После ужина он показывает нам апартаменты класса «люкс». Эдакий, эксклюзивный блиндаж.
– У нас тут есть печка, ковер на стене. Кое-где стены обшиты деревом. – хвастается ополченец.
– Мыши как декор, – перебивает Смирнов.
– Бывает, но у нас на этот случай кошки есть. Отлично ловят.
Выходим на улицу, и действительно – в свете фонаря замечаю черно-белую мохнатую морду с усами, рыскающую по окопам. Подсаживаемся к костру, кофе готов. Пью маленькими глотками и курю. По чуть-чуть, наслаждаясь каждым моментом. Буча и Леха обсуждают девушек. Первый рассказывает о какой-то сказочной красавице, которая по ее же рассказам, работает в каком-то колхозе чуть ли не дояркой. Но проблема в том, что она похожа на модель с обложки гламурного журнала. Мы со Смирновым ломаемся пополам со смеху, но бородатый нам не верит.
– Да это какой-то развод, точно тебе говорю. Это, наверное, на той стороне фронта кто-то над тобой чудит!
– Да ты что, она такое мне рассказывала. И фотки присылала! – с пеной у рта доказывает Буча свою правоту.
– Пссс, парень! Не хочешь в ПНВ глянуть на укров? – Грац передает мне в руки прибор ночного видения. Я прикладываю его к глазам. Он включается не сразу, через пару секунд я вижу, и очень хорошо. Всё, правда, какое-то очень зеленое, но различимое. Удивительный прибор, надо сказать. Ночью наверняка с ним намного спокойнее стоять «на глазах».
Холодает, народ рассасывается от костра. Кто по позициям, кто по блиндажам. Нам выделяют койки в одном из подземных помещений. Снаружи становится совсем зябко, я одеваю поверх свитера китель. Но ненадолго. Идем по окопу какими-то змейками. Наконец оказываемся у входа в блиндаж. Вход закрывает обычное армейское одеяло с тремя белыми полосками на синей ткани.
Внутри очень тепло. Настолько, что я снимаю и китель, и свитер. Остаюсь в одной водолазке. Кровать – деревянные нары, с матрасом поверх досок. Делаю куль из собственной одежды под голову. Печка греет адски, в блиндаже градусов 25, наверное. Я очень удивлен такому факту. Первый раз я ночую в таком теплом месте на передовой.
Ночь прошла на удивление спокойно. Не было никакой стрельбы, ни каких ДРГ. Даже квадрокоптеры не беспокоили жужжанием своих маленьких пропеллеров. Кто-то то и дело приходил и уходил из блиндажа, и Грац ругался на всех, что, мол, «надо говорить, кто идет. А то застрелю, если мне причудится, что вы – это укропы, которые нас резать лезут».
Выбравшись утром на улицу, увидел, как стелется по полю подсвеченный солнцем туман. Красиво. И еще казалось, что сам воздух, которым я дышу, наполнен холодом. Я долго не мог согреться, пытаясь унять «трясучку» и стуканье зубами. Поставили чайник. Кофе приятно бодрил и согревал. Сигареты на тот момент вышли совсем. Поэтому, сидя на каком-то земляном бугре, из которого торчал хвостовик то ли СПГ, то ли мины, я любовался восходом солнца. Казалось, что мы не на передовой, а просто на каком-то полигоне. А еще было очень спокойно. Поймал себя на той мысли, что это странно, когда именно в таком месте ты себя чувствуешь увереннее, чем в Донецке. Меня сфотографировал, кажется, Сэм. Камеру я отдал ему. Порой нужно просто остановиться и восхититься. Ведь снимать или нет, нарушать таким образом происходящее возле тебя волшебство или нет – решать только тебе. И порой – камеру стоит убрать. Просто. Насладиться. Моментом.
Глава 32
Едем в Енакиево. На трассе Горловка – Донецк изменения. Помимо свежих воронок в асфальте ВСУ сожгли церковь, которая находилась в поселке Красный Партизан. Стоят одни металлические опоры, остов купола. Как будто кости какого-то старинного животного или динозавра. Мы чуть позже заезжали в поселок, спрашивали, что случилось. Местные рассказали, что украинские военные стреляли в нее прицельным огнем, скорее всего из пулемета. Зажигательными. Что и послужило причиной этой трагедии. Вандализм как есть, в неприкрытом виде.
На въезде в нужный нам город огромные бетонные буквы, покрашенные в триколор по-донбасски – черный, красный, синий. Черный – потому что уголь. А дальше вы и сами знаете. Огромные промышленные помещения, трубы, цеха, кажется, занимают семьдесят процентов всей площади застройки. Почему-то Енакиево мне напоминает Смоленск начала 2000-х. Он какой-то серый, унылый, невзрачный. Настроения добавляет еще и то, что ездим мы, как вы понимаете, по местам, куда обычно другие не попадают по ряду причин.
Останавливаемся у деревянного двухэтажного дома. Скрипучая дверь, лестница. Кажется, будто попал в начало ХХ века, да еще куда-нибудь на Север. Почему-то деревянные дома мое воображение отправляет куда-то туда, в то время и в те края. Ягодка стучится в дверь, обтянутую старым дерматином. Пахнет в подъезде «столовой», каким-то супом и сыростью. Открывает нам молодая девушка. Передаем ей памперсы и детское питание. Она теряется, заикаясь говорит «спасибо». Ягодка что-то ей лопочет на тему аллергии, а я снимаю глаза. Глаза человека, оставшегося один на один с проблемами. Но не сломленного, не тонущего. Борющегося до конца. Что-то во мне ломается, когда я вижу брошенных матерей с маленькими детьми. Мне не понятны мотивы человека, оставившего в такой ситуации свою жену, ребенка на краю выживания. Ну где же эта ответственность, которой нас учат родители? Где же то самое мужское начало, которое обязывает нас оберегать свой дом и своих родных?
Едем мимо каких-то руин. Среди битых кирпичей играют трое мальчишек. Я прошу Макса остановить машину, открываю дверь, снимаю их. Издалека, не выходя наружу. Времени особо нет, нужно объездить еще кучу адресов. Пацаны видят нас. Смотрят прямо в объектив. Разные, в каких-то измазанных куртках, смешных шапках. Один из них мне напоминает меня же. Я долго смотрю ему вслед, когда закрываю дверь и автобус отъезжает. Какая-то тоска по далекому-далекому детству просыпается во мне. Оно у меня отпечаталось на лице, в виде глубокого шрама на носу. История его такова: было мне лет пять, я ходил в детский сад, который жутко не любил. Не любил запахи, не любил грубых воспитателей, которые не любили детей. Отсутствие любимых книг и игрушек не любил. И вот зимой, возвращаясь с прогулки, мы с ребятами поднимались по лестнице на второй этаж. Там была раздевалка, я шел самым последним. В этот день в детский сад приехал мой отец. Он и его солдаты собирали какие-то вещевые шкафы, которые по договоренности привезли из воинской части сюда. Меряю шагами ступеньки, спотыкаюсь, ударяюсь лицом, а именно серединой носа о край поверхности. Встаю, трогаю пальцами свой нос. Он становится почему-то холодным. Вижу кровь. Ору, бегу наверх, перепрыгивая через ступени. Меня минут 5 ловят по всем помещениям, останавливают, укладывают, зовут отца. Он меняется в лице, когда видит меня. Берет за руку, заклеивает нос каким-то пластырем.
Мы спускаемся вниз и садимся в военную машину, в кабине которой, мне, маленькому, казалось, что я сижу на вершине мира. Так высоко! Уже во взрослом возрасте я узнал, что это была «Шишига», или ГАЗ-66. Доезжаем до детской больницы. Врач с «землистым» лицом, со скучным видом нам сообщает, что у них нет ни ниток, ни иголки. Никаких возможностей «отремонтировать» мою рану. Оторвав пластырь, она сморщилась, потом приклеила его назад и сказала отцу, мол: «Ну везите его к себе в медсанбат, у вас же там все есть».
Отец потом еще часто вспоминал этого «врача», который тем же пластырем заклеил рваную рану до кости…
Да, я каким-то образом сумел порвать кожу на носу, да так глубоко и так много, что меня зашивали. Хирург был похож на Александра Розенбаума, это я очень хорошо запомнил. Но вот сам момент «экзекуции» я помню неважно. Папа мне говорил, что держал меня за руки, чтобы не дергался. Вот этого не помню совсем. Потом мы ехали домой, и из динамиков в кабине играла песня Анжелики Варум – «Городок». Так мои 90-е начали ассоциироваться еще и с этой музыкой. А кабина военной машины убаюкивает, потому что с детства мне до сих пор кажется, что именно в ней я защищен. И все уже хорошо.
Следующий кадр – я иду с отцом под руку к нашему учебному корпусу. К тому самому, с бетонными холодными полами, в котором стояли танки. И по соседству, через деревянную стенку, жили мы. Из-за угла какого-то здания, где стоит «Шишига», гудит двигатель. Отец начинает готовить обед – высыпает консервы на сковородку, которая стоит на электрической плитке. Кажется, это была перловая каша с тушенкой. Представляете, я даже еще помню ее запах! Да-да. И вкус помню.
Пришла, нет, влетела в дом мама. «Где Вадюша?». А я игрался с игрушками за шкафом. Меня позвали, вышел. У мамы подкосило ноги, и она рухнула на диван. А я стоял и думал, что все эти пластыри на лице жутко мне мешают, да еще и отклеиваются. В детстве почти все воспринимается как сплошное приключение. А вот для родителей это было совсем не приключение. О чем думала мама, пока она бежала домой с работы, на которой ей сказали: «Ты только не волнуйся, с Вадимом уже все хорошо».
И сейчас для меня все это тоже уже не приключение. Детство, юность. Работа. Армия. Развод. Завод. Война. А из динамиков заиграла Варум: «Ах как хочется вернуться…». Ребята смотрят в окна. Каждый думает о своем.
Подъезжаем по новому адресу, тут сразу две заявки. Брошенная девушка с ребенком, и старушка, которой нужно помочь редкими и дорогими препаратами. Заходим в квартиру, нас встречают двое деток. Сушится на веревке какое-то белье, коробки, вещи. Запах стирки и готовящейся еды. Девушка устало смотрит на нас, Ягодка и Сэм консультируют на счет переданных вещей. «Настя и Сэм очень добрые и теплые люди», – опять приходит мысль мне в голову.
В другом подъезде нам открывают какие-то полупьяные люди.
Мураш смотрит на них «уничтожающе». И тут же они растворяются где-то, как только видят военную форму и злой взгляд Вики. Раньше, как мне рассказывали, «маргиналов» на улицах ловили и отправляли копать окопы на передовую. Таким образом военная власть боролась с алкоголиками и прочими «опустившимися». Мы заходим в комнату, где нас встречает полная женщина в халате. Ноги закрыты пледом. Она видит нас и начинает плакать, рассказывая, что ее «дети, хоть и живут тут, но все деньги пропивают. А лекарства купить уже не на что». Мы отдаем пачки таблеток, я украдкой снимаю и ее. Она тоже смущается, вытирая платком слезы. Прижимает руку к сердцу и пытается сказать слова благодарности, но всхлипывает, и сбивается. Мурашки бегут по коже. Я вылетаю из квартиры. «Ты не можешь взять всех этих людей и сделать им всем хорошо, понимаешь? То, что мы делаем – лишь маленькая крупица, песчинка. Столько горя. СТОЛЬКО ГОРЯ. Сколько его еще? Почему так все? За что это все им всем, а?»