Иду к машине. Сажусь, смотрю отснятый материал. Проезжаем через промышленный район Енакиево, долго ищем адрес, наконец – находим. И снова – брошенная мама. Трое девочек. Одна, словно ангелочек, спит, сложив ладошки под голову. Две другие – стоят в проходе, смотрят то на нас, то в телевизор. Там показывают мультик. Одна теребит волосы другой. Мама в слезы, уходит на кухню. Я включаю камеру и снимаю детей.
Душа моя болит. Да, кто-то может меня обвинить в излишней эмоциональности. В «нагнетании драмы». Но, чтобы вы понимали – на тот момент я уже второй месяц ездил по адресам с «брошенками». А «Ангелы» уже больше года. И каждый раз история одна и та же. «Уехал в Россию, и остался там». И я не мог уместить их всех в своем сердце. Мне лишь хотелось верить, что мы смогли хотя бы чуть-чуть привезти им тепла и заботы. А вечером, ребенок одной из них спросит: – Мамочка, а кто это был? – Ангелы.
Но мы не «Ангелы». Мы люди. Мы просто люди, которые хотели сделать что-то по-настоящему доброе, что-то, если хотите, «настоящее» в своей жизни. Вот и все.
Таким мне запомнился Енакиево. Город, где я поменялся. Точнее, еще один момент, когда я поменялся.
Глава 33
«Расправлю крылья и взлечу опять,
Я вижу слезы матерей горят.
Их сыновья кричат в оковах коловрата,
Брат на брата, брат на брата.
Медали лязги на твоей груди,
Застыли в страхе дети, старики.
На жизнь без боли не имея права.
Героям слава, Героям слава».
Это первый куплет из песни «Прости». Мы слушали ее, когда ехали закупаться. Нам предстояло привезти пятьдесят продуктовых наборов в поселок Спартак. Тот самый, многострадальный, который находился рядом с донецким аэропортом. Я был тут не так давно летом, на передовой. В свой первый раз в зоне обстрела. А теперь еду в сам поселок, и это можно сравнить с двумя сторонами одной медали. Вот тут – линия фронта, а вот тут – люди и дома, которые оказались на этой самой линии. И мне предстояло увидеть жуткое зрелище. И не менее жуткие истории жителей этого поселка, что в небольшом количестве тут еще находились.
Набираем в тележки продукты. Знаете, это уже была двадцать- или тридцать- какая-то съемка, и я не всегда снимал этот процесс. Но мне хотелось попробовать как-то иначе показать закупку продуктов, и я пытался выдумать новые ракурсы, новые «проезды», новые планы. В голове уже вырисовывалось общее строение начала нового ролика. По дороге в поселок я искал музыку к отснятым только что кадрам. Вот такая вот изнанка операторской работы. Монтируй везде, и как только есть свободная минута.
Подъезжаем к Октябрьскому району. Вдоль дороги тянутся пораженные осколочными попаданиями пятиэтажки. То тут, то там заколочены окна. Выбитые стекла которых лежат на земле. Подъезжаем к знакомому блокпосту, на котором я, с группой «Самум», готовился выехать в аэропорт. Ополченцы машут нам рукой, мол, «проезжай». Они знают об «Ангеле». Путиловский разрушенный мост, словно поломанный позвоночник огромного монстра, провалившийся вниз. Грады и хвостовики мин, торчащие из асфальта. То тут, то там – оборванные провода электропередач. Воронки от снарядов, осколки, словно горошины на столе.
Заезжаем в сам поселок. Здесь уже стоят люди, ждут нас. Недалеко от подъездов, чтобы в случае чего – быстро уйти под землю. Дома здесь разные, от двухэтажных жилых построек времен СССР до современных таунхаусов. И вот кажется – стоит дом. Крепкий, кирпичный. Все на месте, не подкопаешься. Крепость вылитая. Гений инженерной мысли. Но потом влетает в него снаряд – и эта крепость разрушается. Крыша уходит внутрь. Стены, порой целыми пролетами, осыпаются на землю. И в голове обрывается какая-то нить, связывающая фразу «мой дом – моя крепость».
Останавливаемся, Байк и Сэм открывают борт УАЗа. Мы приехали сюда без разведки, наугад привезли данное количество продуктовых наборов. И сразу же поняли, что промахнулись с этим самым количеством. Людей собралось больше 50 человек. И я, если честно, начал волноваться. Люди могут расстроиться, да и вообще, ситуация выходит неудобная. Но мы не могли предположить, что среди этих руин живет почти больше 100 человек.
Раздаем пакеты самым нуждающимся. Местная глава поселения помогает нам в этом. Кто-то вяло расходится, расстроено бурча что-то под нос. Сердце кровью обливается, как бы ни банально звучала эта фраза.
Я снимаю лица людей, которые второй год живут в подвалах. Маленькую девочку, ставшую известной на весь интернет чуть позже, с котенком на плече. Ее довольно часто снимали военкоры и журналисты всех мастей.
Решаемся пройтись по поселку с местными, они рассказывают о вчерашнем дневном обстреле. Вижу забор с надписью: «Здесь живут». Снимаю.
Подбегают двое детей. Мальчик смотрит на нас, как на каких-то космонавтов. Девочка рассказывает, что впервые (!) за время войны не стреляли всю ночь. И она смогла наконец-то спокойно спать. Опять у меня бегут мурашки. Я не представляю, что такое – жить с постоянной гильотиной, зависшей над твоей головой в течении уже двух лет.
– Ну а пули свистят у нас каждый день, – рассказывает усатый мужчина лет 45-ти. – Здесь до такой степени все подло. Я не знаю, что там за люди. Там нелюди, по-моему. Нет ничего, тут – бах! Миномет. И полетели осколки. Для них это так… Вон они, улыбаются ходят. А мы – терпим.
Он нервничает, теребя в руках зажигалку. Местные живут без света, без газа. Большую часть дня они проводят под землей. Это место по сюрреалистичности происходящего напоминает романы Глуховского «Метро 2033». «Подземные люди», – думаю я, не успевая переключать кнопку включения/выключения записи. Давно я не был в месте, где была такая концентрация горя и страданий.
Кто-то из жителей оборачивается на далекий звук «выхода».
– Начинается, – слышим из толпы фразу.
До украинских военных отсюда по прямой – 400–500 метров. Для артиллерии – считай, что прямая наводка. Нам советуют уезжать скорее. Собираемся, пакеты разобрали все. Мы, в свою очередь, обещаем привезти еще буквально на днях. Обращаю внимание на детей, которые неподалеку играют на какой-то разрушенной детской площадке.
Они уже привыкли ко всему происходящему ужасу здесь. Не раз во время интервью, на вопрос «что самое жуткое на войне», многие ополченцы отвечали: «Дети, которые привыкли и знают лучше нас, когда и что прилетит».
Выезжаем из Спартака. Несемся по «Дороге смерти», ведущей к Путиловскому мосту. Вижу справа огромную стелу «Донецк», монументальную, грандиозную. А теперь – разрушенную, как и все в округе. Удивительно, на что способно оружие. Удивительно, на что способен человек.
Вечером ко мне домой заезжает хозяйка квартиры. За деньгами. Женщина лет 40–45, блондинка. Весела, задорная. Расспрашивает о работе, рассказываю о Спартаке. Она качает головой, слушая то, что я увидел сегодня.
– А какие у вас вообще прогнозы? Что будет дальше с нами со всеми? – она прерывает мой рассказ вопросом.
– Да не знаю. Наверное, ВСУ опять перейдут в наступление однажды.
– Россия нас не бросит? – хозяйка сверлит меня взглядом.
– Да думаю, нет, конечно же.
– Не бросайте нас. Пожалуйста, – как-то грустно говорит она. Чувствую себя гадко. Разве я могу нести ответственность за всех, отвечая ей на этот вопрос?
Ночью опять курю на балконе, слушаю музыку. Разговариваю с родителями по скайпу. Телефон начинает вибрировать, мне пытается дозвониться комбат. Поднимаю удивленно трубку, включаю «Одесскую интонацию»:
– Таки шо вы хотэли?
– Мы хотэли вас вытащить з дому.
– Таки зачем? Шо я там не бачил?
– Кондей! Час добрых дел, – промолвил Леха и добавил, – нам предстоит. Я внизу, одевайся и выходи.
Спускаясь по лестнице, на меня опять загавкала соседская собака.
«Проклятое животное», – подумал я и зашагал быстрее. Не хватало еще быть покусанным перед «часом добрых дел». Хотя что это за «час», я еще не знал.
– Привет, чечек! – Леха специально говорил не «человечек», а «чечек».
Жму ему руку.
– Итак, задача проста – находим прохожего или прохожую, которых надо подвезти до дома. Отвозим. Или если нужна кому-то какая-то помощь прямо сейчас – делаем так же. Как тебе план?
– Отличный план, комбат, – я беру из его рук кофе, Смирнов знает, что это мой напиток навеки.
Едем по городу, ночной Донецк прекрасен. Да и вообще, в этот город влюбляешься сразу. Он какой-то уютный. Правильный. Но при этом и грозный. Где-то в центре видим одиноко стоящую девушку, пытающуюся явно кому-то звонить. Она нервно нажимает руками на экран телефона, явно злится. Смотрит вокруг себя, поправляет сумку. Молодая. Лет 25 навскидку. Одета хорошо. Леха подъезжает к ней, останавливает машину. Опускает окно.
– Извините пожалуйста, вам может помощь какая-то нужна? Домой там отвезти? Мороз на улице.
– Да нет. Спасибо, – она осекается, смотрит куда-то вниз. Разводит руками. – Да, я замерзла. И да, мне нужно домой, а такси не едет.
– Садитесь, не бойтесь. Мы с гуманитарного батальона. «Ангел», может, слышали? – говорю я, наклонившись к открытому окну.
– Нет. Так вы военные? – она не очень уверенно шагает к машине.
– Ну, можно и так сказать.
Девушка садится внутрь. Она явно давно стоит на улице, потому что мне кажется, что от холода ее потрясывает. Леха трогается, делаем музыку потише.
– Куда же вы так на ночь глядя? Да еще и одна?
– Я… – она замялась, посмотрела в окно, сложила руки в замок на коленях. – Я ездила на свидание. Я одна. Работы нет. У меня братик маленький. Мне и нужно к нему. Он без меня плохо засыпает совсем.
Мы со Смирновым переглядываемся. Тут не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что эта девушка готова уже на крайности. А братик – это и не братик, а ее сын. Мы поняли по интонации, по ее заблестевшим глазам. По паузам между словами.