Я могу отойти, подумал Гримберт, пытаясь отрешиться от барабанящего в лицо пулеметного огня. Всего один шаг в сторону – и я лишусь сразу двух подозреваемых одним махом. Сотру две неизвестные переменные с грифельной доски. Пулеметы «Вифанийца» разнесут их мгновенно, стрельба с такого расстояния не дает шансов на спасение. Размолотят до состояния застрявшей в щелях между брусчаткой мякоти.
Сделай это, Паук. Один маленький шаг.
Ты сделал до черта шагов, спасаясь тогда из горящей Арбории. Ты пересчитал половину Альб своими обмороженными ногами, имея один шанс на спасение из тысячи. И за последние три года этих шагов тоже было много.
Шагни в сторону. Доверь своим врагам сделать твою работу, как ты доверял им это прежде. Никто не упрекнет тебя, никто не заподозрит. Раубриттерам свойственен обостренный инстинкт самосохранения. Никто не увидит ничего удивительного в том, что я попытался спасти свою жизнь, а Шварцрабэ и Томаш… На фоне общей груды тел эти два едва ли кого-то удивят.
«Судья», содрогаясь под звенящими очередями, терпеливо ждал команды. Обладающий куцым рассудком, не способным спорить с хозяином, любой его приказ он считал императивной нормой, подлежащей немедленному исполнению. Но приказа так и не получил.
Если стирать с доски всякую переменную, которую не можешь открыть, смысл уравнение никогда не откроется. Оно так и останется нерешенным, мало того, в нем сделается еще больше белых пятен. Он не может позволить себе потерять этих двоих – не до того, как откроет их истинную роль в происходящем…
«Судья» сотрясался и дрожал, броня на его плечах оглушительно звенела, и Гримберту казалось, что его череп сверлят десятки буров одновременно, что в воздухе уже пахнет паленой костью и дымом, что его внутренности вот-вот распахнутся, шлепнувшись окровавленной медузой на землю через трещину в пробитой бронекапсуле…
Держать позицию.
И «Судья» держал. Бесстрастно фиксируя все новые и новые точки соприкосновения, он не искал спасения. Вместо этого его баллистический вычислитель чертил траектории контрогня, не обращая внимания на пустую боеукладку. Наделенный, как и все раубриттеры, отчаянной волей к жизни, он в то же время был по-звериному живуч и упрям, как все черти ада…
Окатывающий его огнем «Вифаниец» на миг умолк. Не потому, что смирился с его стойкостью или утратил запал. Должно быть, перегрел пулеметы до такой степени, что штатная автоматика отключила их, не обращая внимания не беснующегося внутри «Керржеса», жаждущего разнести весь окружающий его мир.
А в следующий миг сдвоенный выстрел ударил его в левый борт с такой силой, что бронеплита, окутавшись смолистым черным жгутом, треснула пополам. Механическое тело накренилось, истошно взвыли сервоприводы, загудела, тщетно ворочаясь на плечах, бронированная башня. Следующий выстрел, ударивший почти в упор, навсегда заклинил ее, образовав в нижней части глубокую вмятину.
Пулеметы «Вифанийца» взвыли, отчаянно пытаясь развернуться, но поздно. Обрушив свой гнев на «Серого Судью», они выпустили из фокуса прочие цели – промашка, которую никогда бы не допустил хладнокровный обученный рыцарь. Но «Керржесу» не было свойственно хладнокровие. Одна только животная ярость, в которой он уже не мог обрести защиты.
Два рыцаря с зелеными крестами на лобовой броне медленно приближались к нему, на ходу корректируя огонь. Стреляли они тщательно выверенными залпами, координируя стрельбу между собой, с неумолимой точностью. И Гримберт машинально отметил, что их орудия были заряжены не фугасными снарядами. Бронебойными, как и полагается для охоты на бронированную дичь. Соприкасаясь с дрожащим и пятящимся «Вифанийцем», они не образовывали огненных сполохов и ярких вспышек, но каждым попаданием вминали броню внутрь, так, будто невидимый кузнец бил по ней стотонным молотом.
Они двигались выверенным симметричным курсом, обходя «Вифанийца» по спирали и не пытаясь переступать через препятствия. Распростертые тела паломников беззвучно таяли под их ногами, вплавляясь в серую гранитную плоть Грауштейна алой мякотью. Некоторые из них еще шевелились – Гримберт отметил это безучастно, не ведя счета. Некоторые пытались отползти или безотчетно льнули к братьям-рыцарям, не сознавая, что эти шагающие громады находятся здесь не затем, чтобы спасать жизни. А только лишь затем, чтоб даровать отступнику правосудие именем Святого престола и приора Герарда. Должно быть, они до последнего пытались привести «Вифанийца» в чувство, обращаясь к нему на радиочастотах, но в итоге были вынуждены открыть огонь.
Выстрел, срубивший наконец «Вифанийца», был восьмым или девятым по счету. Получив попадание в левое бедро, он попытался отступить, но не смог – шарнирное сочленение оказалось размозжено снарядом, нога его больше не слушалась. Издав отчаянный скрежет, «Вифаниец» дернулся всем корпусом и, потеряв равновесие, медленно завалился на стену рефектория, съехав по ней в облаке гранитной пыли. Следующий выстрел ударил ему прямо в башню, вмяв ее вовнутрь, отчего из многочисленных щелей плеснуло дымом. Орудия судорожно задергались, но почти тотчас замерли в неподвижности.
Только тогда Томаш осторожно выглянул из-за правой ноги «Серого Судьи». Тоже припорошенный пылью, жадно глотающий воздух, он не выглядел растерянным, лишь безмерно изумленным. И, кажется, впервые в своей жизни был совершенно трезв.
– Во имя мудей святого Барукка! – пробормотал он, с трудом водя головой на скособоченных кривых плечах. – Чтоб меня черти разодрали…
Гримберт ощущал себя слишком уставшим, чтобы согласиться с ним. Огневой контакт с «Вифанийцем» объективно длился не более десяти секунд, но шквала, окутавшего «Судью», было достаточно, чтобы в голове немилосердно звенело. Опустив голову, он бросил взгляд на правую ногу, желая убедится, что Шварцрабэ пережил огонь в целости. И выругался себе под нос.
Потому что за его левой ногой было пусто. Шварцрабэ пропал, будто и не существовал вовсе. Один только его черный берет бесформенной кляксой остался лежать на припорошенной пылью брусчатке.
Ему ко многому пришлось привыкать здесь, в северных широтах империи. К еде, которая часто казалась ему безвкусной и излишне жирной. К грубому языку, который, кажется имел по отдельному наречию в каждом селе, причем все эти наречия казались ему варварской речью с редкими вкраплениями искаженной до неузнаваемости латыни. К церковным порядкам, многие из которых казались ему причудливыми. К радиодиапазонам и обозначениям, к праздникам, к рыцарским традициями, имеющим иные оттенки, к манере разговаривать, торговаться, воевать…
Даже воздух здесь был другой, несмотря на то что аппаратура «Судьи» регистрировала очень схожий химический состав. Не горячий и горький, впитавший в себя сгоревший хлеб восточных окраин, пепел мертвецов и остатки радиоактивных осадков, а кисловатый, холодный, похожий на воздух над старым торфяником.
Ему удалось овладеть здешним говором, хоть и не сразу, привыкнуть ко многим традициям и своеобразному укладу. Он все еще был Пауком, а его возраст – двадцать восемь лет – даже здесь не считался возрастом старика. Но вот с чем ему так и не удалось свыкнуться, так это со здешними сумерками. В Турине ночь приходила на смену дню быстро, едва ли не в считаные минуты. Здесь же сумерки начинались рано и тянулись необычайно долго, неспешно подчиняя себе небосвод, высасывая из него цвета и краски. Он часто наблюдал за тем, как они завоевывают небо над Грауштейном, устроившись на вершине Южной башни и, должно быть, похожий издалека на исполинскую каменскую гаргулью, охраняющую покой монастыря. Красивый символ, но, как и все символы, совершенно лживый по своей сути.
– Отчего бы нам не расположиться в дормитории? – проворчал Берхард, разглядывая плещущееся у подножия башни море. – Мог бы пожалеть мои старые кости, коль уж твои собственные давно превратились в тлен!
Не защищенный броней, в старом плаще, он не находил сумерки над Грауштейном хоть сколько-нибудь интересными, напротив, мучился холодом и резким ветром. Однако покорно стоял рядом, не делая попытки уйти. Гримберт мысленно усмехнулся. Не потому, что Берхард испытывал к Пауку благодарность или считал должным сохранять ему верность. Глупо тешить себя иллюзиями. Только потому, что «Серый Судья», даже безоружный, давал ему, однорукому калеке, хоть какую-то защиту. Сожрав Паука, приор Герард, без сомнения, легко разделается и с его спутником, тем более когда узнает, что под его личиной скрывается барон Кепплер, старый еретик, выступавший против Святого престола в Салуццо.
– Смеешься? – Гримберт шевельнул башней. Жест сродни человеческому, похожий на досадливое подергивание головой. – Ты сам говорил, там народу больше, чем в стойле!
– Не сейчас. Сейчас монастырские дормитории похожи на пустые бомбоубежища. Хоть шаром покати.
– Вот как? Куда же делись все почитатели чудодейственной пятки?
– В соборе, – кратко отозвался Берхард. – Приор созвал их на всенощную службу – молиться о душах погибших и просить покровительства святого Лазаря. И знаешь, он нашел в их душах горячий отклик.
– После выступления «Вифанийца»? – Гримберт фыркнул. – Не сомневаюсь!
– Да уж, выступление удалось на славу. Странно, что святому Петру не пришлось посылать грузовые транспорты, чтобы транспортировать свежие души к райским вратам. Пулеметы «Вифанийца» надолго задали ему работы.
– Что-то узнал о нем?
Берхард медленно покачал головой:
– Не очень-то. Прокаженные братья напряжены настолько, что того и гляди начнут палить в каждого, слишком резко осенившего себя крестным знамением. На тех, кто задает излишне много вопросов, тоже косятся недобро.
– Но кое-что ты все-таки узнал, верно?
Берхард неохотно кивнул:
– Хозяином «Вифанийца» был сир Андреас, прозванный так же Андреасом Столетним. Один из самых уважаемых и старых в ордене братьев-рыцарей.
– Ему в самом деле было сто лет?
– Сто тридцать четыре, насколько мне известно.