Гримберт присвистнул, не заботясь о том, что этот свист будет передан «Судьей» вовне – голосовые связки «Судьи» не годились для передачи звуков такой тональности.
– Приличный возраст – как для рыцаря, – вынужден был признать он. – Мне приходилось видеть людей, отсчитавших по двести и более лет – императорские биомастера иногда превосходят сами себя, используя запретные технологии. Одному только императорскому сенешалю, по моим подсчетам, должно быть по меньшей мере полтораста лет. Но рыцарь?..
– Сир Андреас удивительно долго сохранял себя, – согласился Берхард. – Может, потому, что пока его собратья штурмовали сарацинские бункера за морем, превращаясь в копоть на песке, имел привычку обретаться в сытных баварских землях, кочуя от одного лазаритского монастыря к другому и пользуясь их гостеприимством настолько долго, насколько хватало их припасов.
Гримберт понимающе хмыкнул:
– Еще один солдат веры Христовой. Знакомая картина. Я видел до черта таких при императорском дворе.
– Если сир Андреас и выделялся чем-то на их фоне, так только своими почтенными годами. Он и в самом деле неплохо сохранился, должно быть, над его телом работали мастера своего дела. Говорят, он выглядел как шестидесятилетний. Вот только сохранить содержимое его черепа в таком же состоянии не удалось.
– Нервная ткань капризна и недолговечна, – вздохнул Гримберт. – Вырождается и деградирует с течением лет, как за ней ни ухаживай и какими зельями ни пичкай.
– Сир Андреас не стал исключением, – заверил его Берхард. – Монастырская братия остерегается говорить о нем открыто, но я кое-что выяснил у обслуги. Он был дряхлым маразматиком, не способным без посторонней помощи залезть в свой доспех и вынужденным носить мочеприемники под гамбезоном, чтобы не испачкать свои портки. Говорят, у него был специальный оруженосец, который следовал за ним и шептал на ухо, что нужно говорить, но все равно с сиром Андреасом не раз случались конфузы. Один раз он поприветствовал кардинала, крикнув ему: «Живее тащи еду, трактирщик, не то распоряжусь всыпать тебе плетей!» В другой – расстрелял цирковое представление в Кобурге, вообразив его еретическим вертепом. Но все подобные случаи сходили ему с рук – почтенный возраст и зеленый крест на пузе в наше время могут спасти от многих неприятностей.
Гримберт заставил «Серого Судью» уставиться на волны, катящиеся почти невидимыми в сумерках гребнями и тающие у серого подножия Грауштейна. Не потому, что те представляли собой нечто интересное – чтобы поддержать в тонусе бортовой вычислитель, заставляя его определять направление и скорость. Старческий маразм свойствен не только нервной ткани, но и многим механизмам, а от здравомыслия «Судьи» его собственная жизнь зависела слишком часто.
– И по какой же причине «Керржес» выбрал его среди всех прочих?
Берхард пожал плечами:
– Уж сам сир Андреас точно не сможет поведать об этом. К тому моменту, когда лазариты вскрыли его бронекапсулу бурами, он уже был мертв. Впав в бешенство, лишенный возможности выплеснуть его при помощи орудий, он искусал себя так, словно нам ним трудилась свора бешеных псов, и истек кровью прямо в ложементе. Грыз свою плоть везде, где мог до нее дотянуться зубами.
Гримберт поморщился. Не потому, что испытывал к покойному сиру Андреасу какое-то почтение, а потому, что слишком живо представил себе эту картину. Исступленно бьющееся в паутине предохранительных нитей тело, жадно кромсающее само себя…
– Превосходно. Значит, мы до сих пор не знаем ни того, как именно «Керржес» проникает в мозг, ни того, чем руководствуется при выборе жертвы. Франц Бюхер, потом сир Клаус, следом сир Андреас. Первый – сопляк, считающий себя раубриттером, не более опасный, чем трехмесячный теленок. Второй – опьяненный зельями сумасброд. Третий – выживший из ума старик. Что может их роднить?
– Все они были рыцарями. И не самыми умными.
– Да, – согласился Гримберт. – Рыцарями. Притом лишь двое принадлежали к ордену Святого Лазаря.
– Может, рыцарское мясо «Керржесу» кажется слаще, чем обычное?
– «Керржес» не принадлежит сам себе, его направляет чья-то рука. Чья-то вполне человеческая воля. И я бы дорого заплатил за возможность узнать чья. Каким образом она определяет цели и чего добивается? Можем ли мы связаться с ней и заручиться ее помощью или должны избегать? Можем ли мы предсказать ее следующий выход? Можем ли чувствовать себя в безопасности?
Некоторое время Гримберт молча наблюдал за волнами. Катящиеся с одинаковыми интервалами, бесстрастно фиксируемые «Судьей», они появлялись из ниоткуда и так же бесследно исчезали в непроглядном море, становящимся с наступлением сумерек тяжелым и черным, как расплавленный в котле свинец. Как радиоволны в эфире, подумал Гримберт. Не имеющие точки приема, они катятся через тебя, полнясь тайным смыслом, но ты не в силах ни перехватить их, ни расшифровать…
Система не выстраивалась. В каком бы порядке он ни располагал известные ему факты, общая картина не делалась более ясной, наоборот, приобретала странные черты, невесть о чем свидетельствующие.
Кто-то задался целью насолить приору Герарду и ордену Святого Лазаря. Будучи пойман в ловушку, он не отчаялся, напротив, стал пожинать свой урожай и дальше, пируя, как хорек в запертом курятнике. Что придавало ему сил? Невероятное самообладание и уверенность в себе? Или отчаяние, заставляющее изничтожить как можно больше душ, прежде чем его собственная окажется поймана клещами Святого престола?..
– Интересная задачка, – пробормотал Гримберт. – Возможно, кое-какие ответы нам мог бы дать Шварцрабэ, сир фон Химмельрейх, если бы не был столь неуловим.
– Он вовсе не так неуловим, – пробормотал Берхард. – Хоть и отчаянно ловкий тип.
– «Беспечный Бес» стоит пустым около ворот, я уже проверял. Внутри его нет.
– В таком случае тебе стоит развернуться на сорок градусов влево.
Гримберт ощутил напряжение. Не то его собственное, не то напряжение «Слуги», мгновенно утратившего интерес к волнам Сарматского океана. В последнее время ему все сложнее было разделить эти ощущения.
– И что я там увижу? – осторожно спросил он.
– Сира фон Химмельрейха собственной персоной. Он уже две минуты торчит у лестницы, ожидая, когда тебе надоест пялиться в пустоту.
– Сир Гризео? Так и думал, что найду вас здесь, на Южной башне. Кажется, вы избрали ее своей постоянной резиденцией в Грауштейне?
Шварцрабэ отсалютовал ему двумя пальцами, приложив их к виску. Лишившись своего щегольского берета, он потерял немного в росте, но не в манерах. Улыбка на его лице, как и прежде, была двоякого толка – она казалась то сардонической, то самой искренней, исполненной теплых чувств. Но в этот раз Гримберт не мог разобрать ее значения наверняка.
– Даже если так, – холодно отозвался он. – Что с того?
Уловив его напряжение, «Серый Судья» мгновенно заключил фигуру Шварцрабэ в алую рамку прицельного маркера. Послушный и исполнительный механизм, он привык отслеживать источники грозящей его хозяину опасности, не задумываясь ни об их природе, ни об их возможностях.
– Ничего, – заверил его Шварцрабэ, не подав виду, что холодность приема смутила его. – Но это многое говорит о вас, сир Гризео.
– Вот как? И что же?
– Вы одновременно чертовски похожи на здешних святош и в то же время являете собой полную противоположность им. Вы привыкли укрываться за безликой серой броней, как они сами укрываются за серым камнем, выстроив себе убежище на краю мира и пытаясь уверить себя в том, что жизнь здесь – не бессмысленное и тягостное существование, а часть их борьбы во славу невесть каких сил. Что упорное умерщвление плоти может дать какие-то преференции духу, в ней заключенному.
Мое тело – ком увечной биологической ткани, подумал Гримберт. Съежившейся за броней, бессильной и способной к жизнедеятельности только силой дремлющей в нем ненависти. Если бы не она, я бы давно испустил дух, не добравшись до Грауштейна. Не добравшись до приора Герарда.
– Считаете, моей броне пошел бы зеленый крест?
Шварцрабэ с улыбкой покачал головой:
– Нет, приятель. Хоть вы и прячетесь от мира за серой броней, вы умеете ценить красоту, а этим редко кто может похвастать из гниющей паствы одинокой святой пятки. Бросьте взгляд на них, суетящихся внизу, таких хлопотных, трудолюбивых и вечно занятых! – Шварцрабэ подошел к краю площадки и махнул рукой вниз. – Ни один из них не поднимался на башню за все это время. Ни один из них не способен рассмотреть красоту в этих мертвых водах. А взгляните на этот серый камень! Воплощенное уродство! И как безвкусно! Неистовые в своей вере, позволяющие своему мясу гнить на костях ради укрощения души, эти святоши возвели эту крепость не как символ веры, восхваляющий красоту, а точно вечное напоминание самим себе об уродстве и несовершенстве окружающего мира. Люди, которые его возводили и оберегали веками, не только чужды красоте и не способны ее замечать, они предприняли много усилий, чтобы уничтожить ее в зародыше. Вытравить, стереть, ограничить. Превратить веру из праздника души в суровое служение, в варварский подвиг, сопровождаемый изуверскими ритуалами, в один бесконечный поток самоистязания. Что может быть нелепее?
– Только раубриттер, вздумавший читать проповеди, – отозвался Гримберт, разворачивая «Судью» так, чтобы держаться к Шварцрабэ лицом.
– Найдя смысл жизни в служении Господу, укрывшись под защитой серого камня, они сделались слишком заняты, чтобы познать законы окружающего их мира или понять его красоту. Они постоянно погружены в хлопоты, выполняя тягостные обряды своей веры, которые тащат на себе, точно вериги. Забавно, не правда ли?
– Что в этом забавного?
Прогуливающийся по площадке Шварцрабэ казался невесомым, озаренным свечением духом, готовым взмыть в воздух – благодаря алому отсвету прицельного маркера, в который была заключена его фигура. Гримберт мог бы потушить этот маркер одним коротким мысленным приказом, тем более что смысла в нем не было. Некоторым рыцарям в истории франкской империи удавалось немыслимое, но еще ни одному не удалось выстрелить из незаряженного орудия.