких тут я уже видел много. Старые газеты, простая мебель. Запах старости.
Она рассказывала, как во время обстрела прячется в дальний угол своего крохотного дома, чтобы если даже ее жилище разрушит, был бы хоть какой-то шанс уцелеть. «Как же так, всю жизнь работала, работала. А теперь даже топить нечем», – говорит она и вытирает слезы полотенцем, которое только что сорвала с бельевой веревки. Я опять в ней вижу свою бабушку. Сердце мое, кажется, разрывается. Жительница дома одета в сто свитеров и курток. Во дворе лает дворняга, соседи смотрят на наш автобус через край забора.
Отъезжаем от ее дома, смотрю в окно. Она машет нам рукой. Крестит, перед тем как уйти и закрыть калитку. Я пытаюсь вглядеться в ее лицо. И тут ко мне приходит важный вывод: война – это и есть лица. Это даже не боевые действия – хотя и это не на последнем плане. Но это глаза. Это руки. Это черты лица. Вот где отражается война, словно в зеркале.
Сижу ночью у Смирнова дома, нарезаю из огромного числа видео планы лиц взрослых и детей. По 5-10 секунд каждый. Потом сокращаю их до 1–2 секунд, чтобы за тот небольшой отрезок начальной музыки в ролике показать их как можно больше. Так начнется то самое «видео о батальоне», которое мне нравится и сейчас.
Кстати говоря, первый вариант его комбату не понравился. Я тогда взял хоровую музыку из какого-то фильма, подставил под нее кадры разрушений церквей, наиболее страшные планы побитых домов, машин. В общем, когда оказалось, что моя идея, что называется, «не зашла», я очень расстроился. Всегда тяжело получать «неуд».
Но в итоге все получилось, ролик вышел отличным, и, по-моему, и сейчас висит как заглавный на канале и сайте «Ангела». Знали бы вы, сколько моей души в этой работе…
А на следующий день нам позвонили и сказали, что у двух близнецов умерла мама. Мы все знали ее, в том числе и я. Ребята в течение года подлечивали, как могли. У нее был рак. И она постепенно угасала, хотя боролась до последнего. Но какая там борьба в прифронтовой зоне, когда лекарств почти нет, ухода тоже. Близнецы, два пацана, и их младший брат остались одни.
– Как их поддержать, Фидель? – комбат смотрит на меня, я в этот момент снимаю планы Донецка. Мы едем по улицам и ищем какой-то магазин.
– Не знаю.
– Может им что-то купить? Игрушек там каких-то? Ну хоть как-то отвлечь, – говорит Сэм, который едет с нами на машине на заднем сидении.
Я опять снимаю. Мы покупаем двух больших медведей в магазине игрушек для этих ребят.
– Почему медведи, Леш?
– Нас было пятеро. Мы воспитывались в интернатах все, в разных. На одном гала-концерте, в Борисоглебске, я выступал и проиграл. Второе место занял. И в этом детском доме я спросил: «Нет ли у вас Жени Смирнова?». Ну они ответили, что, мол, нет. В этот день нам подарили таких собак плюшевых, – Смирнов показывает руками, как они выглядели. – И у меня она была мягкая-мягкая. Пока меня не было в комнате, мне эту собаку подменили на другую. И потом когда я уже приехал к бабушке, выяснилось, что мой брат младший находился в этом самом Борисоглебском доме детства.
Кладем медведей на заднее сидение автобуса, они как живые. Едем по трассе до Горловки. За те полгода, что я работал в Донецке, я возненавидел эту трассу. Сколько раз мы ездили туда? Не счесть. Казалось порой, что целыми неделями – туда и обратно. Я снимаю полосы дорог, которые мелькают в моей голове с каким-то, кажется, знакомым ритмом. Я прислушиваюсь к себе.
Что это за музыка? Она грустная. Я где-то ее уже слышал. Вдоль дорог следы разрывов «градов» и мин. Изрешеченное ограждение трассы, вывернутое мясом наружу, похоже на покалеченные руки, тянущиеся к тебе. От этого пробегает холодок по коже. То тут, то там воронки, старые и свежие. Ополченцы на блокпостах, суровые, холодные, как и сама погода сейчас здесь. «Ваши документы. Спасибо. Проезжайте», – отдает замерзшими руками корочки.
Многострадальная земля осенью переодела платье на еще более траурное, при взгляде на которое – сердце сжимается.
Иногда воображение играет со мной, и когда я еду, мне кажется, что я слышу «бахи» и «уууухи», нет, не те, которые могут быть сейчас. А которые были тогда, полгода назад, год. Крики, стрельба, лязг, отвратительный, страшный лязг гусениц и рев танковых двигателей. И вот этот – «фщфщфщфщ»… Красные росчерки реактивных снарядов. Воздух дребезжит, кажется, меняется сама атмосфера, звенит, будто небо падает на тебя, когда летит 152-мм низко… Низко…
Потом – раз, и ты снова в машине. В ней тепло. В ней хорошо.
Дорога быстро бежит, и ты цепляешься взглядом за какие-то домишки где-то далеко на просторах… Бескрайних просторах Донбасса.
Подъезжаем к дому ребят. Прежде чем войти, закуриваем. Как им помочь? Как их поддержать? Что им сказать, чтобы они не сделали глупостей в такой день. Я чувствую камеру какой-то тяжелой, будто вместо фотоаппарата на шее – камень. Объятия, Ягодка обнимает одного из близнецов. По его щекам катятся скупые мальчишеские слезы. Все сидим в комнате, о чем-то говорим. Я уже не помню, если честно. Все кажется каким-то нереальным. Неуместным. Снимаю лица ребят. Стариков, которые сквозь слезы выдавливают из себя вопрос: как быть дальше? Пацаны молчат, один смотрит куда-то в точку, второй рассматривает нас всех. Я замечаю старые часы на стене. Делаю кадр. В дверях младший в семье ребенок, рядом Сэм. Держит его за руку. У него такой же дома, такого же возраста. Маленький еще не знает, что его мамы больше нет.
Прощаемся. Даем какие-то наставления, советы. Помогаем деньгами на похороны. Смотрим на ребят, которые стоят и вытирают слезы с лица. Стесняются их. Возвращаемся домой, опять та же трасса. Опять молчим. За пару часов всего я собираю ролик об этом выезде. Приношу его Лехе. Он смотрит. Поворачивает голову, спрашивает:
– Как назовем?
– Прощание.
– Что это за музыка?
– Нино Катамадзе.
Прихожу домой разбитый. Как-то отстранённо курю на балконе. Долго не могу закрыть глаза, чтобы отдохнуть. Чертова дорога будет сниться мне теперь всегда. Ведь это не просто асфальтовое полотно, это путь к человеческим судьбам. Разным, полярным, но все чаще трагичным. Трагичным.
Страшным человеческим судьбам.
Глава 31
– Поехали, ребят покормим чем-нибудь? – Леха сворачивает к «Роуту». Так называли мы между собой это кафе, в котором мы часто ужинали после выездов в серую зону.
Покупаем старым знакомым с Белой Каменки мясо и салаты. На нас странно смотрят как продавцы, так и официанты. Еще бы – приехали какие-то ополченцы и закупили продуктов, кажется, на целую неделю вперед.
Загружаем пакеты с «добром» в багажник, Сэм звонит на «передок».
– Готовьте шампура! Едем к вам!
Из телефонной трубки слышится довольное «Оооооо!». И я понимаю, почему они так реагируют. Парни живут в чистом поле уже несколько месяцев. Это не просто тяжело, это адски тяжело. Ни душа нормального, ни туалета. Сюда же – то сырость, то жара. То муравьи, то грызуны. И это все не считая обстрелов…
Так получилось, что выехали мы на передок уже поздно вечером, когда солнце садилось за горизонтом, и можно было воочию наблюдать великолепнейший закат. Я снял крышку с объектива, включил камеру и начал снимать прямо из салона садящееся где-то за бескрайними полями солнце. Оно было таким оранжевым, ярким, но вместе с тем – теплым. Камера снимает просто какую-то фантастическую картинку, ребята подпевают музыке, что орет из динамиков. Настроение у всех приподнятое.
Наконец, выезжаем в знакомые поля, и на ту самую простреливаемую дорогу. Несемся, что есть мочи. Подвеска машины несколько раз опасно постукивает на наиболее ярко выраженных колдобинах. Я высовываюсь из окна, пробую новые ракурсы съемок. У меня возникает чувство, что я не могу впихнуть в эту маленькую камеру всю красоту происходящего на небе здесь и сейчас. Ну когда следующий раз мне удастся отснять такой закат? Лови момент, как говорится.
Парни встречают нас по-дружески, по-свойски. Действительно, уже горит небольшой костерок, мужики несут решетки под жарку мяса. У всех текут слюни, ведь они давно уже не ели хорошую отбивную, пожаренную на огне. А я радуюсь, что мы привезли этим ребятам хоть не большую, но радость. Сюда, сквозь этот опасный участок дороги, взяли и приехали. Запах мяса разносится по окопам. Кто-то в рацию уже передает, чтобы и ему оставили кусочек. А пока оно жарится, все едят салат. Тот самый, очень часто подаваемый у нас на стол. Мясной. Но тут его некоторые уже не видели пару лет. Вкус его напоминает каждому свое. Ополченцы перешучиваются, мы как-то растерянно смотрим на них, они на нас. Мясо скворчит, Боцман переворачивает решетку на другую сторону.
А я себя так хорошо чувствую здесь, на передовой, среди этих простых мужиков. Комбат сидит у костра, мы что-то пытаемся записывать, хотя, если честно, настроение совсем не рабочее.
Ничто не может сравниться с чаем на передовой. Тем более, почти в окружении. Пошлые анекдоты, грубые славянские словечки. Буча, который ходит вечно бородатый. В кадр влезает тот самый одноименный ополченец, старый Лехин знакомый. К слову, один из лучших барабанщиков России в прошлом.
Я снимаю костер. В маленький экранчик фотоаппарата разглядываю картинку, которая получается. Ополченцы поставили еще один чайник, он весь покрыт черной копотью. Я прошу кофе.
– Кстати говоря, когда объявили очередное перемирие, нас через 15 минут обстреляли. Мы тоже тогда хотели поджарить мясо, но… Не получилось, короче говоря, – рассказывает итальянец Парма, поправляя палкой угли.