– Нет, благодарю. Думаю, смогу найти себе занятие поинтереснее.
Отыскать Красавчика Томаша на территории монастыря не представляло никакого труда. Гримберту не было нужды ориентироваться на цифровую сигнатуру «Ржавого Жнеца», он и без того отлично видел его силуэт – сгорбившийся, неподвижно стоящий неподалеку от монастырского рефектория, похожий на исполинский языческий монумент, обильно покрытый коростой ржавчины и пыли. Кажется, доспех простоял на этом месте все три последних дня. Сир Томаш не искал спасения от «Керржеса» в бронекапсуле, напротив, не считал нужным даже изредка забираться внутрь. Единственный из раубриттеров, он отказался прятаться в своем доспехе, напротив, вел себя так, будто никакой опасности ему не угрожало.
Каждый вечер монахи-лазариты приносили его бесчувственное тело к этому жуткому монументу и клали неподалеку, точно жертвоприношение истукану, и каждое утро сир Томаш, ругаясь на неизвестных окружающим варварских языках и проклиная сухость в глотке, влачил свое тело обратно в рефекторий.
В этот раз он выбрался из рефектория на своих двоих, причем гораздо раньше привычного часа. Судя по всему, его небогатый запас серебра окончательно иссяк, а братья-лазариты готовы были наделить своих гостей лишь христианской любовью, но отнюдь не дармовым пивом. Это вполне объясняло недобрый настрой сира Томаша.
– Что за болван вздумал загораживать мне солнце? – рявкнул Томаш, когда на него опустилась тень «Судьи». – Прочь, чертов увалень! Чертова жестянка! Крапивное семя! Прочь, пока я не залез в доспех и не устроил тебе такую трепку, что шестеренки вперемешку с дерьмом из твоих потрохов докатятся до самого Граца!
Гримберт кашлянул. И хоть луженая глотка «Судьи» превратила это покашливание в грубый рык, сир Томаш безошибочно распознал голос – должно быть, слух служил ему лучше зрения.
– Это вы, сир Серая Кляча? – сварливо осведомился он, задирая голову. – Черт, нашли, где разгуливать! Следите за своими ножищами, а то, чего доброго, передавите тут всех!
– Я всегда осторожен, – заверил его Гримберт. – А мой доспех не так уж велик, чтобы кого-то раздавить не заметив. Вам нужна помощь?
Томаш поморщился, отчего его лицо, покрытое россыпями полузаросших шрамов, на миг превратилось в мешанину из рубцовой ткани, в которой почти ничего невозможно было разглядеть.
– Помощь?.. Черт, да! Помоги мне добраться до «Жнеца» вместо того, чтобы стоять здесь остолопом. Черт, куда он запропастился? Готов поспорить, оставлял его здесь, вот прямо у этой стены…
Единственный из раубриттеров, он не считал нужным прятаться в свой доспех, разгуливая по Грауштейну так, будто это был обычный городишко, в котором ему пришлось остановиться. Что это было – презрение к смерти, которое Красавчик Томаш демонстрировал всю свою жизнь, не считаясь с мнением окружающих, или расчет?
Нет нужды прятаться тому, кто сам держит оружие под полой дублета. Если Томаш не опасается «Керржеса», в открытую передвигаясь без защиты, это может говорить об одном – он сам связан с «Керржесом» самыми тесными узами. Или…
Дьявол, подумал Гримберт. Этих «или» становится все больше с каждым днем пребывания в этом чертовом монастыре.
– Ваш «Жнец» за углом, – сухо сообщил он вслух. – Уверен, что видел его там часом ранее. К чему вам доспех?
– А сам как думаешь? – Томаш покачнулся, точно вековое дерево, которое, ощутив удар топора, замирает на миг, точно раздумывая, падать ему или задержаться еще на какое-то время. – Монастырские крысы отказались отпускать мне пива в долг. Серебра хотят, поганцы этакие… Ну ничего, ничего, сейчас я, значит, угощу их… Угощу как следует! Да только не серебром, а самым настоящим свинцом!
– Едва ли у вас это получится. Еще вчера мы все сдали снаряды в монастырский арсенал. Ваш «Жнец» безоружен, точно новорожденный младенец. Как и все мы.
Томаш замер, его скособоченные кривые плечи опустились.
– Ах дьявол… – пробормотал он, дергая обожженными губами, за которыми не видно было зубов, одни только провалы. – И верно… Ах сучья жизнь, а! Подумайте только, честный рыцарь уже не может ни промочить глотку, ни поквитаться с обидчиками! Может, у вас, сир Гризео, завалялось пяток монет? С удовольствием приму от вас ссуду, вверив в качестве залога свое честное рыцарское имя! А ежли будет… Ежли… еж…
Томаш скрючился посреди улицы, выплеснув на брусчатку поток мутной жижи. Должно быть, он накачивался пивом уже не первый час, оттого уже с трудом стоял на ногах. Но все же стоял, мало того, пытался что-то говорить, совершая обеими руками бессмысленные, обращенные к «Серому Судье» жесты.
Потрясающая живучесть, подумал Гримберт с отвращением. Любой другой на его месте, отведавший хотя бы половину того, что перепало на долю Красавчика Томаша, уже изошел бы от лихорадки в какой-нибудь госпитальерской богадельне, сгорел дотла при очередном штурме или попросту отдал бы богу душу посреди застолья, истощив свой организм сверх всякой меры дармовой выпивкой. Но этот…
Воистину верно говорят некоторые снобы из числа придворных – чем примитивнее форма жизни, тем упрямее она хватается за жизнь, алчно высасывая из нее соки. Томаш похож на старую корягу, которая отказывается уйти под землю, вместо этого упираясь всеми своими отростками и корнями. Ее невозможно ни утопить, ни закопать, она будет вечно лежать у дороги, цепляя прохожих, раня лошадей и причиняя множество неудобств всем путникам.
Лучше было бы остаться в обществе Шварцрабэ, подумал Гримберт, с отвращением наблюдая за тем, как Томаш корчится посреди улицы, извергая из себя то монастырское пиво, то поток богохульных проклятий, достаточно членораздельных, чтобы вызвать презрительные взгляды братьев-лазаритов. Тот тоже не доказал пока своей невиновности, более того, некоторые его слова и поступки можно истрактовать весьма зловещим образом, но тот, по крайней мере, ведет себя как рыцарь и наделен хоть какими-то манерами.
Но, кажется, сегодня ему светит лишь общество старого ублюдка, щедро украшающего содержимым своего желудка монастырскую архитектуру. Шварцрабэ неожиданно для Гримберта сделался замкнут и не горел желанием скрасить его одиночество в виде собеседника.
Его «Беспечный Бес» еще со вчерашнего дня избрал местом дислокации площадь перед монастырскими воротами. Судя по запечатанному люку и горящей сигнатуре, сир Шварцрабэ пребывал внутри, но, кажется, отнюдь не горел желанием общаться со своими собратьями. По крайней мере, на обращенную к нему радиопередачу «Судьи» он отозвался весьма вяло.
«Это вы, старина? – пробормотал он, даже не пошевелившись, и голос его звучал непривычно глухо. – Простите, сегодня не смогу составить вам компанию. Отчаянно занят, вожусь внутри. Пытаюсь залатать прохудившийся маслопровод, а кроме того, давно пора разобраться с проводкой. Моему старичку хотя бы изредка нужно давать заботу. Уж простите».
Гримберт еще несколько раз пытался вызвать того на связь, однако «Бес» хранил полное молчание в эфире – судя по всему, его владелец и в самом деле был слишком увлечен ремонтом, чтобы отрываться от своего занятия.
И черт с ним, решил Гримберт. Может, сир Шварцрабэ и полагает себя невесть каким хитрецом, способным разгадать любое чудо, но сближаться с ним лучше не стоит. Нельзя забывать, что при всех своих манерах и образе жизни он – один из подозреваемых, а значит, потенциальный источник опасности.
– Что у вас за доспех?
– Что? – задумавшись, Гримберт не заметил, как Томаш, прекратив извергать содержимое желудка на монастырскую брусчатку, воззрился на него своим единственным глазом.
– Что за доспех, говорю? Отродясь таких не видал, а меня полоскало всеми ветрами, что дуют во франкской империи, глаз наметанный! Сперва было подумал, что базельских кузней работа, контуры как будто привычные… Да только, смотрю я, не базельская это машина, никак не базельская. Тамошние кузнецы торсионы не ставят уж лет двести как, там больше свечная подвеска в ходу. Аугсбург? Тоже не то. Лобовая броня тонковата, да и ноги устроены не на привычный манер. Что ж тогда? Золлинген? Льеж?
Каверзный вопрос. Каверзный – и чертовски не вовремя соскочивший с языка сира Томаша. В свое время Гримберт потратил немало сил, пытаясь узнать родословную доставшегося ему доспеха, брошенного предыдущим владельцем в горах. И разумеется, безо всякого толка. Не доверяя зорким глазам Берхарда, способным заметить иголку в снегу с расстояния в несколько лиг, он сам ощупал броню «Судьи», каждый ее квадратный дюйм и ровным счетом ничего не нашел. Ни клейм, ни оттисков, ни печатей – словом, ничего того, что обыкновенно оставляет на доспехе всякая уважающая себя кузня.
Несколько раз, когда они с Берхардом затевали ремонт, разбирая «Серого Судью», насколько это было возможным в полевых условиях, Гримберт не упускал возможности нырнуть в моторный отсек, но и там не находил никаких отметин, способных прояснить судьбу доспеха, зря только пачкал руки в масле и ржавчине, пытаясь нащупать подсказки. Ни следов от предыдущего ремонта, ни скабрезных записок, которые иной раз оставляют друг другу шутники-подмастерья, ни отметин на внутренних узлах, этих неизбежных спутников всякого рыцаря, говорящих о перенесенных им ранах, до конца не излеченных во время ремонта.
Память «Серого Судьи» тоже оказалась чиста, Гримберт лишь впустую тратил время, пытаясь добыть из нее хоть крохи полезной информации. Сохраненные частоты связи, проложенные маршруты, уникальные сигнатуры, да черт с ними, хотя бы вехи жизненного пути! Ничего. Ни зернышка. Память «Судьи» была пуста, как амбар для зерна в краях, где многие годы царит голод. Может, его предыдущий хозяин, бросив его на произвол судьбы в далеких Альбах, счел за лучшее стереть все данные, боясь скомпрометировать себя или выдать. Или же это сделали за него немилосердные горы, многими годами терзавшие одиноко стоящий доспех ветрами и морозами.
Доспех без хозяина, без родины, без прошлого. Когда-то это показалось бы Гримберту оскорбительным. Точно человек, лишенный уникального генетического кода, отпечатков пальцев, шрамов, воспоминаний и личности. Бездушный сервус с выжженными нейронами, превращенный в тупое и никчемное орудие, лишенное индивидуальности. Ходячий труп, покорно выполняющий чужую волю. Но…