Едем вместе с ним в машине, мне нужно несколько планов местного храма, где он служит. На деле – это небольшой одноэтажный дом, на крыше которого – маленький купол с крестом. Внутри чисто, тепло, иконы и свечи. Запах ладана.
– На ваш взгляд, чем отличается от остальных солдат – воин Новороссии, России? – задаю вопрос под конец съемки.
– Наш православный воин отличается от остальных тем, что у него есть сердце и любовь к ближнему своему. Старается человеку помочь и утешить его.
Какое-то светлое чувство вызывает у меня этот батюшка, хотя в самом существовании Бога я на тот момент засомневался.
– А теперь эксклюзив, Фидель. – Байк управляет машиной, мастерски объезжая ямки и другие неровности дороги. – Сейчас я тебя познакомлю с человеком, который выжил в Одесском доме профсоюзов.
Впервые за все время тогда я пожалел, что мой микрофон такой слабый. Интервью с этим человеком записывали быстро, в перерыве между его делами. По пути на одну из работ. Нам периодически очень сильно мешал ветер, который в тот день разыгрался не на шутку.
– Второго мая нас собралось как минимум тысячи полторы. Это тех, кто был на Куликовом поле, активных членов сопротивления против госпереворота. Когда приехали футбольные фанаты – они пошли от железнодорожного вокзала на Греческую площадь. Там у них был сход. По мере пребывания фанатов, наши люди решили дать им бой. И пошли на них таким же числом. Те расположились поудобнее, кто-то предупредил «Правый сектор». А его весь март и апрель, завозили в Одессу со всей Украины, расселяли по домам отдыха и пансионатам. Когда наша колонна зашла на площадь – люди попали в окружение, в кольцо. Началась мясорубка. Потом, часа в три дня правосеки и фанаты двинулись на Куликово поле. Нас там осталось человек триста, ну, может, триста пятьдесят. Женщины, мужчины, старики. И когда их колонна подошла к нам, мы решили: надо как-то спасаться. Силы не равные. Зашли в Дом профсоюзов, сделали баррикаду. Но нас-то горстка людей, а их несколько тысяч. Ну и началось!
Светошумовые гранаты в нас полетели, бутылки с зажигательной смесью. Сопротивление они быстро сломили. Взрывы, стены первого этажа горят. С окон второго этажа я лично видел того самого человека, который стрелял с пистолета в нашу сторону. Потом мы поднялись на третий этаж. Дыма и огня уже было столько, что не продохнуть. В коридоре такая температура, что нельзя туда выйти. Зашли в кабинет, открыли окна, чтобы был свежий воздух. Полетели в нас опять коктейли Молотова. Люди горят, задыхаются. Тех, кто принял решение выходить из здания, чтобы спастись, избивали. Я видел это своими глазами. Такая вот казнь продолжалась до сумерек. Нам пытался помочь одесский «Беркут». Но их было человек пятьдесят, они хотели сделать коридор, чтобы вывести нас из здания. Но не дали им этого предпринять – налетел «Правый сектор». Их можно было отличить от фанатов: они были в касках, со щитами самодельными, с арматурой, – на несколько секунд мой собеседник замолкает, будто переводя дух.
Я – первый журналист, которому он рассказывает ту самую правду о трагедии в Одессе. Можно сказать, для меня это – уникальный случай. Живой участник тех событий перед объективом моей камеры.
– А вся одесская милиция стояла вокруг площади и ни одной попытки нам помочь не предприняла. Не пустили к нам ни пожарных, ни скорую, пока правосеки не натешились. В сумерках выстроили цепь из милиции и люди вновь начали выходить из здания. Всех, кто пострадали, отвозили к себе, в тюрьму, в отделения. Потом дым рассеялся, температура в коридоре понизилась. Нас в комнате было пять человек. Я был в камуфляже, а ребята в обычной одежде. Один из них мне отдал свою «мастерку», чтобы можно было слиться с толпой «беснующихся». Договорились выходить самыми последними. Спустили на первый этаж через запасной выход в левом крыле здания. Слышим, что по парадной лестнице спускается группа людей из «Правого сектора». Нам просто повезло, потому что они подумали, что мы из их рядов. Мы вышли за ними на улицу, а толпа орет: «Слава Украине! Героям Слава!». Ну а потом мы кто куда, растворились в толпе… Потом я еще минут сорок ходил по площади, смотрел: сидит девчонка, соплячка, разливает коктейль Молотова по банкам. Смеются все вокруг, радуются. У меня все это в голове не укладывалось. Третьего числа я видел, как из здания выносили трупы людей и грузили не в скорую помощь, а в багажники легковушек. Там погибло не сорок восемь человек. Там погибло человек сто пятьдесят. В этот же день мы с женой уехали в Луганск.
Глава 39
Дело подходило к концу декабря, ребята из батальона предложили устроить новогодний праздник для детей из серых зон. С подарками батальон прокатился до Зайцево, Курганки, Старомихайловки и других поселков. Я успел отснять только первые два. И последними моими «боевыми» был населенный пункт Широкая Балка, что находится под Горловкой. Мы приехали туда впервые. Привезли с собой немного продуктовых наборов. Такая гуманитарная «разведка боем». Это был довольно холодный день, снег к тому времени растаял. Вообще, зима на Донбассе мне нравилась больше, чем в Смоленске, надо сказать. Конец декабря – а земля голая. Только ветер редкие листья срывает с веток. Собственно, делаю именно такой кадр. «Какая животрепещущая картинка получается, создает настроение», – думаю я, отсчитывая 10 секунд и выключая кнопку «запись».
– Каждый день стреляют, с танков или еще чего-то тяжелого! – местный житель смотрит куда-то в сторону ВСУ. – Бог им судья. Повыгоняли бы только их скорее отсюда.
От центра поселка до окопов «героев Украины» рукой подать. Даже по дороге, по которой мы ехали между домами, в любой момент могли открыть огонь.
Раздаем пакеты, что называется, почти на ходу. Люди подтягиваются, кто-то сам заметил нашу машину, кому-то подсказали ополченцы. У них как раз сейчас менялись смены, выспавшиеся и отдохнувшие заступали на дежурство. Они останавливают нас посреди поселка, не советуя ехать дальше. Приметного цвета фургон может стать поводом для «перемирия».
Какая-то бабушка в вишневого цвета стареньком пальто угощает нас пирожками из печки. Кажется, поселок в полной нищете и утопии. А все равно – угостили. Буквально – всучили эти пироги, не смотря на то, что мы отказывались. Во дворах домов – гуси, курицы. Крыши все – латанные-перелатанные, живого места нет. Разрушенный элеватор на окраине поселка.
В тот день мы поругались с комбатом. Я приехал домой совершенно пустой и уставший. Второе имеет свойство накапливаться. И так и случилось.
Все мои бессонные ночи, переживания, сигареты, нервы, передовые, обстрелы вылились в какое-то просто жутчайшее депрессивное состояние. Мне приходилось скрывать его любыми способами.
В тот вечер я чувствовал абсолютную беспомощность. Сколько бы мы не помогали, не снимали – все оставалось по-прежнему. В телевизоре – «Минские соглашения», на фронте – война. В поселках – смерть, голод, холод. В телевизоре – сытые балаболы. На фронте – закопчённые годами войны мужики. Сижу, курю в банку, стоящую на полу комнаты, где я обычно засыпаю под звуки далекой или не очень канонады.
Звонит телефон. Отец. Удивленно поднимаю бровь, потому что связь дорогая очень. Он набирал мне всего пару раз, остальное время мы общались по скайпу:
– Сын, привет. Как дела?
– Привет, пап. Нормально. Катаемся, людей кормим. Все по-прежнему.
– Стреляют?
– Бывает.
– Сын, я скажу, как есть, а ты думай дальше сам. У меня плохое предчувствие, – повисла пауза. Голос отца дрогнул. – Что-то нехорошее произойдет. Пожалуйста, возвращайся домой.
Перевожу тему на другую.
– Как там мама?
– Мама слегла. Плохо себя чувствует. Уже вторую неделю дома. – И тут я задумался. У отца «предчувствие», заболела мама. Думаю, моя вина тоже была в этом, так как все это время она переживала за меня. Нервничала. В душе моей нехорошо засвербело.
– Я тебя услышал, отец. Маме привет, поцелуй там ее за меня.
– Давай, сын. Возвращайся. Ну что мы, тут тебе работу не найдем?
Мы попрощались, я положил телефон на стол. Сидел и думал о том, что сердце мое трещит по швам. Душа болела. Мы все знаем, как это бывает. Постараюсь описать это.
Чувство, будто внутри твоей грудной клетки стоит какой-то насос, который стягивает ремнями все твои внутренности, все твои нервные окончания в шар. Потом, когда он становится абсолютно плотным, на глазах появляется неприятная влага. Веки твои тяжелеют, глаза начинают покалывать. В уголках их появляются прозрачные капли. Нижняя губа предательски начинает трястись, а из глотки вырываются сдавленные хрипы. Ты стискиваешь челюсти, желваки играют, будто пытаясь удержать лицо под контролем. Но оно тебе больше не принадлежит. Руки прикрывают рот, будто боятся, что ты сейчас начнешь орать. Но ты именно это и делаешь, только тихо, почти беззвучно. Из глаз начинают капать слезы. По одной, будто вот-вот начавшийся весенний дождь. Первый в этом году. Ты почти ничего не видишь, только сдавленно хрипишь в кулак, а внутри взрывается, кажется, целая вселенная. Все, что ты знал, понимал, осмысливал, впитывал, видел, переживал – взрывается миллиардами искр. Они, словно вирус, разлетаются по твоей крови. Тебя начинает трясти. Так становятся другими людьми. Так разрушаются целые миры.
Выбегаю на балкон, будто не своими руками достаю сигарету из пачки. Закуриваю, пытаюсь вдохнуть дым так глубоко, как только можно. И потом внезапно – тишина… В городе – ни звука. Нет привычной вечерней канонады с фронта. Нет звуков машин и трамваев. Только беззвучно падает снег. Медленно опускаясь на землю, покрывая все вокруг. Выдыхаю. Меня отпускает, становится немного легче. Ладонями вытираю лицо, смотрю на свои руки. Они – другие. Будто не мои. Иду в ванну, смотрю на себя в зеркало – а из него на меня смотрит другой человек. Я смотрю на него и не узнаю себя. Огромные мешки под глазами, лицо покрылось мелкими морщинами, обветрено. В какой момент мое лицо поменялось? Почему теперь в уже своих глазах я вижу седину? В голове все складывается в единый пазл. Иду к компьютеру, пишу Смирнову: