Берхард неохотно кивнул:
– Пожалуй.
– Только вообрази себе… Вместо божественной благодати на толпу снисходит кровожадная ярость. Вместо очищения души и исцеления калек – страшная бойня. Подобное может погубить не только орден лазаритов, давно ставший рудиментом ушедшей эпохи, но и подрубить на корню авторитет Церкви, который веками утверждался здесь, на севере.
– Что ж, признаю, ты сохранил голову на плечах. – В устах другого человека это прозвучало бы одобрением, но Берхард даже в эти слова вложил сдержанное презрение. – По крайней мере, ты не так глуп, как мне уже было показалось. Но это отнюдь не облегчает твоей участи.
– Не облегчает, – согласился Гримберт. – Чья бы ни взяла, приора или нашего тайного убийцы, в скором времени радиостанция Грауштейна заработает на всех частотах, и тогда здесь сделается тесно от фигур в темных сутанах. Начнется разбирательство, и такое дотошное, что позавидует сама инквизиция. Нечего и думать сохранить свое инкогнито в таких условиях. Значит, надо думать о том, как убраться отсюда с наименьшими потерями.
– Есть какие-то мысли на этот счет?
Гримберт устало улыбнулся:
– Остается уповать на пятку святого Лазаря. Если кому-то под силу совершить чудо, вытащив нас отсюда живыми, так это ей.
Часть седьмая
В бытность свою маркграфом Туринским Гримберт не очень часто бывал в Аахене. Но всякий раз, оказываясь в столице империи, не упускал возможности посетить выступление императорской балетной труппы. Не потому, что увлекался искусством, а потому, что всякое ее выступление было триумфом науки, ненавязчиво демонстрируемым гостям, триумфом, к огранке которого были привлечены лучшие мастера императорского двора.
На сцене в умопомрачительных пируэтах и фуэте кружились фигуры, невообразимо грациозные и невесомые, выполнявшие номера, вызывавшие у зрителей не только восторг, но подчас и суеверный ужас – некоторые из них, казалось, настолько противоречат законам физики и человеческой анатомии, что танцоры, их исполнявшие, своими немыслимыми возможностями уже близки к святотатству.
Но Гримберт – один из немногих – знал изюминку этого фокуса. Искусные танцовщики и танцовщицы выглядели вполне натурально, но в этом была изрядная заслуга декораторов и осветителей. Стараниями императорских лекарей и биомастеров их тела прошли комплексы сложнейших хирургических операций, отсекавших лишнюю плоть и превращавших многие органы, не востребованные на сцене, в неспособные полноценно функционировать рудиментарные зачатки. Гормональные процедуры и анатомическая коррекция, которым они подвергались с самого детства, довершали начатое, облегчая тело до предельно возможного минимума, перекраивая соединительную ткань и суставы, перестраивая нервную систему и вестибулярный аппарат.
Эти существа, казавшиеся ангельски прекрасными в лучах софитов, демонстрирующие на сцене непостижимую для человеческого существа грацию, не были способны существовать самостоятельно, вся их жизнь – если этот процесс физиологической жизнедеятельности можно было именовать жизнью – за пределами сцены протекала в специальных стерильных капсулах под надзором императорских врачей.
Но танцевали они в самом деле волшебно. Так, что у зрителей захватывало дух и на короткий миг они забывали обо всем остальном.
С похожим чувством Гримберт наблюдал, как двигается тренирующийся «Варахиил».
Имевший боевую массу около восьмисот квинталов – сорок старых добрых имперских тонн, – он один весил больше, чем вся балетная труппа, вместе взятая, в придачу со сценой и прожекторами, но, когда двигался, об этом невольно забывалось. Его угловатое тело приходило в движение мгновенно, без раскачки, свойственной более тяжелым машинам, без пыхтения гидравлических приводов и того сопения, что издает ходовая часть, готовя корпус к резкому броску. Замерев в обманчивой неподвижности, точно богомол, притаившийся на ветке в ожидании добычи, «Варахиил» внезапно бросался вперед, немного сгибая свой поджарый, почти не прикрытый броней торс, и, казалось, вот-вот взмоет над землей. Совершая боевые развороты, он нагибался с таким немыслимым креном, что Гримберт, наблюдавший за его маневрами, всякий раз невольно морщился, живо воображая, какая нагрузка в этот миг ложится на балансировочные узлы доспеха.
Судя по всему, сир Ягеллон не был поклонником классических имперских стратагем из числа тех, что вдалбливают в головы юным рыцарям с того момента, как на их выскобленных бритвами затылках сойдет воспаление кожных покровов после трансплантации нейропортов. Упражняясь в маневре, он не использовал ни «Бычий проход», ни «Двойное коромысло», ни «Пляску сапожника», ни прочие известные Гримберту упражнения, распространенные в Турине, зато, кажется, располагал богатейшим арсеналом своих собственных, порой весьма небезлюбопытных.
– Чертов фанфарон, – пробормотал Гримберт, наблюдая за тем, как «Варахиил», точно тщась оправдать имя своего тезки-архангела, невесомо кружится в танце, выделывая изощренные, не свойственные машине пируэты, – Стерх из Брока! Тебе впору именоваться курицей – с такими-то танцами!..
Он знал, что эти укоры несправедливы. Отрабатывая маневры, Ягеллон всегда отводил «Варахиила» в дальний угол монастыря, за старые котельные и склады. Он не искал ни зрителей, ни популярности, напротив, упражнялся самозабвенно и усердно, как это делает воин, полностью сосредоточенный на себе и постижении своего искусства. Три, иногда четыре часа подряд.
Раньше, закончив свои упражнения, Ягеллон обычно выбирался из доспеха, его щегольской, много раз латанный гамбезон с золотым шитьем висел, точно мокрая тряпка, лицо же казалось бледным, точно молодая луна. Даже не сняв его, не выпив воды, Ягеллон принимался за дело – вооружившись тряпицей и масленкой, тщательно смазывал и протирал все сочленения своего доспеха, не пропуская ни одного узла, и был в этом занятии столь усерден, что мог бы служить примером для любого оруженосца.
Но сейчас… Завершив последние фигуры, «Варахиил» не распечатал люк, как обычно, лишь отошел в тень стены, чтобы не подставлять свое стальное тело солнечным лучам. И замер, немного приопустив корпус. Гримберт знал, что в таком положении «Варахиил» проведет почти весь оставшийся день. Не сдвинувшись с места, будет неподвижно стоять, уставившись в землю.
Глядя на него, недвижимого, безучастно разглядывающего серый камень Грауштейна, Гримберт не раз задумывался о том, чем занят сир Ягеллон. Вполне вероятно, молится, испрашивая у Господа сил, чтобы пережить ниспосланное свыше испытание. Аппаратура «Судьи» не фиксировала исходящих от «Варахиила» радиопередач; судя по всему, Стерх из Брока относился к той категории верующих, которые воссылают молитвы по невидимому каналу к небесам, а не транслируют их всем вокруг в радиодиапазоне.
А жаль. Гримберт отдал бы последние монеты, завалявшиеся в кошеле у Берхарда, чтобы услышать эти молитвы и их содержание. Напрасные надежды. Можно перехватить в эфире посланную недругом радиопередачу, а при должном навыке – и расшифровать ее содержимое. Можно подкупить или запугать курьера, заставив его отдать письмо своего сеньора, а при необходимости – и перерезать ему горло. Но совершенно невозможно представить, чтоб существовала аппаратура, способная перехватить молитву. В милости своей Господь Бог обеспечил своих абонентов протоколом связи, совладать с которым не могли все ухищрения криптологов Туринской марки и ее окрестностей.
О чем сейчас молится сир Ягеллон? Просит у Всевладетеля снисхождения и заступничества? Или, напротив, молит о том, чтобы «Керржес», выпущенный им украдкой, сегодня сожрал еще одну душу в проклятом Грауштейне?
Гримберт стиснул зубы. Какая ирония! Они оба находились в неподвижности, но если замерший «Варахиил» казался отрешенным, невозмутимым, спокойным, как снежные пики альбийских гор, то сам он, запертый в бронированных недрах «Серого Судьи», изнывал от нетерпения.
Четвертый день в Грауштейне. Четвертый день в проклятом монастыре, превратившемся для него в западню. Четыре партии подряд в кости, против игрока, который нечист на руку и которого пока не удалось уличить в нечестной игре. И который, надо думать, охотно пожертвует Пауком, как завалящей букашкой, в своей хитрой, невесть зачем тянущейся игре.
Один из трех. Ягеллон, Томаш, Шварцрабэ. Один из этих трех лишь прикидывается раубриттером, бродягой в рыцарском доспехе. Он проник в монастырь, имея целью уничтожить его, и уже, надо думать, создал неплохую брешь в тысячелетней кладке ордена Святого Лазаря, казавшейся такой незыблемой и несокрушимой. Чем дольше будет пировать «Керржес», тем страшнее будут последствия. Мало того… Гримберт скривился, не зная, отреагировало ли его тело на это хотя бы гримасой или осталось безучастно взирающим трупом, беззвучно шевелящим губами. Чертова некрозная пятка, сыгравшая роль приманки, завела его меж двух огней. И хозяин «Керржеса», кем бы он ни был, и приор Герард затеяли непростую партию, в которой ему придется держаться подальше от обоих игроков. Потому что ни один из них не сулит ему добра.
Мало того, подумал Гримберт, заставив маломощные сенсоры «Судьи» разглядывать пустое лицо погруженного в молитву Ягеллона, я еще и чертовски стеснен временем. Глупо думать, что окружающий мир заметит исчезновение из эфира монастырской радиостанции. Мир, может, и забудет, но не Святой престол, тот всегда обладал великим талантом вести счет своим активам. Если приор не поймает своего недруга в ближайшие дни, кто-то из кардинальско-епископской гвардии, чего доброго, вздумает послать на выручку спасательную партию. И тогда здесь точно воцарится ад. Нечего и думать уповать на инкогнито, меня извлекут из скорлупы точно перезревший орех. И тогда…
– Кажется, ваш доспех барахлит, сир Гризео. Я ощущаю вибрации, исходящие от него. Вы давно проверяли инжекторы по правому борту?
Гримберт вздрогнул от неожиданности. Точнее, вздрогнул «Серый Судья». Многотонная махина встрепенулась, издав своими механическими членами скрип – точно кому-то перетирали кости на пыточном станке невообрази