Гримберт вызвал в памяти остекленевший взгляд Франца, и кровь, стекающую по его подбородку из прокушенного языка. Ему приходилось видеть воздействие многих смертельных ядов и нейротоксинов. Некоторые были разработаны в лабораториях Турина не без его участия и сделались смертоносным оружием его собственных шпионов в их извечной войне с графом Лаубером.
Гримберт вновь ощутил, что ухмыляется. Кто кроме Паука знаком с ядами?..
Кальциклудин, добываемый из яда какой-то зеленой змеи, которая никогда не водилась в землях франков. Достаточно невообразимо крохотной дозировки, чтобы надежно и необратимо блокировать высокопороговые кальциевые каналы в мозжечке, превратив человека в пускающий слюни полутруп, не способный ни к какой нервной деятельности.
Метилртуть, куда более хитрый и опасный яд. Этот не действует мгновенно, он накапливается в тканях на протяжении месяцев, обращая свою жертву в безвольную сомнамбулу, лишенную зрения и слуха, а затем и разума.
Самандарин, удивительный алкалоид небелковой природы, проявивший себя как изобретательное и надежное оружие. Впрыснутый под кожу жертвы, он убивает ее через полчаса так же надежно, как это сделал бы топор палача. Сперва приходит удушье, неконтролируемые судороги и чудовищная аритмия. Потом нервные центры, выжженные ядом, начинают отказывать один за другим, а давление в клокочущих венах делается таким, что у некоторых, говорят, лопались сосуды, точно разорванные изнутри. Что-то подобное, кажется, было и у Франца…
Циклозарин, прозванный «Ангельской чумой», амитон, бич Александрии, трижды проклятый зонгорин, безжалостный батрахокостин…
Гримберт перебирал известные ему яды и токсины, мысленно примеряя их к искаженному в страшном рыке лику безумного Франца. Все не то. То, что он видел в монастырском рефектории, не было свойственно ни одному известному ему нейроагенту. Если только не…
Назад, вспомнил Гримберт, иссекая взглядом медленные волны мертвого моря, тянущиеся до горизонта, сколько хватало зрения «Судьи». Это я крикнул им: «Назад! Назад, дураки!» Потому что понял… Еще там, рефлекторно, вдруг понял, что сейчас произойдет и во что превратится Франц. А понял потому, что…
Гримберт заставил орудия «Серого Судьи» быстро переключиться между несколькими воображаемыми целями. Механическим членам не требовались упражнения, чтобы держать себя в форме, силовым кабелям, играющим роль жил, не нужны были упражнения. Это ему, человеческому существу, запертому в бронированном коконе, нужен был отдых – и возможность занять болезненные мысли хоть каким-то занятием. Но…
…взрыв лопнул так внезапно и оглушительно, что «Тур» не успел полностью приглушить входящий аудиоканал, заставив Гримберта дернуться всем телом. Рыцаря на перекрестке больше не было. Бесформенный остов бронированного корпуса лежал, припорошенный медленно оседающей землей. В проломе шлема было видно запутавшуюся в амортизационном коконе оторванную руку в рыцарском гамбезоне. Кто это был? «Божественный Гнев»? «Извечный Иней»? Гримберт уже не помнил. Еще одна пиктограмма на его планшете, мигнув, не появилась вновь.
– Дьявол! – рыкнул он, не в силах найти подходящую мишень для клокочущего внутри гнева. – Ты видел это, Магнебод?
– Видел, мессир, – хмуро отозвался старший рыцарь. – Это «Керржес». Уже третий за последний час. Чертовы еретики опьяняют себя настолько, что не чувствуют ни боли, ни страха…
– Мне плевать, что они чувствуют! Высылать пехоту вперед! Не сметь отсиживаться за рыцарской броней! Марш прочесывать переулки! Трусов я лично прикажу сварить в…
Гримберт вздрогнул, ощутив под языком вкус желчной горечи.
Арбория. Трижды проклятая небом Арбория, из которой он каким-то чудом вырвался живым, потеряв Магнебода, потеряв «Золотого Тура» и преданных людей. Иногда она являлась ему в снах – страшных, наполненных вонью паленой плоти, от которых Берхард пробуждал его пощечинами и после которых ему требовался морфий…
Керржес. Вот это слово, выбравшееся из сна, точно плотоядное насекомое, выбирающееся из трупа. «Керржес». Грубое лангобардское наречие, и слово тоже гадкое, похожее на осколок снаряда с зазубренным краем. Лангобарды, чувствуя приближение смерти, опьяняли себя каким-то чертовым снадобьем, превращавшим их на время в безумные машины для убийства, хохочущие и призывающие боль, точно та сделалась неизъяснимым блаженством.
«Керржес».
Дрянь.
Арбория, напомнил себе Гримберт, три года назад. Над империей франков дуют самые разные ветра, но вряд ли какой-то из них способен подхватить лангобардский нейротоксин на одном ее краю и перенести далеко на северо-запад, в Грауштейн.
С другой стороны… Достаточно вспомнить, какими ветрами на протяжении этих трех лет носило нас с Берхардом из одного конца в другой, подчас так хаотично, что утром, проснувшись, мы не всегда сами знали, где очутились. Будет забавно, если здесь, в Грауштейне, меня настиг призрак из прошлого – такой же призрак, как сам приор Герард, но явившийся уже по мою душу…
Некоторое время Гримберт молча наблюдал за водой. Сарматский океан нес свои волны спокойно и равнодушно, не встречая ни препон, ни препятствий. И даже в тех местах, где эти волны касались изъеденного серого камня, они не рождали плеска, просто беззвучно разделялись, обходя его.
У Сарматского океана было много времени поразмыслить о всех существующих в мире проблемах. И, судя по его спокойствию, ни одна из этих проблем не представляла причин выходить из себя. Этот океан мог переварить без следа бессчетное множество проблем и волнений. Как когда-нибудь переварит сам чертов остров и монастырь на его спине.
Гримберт отвернулся, чтобы больше не видеть волн. И принялся медленно спускаться вниз.
Часть пятая
Когда-то, должно быть, утренний звон колоколов Грауштейна наполнял души монахов и паломников радостью, возвещая начало утренней службы и начало нового дня. Но Гримберту, привыкшему к сладкоголосому перезвону Туринских соборов, перекликающихся по-утру своими напевными голосами, он показался какофонией, рубленой и грубой, сродни неслаженной артиллерийской канонаде. Может, когда-то здесь и обитали пристойные звонари, да только, видно, сами со временем превратились в серый камень…
Он заставил «Судью» снизить громкость акустических датчиков до минимума, но это не сильно помогло. Колокола Грауштейна своим оглушительным боем рождали в стали и камне вибрацию, которая передавалась ему даже внутри бронекапсулы, рождая в теле болезненное дребезжание. Уму непостижимо, как человеческое существо может выдержать здесь, на острове, несколько лет и не повредиться при этом в уме!
Приор Герард выжил, напомнил он себе, и, судя по всему, доволен жизнью, более того, распалил в своей душе новую страсть, пробужденную чудодейственной пяткой…
– Ждете перемены погоды, сир Гризео? Напрасная трата времени! Мы здесь всего два дня, но мне уже кажется, что в этой части света погода раз и навсегда установлена в единственном положении на все времена.
Приглушенные датчики «Судьи» едва не подавили этот голос, Гримберту удалось разобрать его лишь потому, что говоривший, как оказалось, стоял возле него, в считаных метрах от правой ноги. Стоял, опершись о зубец крепостной стены, и невозмутимо наблюдал за катящимися внизу волнами. По сравнению с многотонной громадой «Судьи», стоящей на самом краю, он казался крохотным, почти невесомым, точно севшая на крепостную стену птица, готовая в любой миг вспорхнуть и улететь прочь, сделавшись точкой в небе.
– А вы ранняя пташка, сир Хуго.
– Не по своей воле. Проклятые колокола вызывают у меня головную боль, – пожаловался Шварцрабэ. – Из чего они их отлили, из старых кастрюль? Я провел в этом каменном мешке всего два дня, а мне уже кажется, будто целую вечность!
– Снотворное не помогает?
– Снотворное? – Шварцрабэ пренебрежительно фыркнул, поправив на голове черный берет. – На протяжении последних лет я испытывал свою нервную систему таким количеством разнообразных химикатов, что никакому снотворному меня не взять, даже лошадиной дозе пентобарбитала. Черт возьми, еще одна такая побудка, и, клянусь, я самолично расстреляю все здешние колокольни из главного калибра!
– С удовольствием составлю вам компанию. Полагаю, у нас выйдет славный дуэт.
Шварцрабэ рассмеялся, похлопав по бронированной ноге «Серого Судьи». Гримберт даже не ощутил этого хлопка, толстокожий «Судья» не имел в своей конструкции достаточно чутких датчиков, способных ощутить столь слабую вибрацию, но ему показалось, будто это ощущение передалось его настоящему телу, заточенному внутри, как эмбрион в бронированном яйце. Еще одно обманчивое ощущение из числа тех, которые предоставляет длительная нейрокоммутация. Берхард прав: чем больше времени он проводит внутри, сросшись со своим стальным телом, тем тяжелее нагрузка на мозг и тем бо́льших мук потребует организм, когда контакт все-таки придется разорвать.
– Я слышал, что добрые новости – лучшее снотворное на свете, сир Хуго. Если так, кажется, у меня есть средство против вашей бессонницы.
Шварцрабэ встрепенулся:
– Добрые новости? Откуда вы их раздобыли, старина?
«Серый Судья», повинуясь приказу своего хозяина, указал стволом одного из орудий вверх – в небо, обложенное тяжелыми, похожими на минеральную вату слоями облаков.
– Радиостанция. Четверть часа назад приор Герард вышел на связь на открытой частоте монастыря и сделал небольшое сообщение.
– Досадно, что я в этот момент был за пределами «Беспечного Беса». В это время по утрам я как раз предпринимаю небольшую прогулку по окрестностям. Спешу полюбоваться видом, прежде чем его испортят прокаженные образины. Кроме того, моей беспокойной душе претит сидеть в бронекапсуле. Мне, в отличие от вас, долгое затворничество не по зубам.
– Вы ничего не упустили, – заверил его Гримберт. – Сообщение было совсем коротким, кроме того, наверняка вы и сами догадываетесь о его содержании.