«Серый Судья» громко загудел. Механическому существу не нужен был сон, но чтобы не тратить энергию, реактор переходил на холостые обороты. Сейчас же он возвращался к жизни. Боевой режим. Гримберт ощутил сладкое адреналиновое жжение под языком. Как будто он сам скидывал с себя клочья паутины, просыпаясь для настоящей работы. Перешедший в тактический режим визор со стариковской медлительностью принялся чертить баллистические схемы и графики, но Гримберт не уповал на его помощь.
– Куда ты собрался, мессир?
– Наверх, – коротко ответил он. – Не знаю, что там происходит, но это лучше, чем ожидать своего конца здесь, в каменной норе. Заряжай орудия, Берхард.
Оруженосец осклабился:
– Чем, позволь спросить? Сушеным горохом? Мы сдали весь боекомплект в арсенал! Твой жестяной болванчик безоружен!
– Заряжай, Берхард, – спокойно произнес Гримберт. – Я знаю тебя не первый год. Как будто я поверю, что ты сдал весь наш боекомплект святошам, не придержав пары снарядов на всякий случай. Сколько тебе удалось утаить?
Берхард достал нож и с тихим треском срезал с патронников «Судьи» восковые монастырские печати с символом ордена Святого Лазаря. Потом сдвинул тюки прелого сена, служившие ему постелью, обнажая ряды тусклых металлических конусов, похожих на диковинные плоды.
– Четырнадцать снарядов к главному калибру и две сотни патронов к пулемету.
Немного, прикинул Гримберт. На две-три минуты боя, и то, если выверять каждый выстрел. Совсем немного. Но это лучше, чем идти в бой пустым, представляя собой безоружную мишень.
– Это больше, чем я надеялся. Загружай.
Орудуя одной рукой, Берхард загружал боекомплект совсем не так поспешно, как это делали мальчишки-оруженосцы из Турина, но делал это необыкновенно ловко для калеки, со сноровкой, выдающей огромный опыт. Каждый снаряд он быстро протирал мешковиной от пыли и сора и аккуратно опускал в приемник, бережно, точно родное дитя в крестильную купель. Сервоприводы «Серого Судьи» с готовностью глотали их, сопровождая утробным гулом затворов.
Камень вокруг них трясся, осыпая «Судью» мелкой гранитной крошкой, отчего казалось, будто поверх стали наброшен сыпкий серый саван. Гримберт проверил амплитуду суставов и остался доволен. Ни одна капля масла, потраченная на смазку, не была лишней. Гидравлическая система демонстрировала приемлемое давление – не идеальное, но в пределах нормы. Вспомогательная силовая установка медленно накачивала энергией скрытый в бронированной груди атомный реактор, готовясь пробудить его силу.
«Серый Судья» готовился к бою. Он был рад этому бою, как показалось Гримберту. В утробном гуле поршней, сотрясающем нутро, в гудении пробужденных силовых кабелей он ощущал радость большого сильного существа, которое наконец могло заняться тем, для чего было создано. Которое устало от мертвого серого камня, от вынужденного безделья, от необходимости безучастно наблюдать за окружающим миром.
Настоящая работа. Впервые за многие недели – настоящая работа!
Гримберт едва не застонал от наслаждения, ощущая, как этот гул проникает в его тело, питая ссохшуюся плоть, застрявшую под бронеплитами, соками многотонного механизма исполинской силы. «Серый Судья» не был наделен ни разумом, ни даже зачаточным сознанием, но сейчас Гримберт безошибочно чувствовал его голос, звенящий на частоте электрических колебаний его собственного мозга, голос, зовущий в бой, нетерпеливый и страстный…
Крушить. Топтать. Сметать огнем.
Берхард запихнул в приемник последний снаряд и шлепнул по полированной стали рукой.
– Готово.
В визоре «Судьи» обозначились пиктограммы боеукладки – незаполненные, тревожно пульсирующие, свидетельствующие о том, что запас не полон. Плевать. С тем же шансом на успех он мог бы пойти в бой без снарядов – по сравнению с орудиями братьев-лазаритов пушки «Судьи» были не страшнее хлопушек.
– Оставайся здесь, Берхард, – приказал Гримберт, заставив орудия пошевелиться в гнездах. Как музыкант проверяет пальцы перед тем, как положить их на струны. – Судя по всему, наверху отчаянно жарко, лучше бы тебе не лезть под пули.
– Надеюсь, ты не станешь вступать в бой. Иначе тебя раздавят в первую же минуту, как паука на каминной доске.
Гримберт ощутил, что улыбается. Чувствительность нервных окончаний за время нейрокоммутации сделалась столь слабой, что он почти не ощущал получаемых от них сигналов, но сейчас отчего-то ощутил, что мимические мышцы на его лице напряглись, растянув губы в улыбку. Не заискивающую улыбку слепого калеки, прибившегося к монастырю в поисках чуда. Не жалкого раубриттера, мечущегося по разоренным землям в поисках презрительно брошенной монеты. Зловещую ухмылку маркграфа Туринского, возвещавшую его врагам адские муки, более страшную, чем боевые стяги туринского войска.
– Надеешься? Это хорошо. Все эти дни я только и делал, что надеялся. На то, что «Керржес» и приор сожрут друг друга. На то, что убийца выдаст себя. На то, что ситуация разрешится без моего участия… Как чернь надеется на чудесное излечение силой куска гнилого мяса. Довольно надежд, Берхард. Пора браться за работу.
Тяжелее всего было подниматься вверх. Гранитные ступени, служившие Грауштейну многие сотни лет, были слизаны тысячами ног настолько, что казались оплавившимися, большие тяжелые ноги «Судьи» то и дело норовили соскользнуть, лишая его равновесия. Гироскопы протестующе выли, шарниры с гулом ворочались в своих ложах, поршни зло и нетерпеливо стучали.
Дверь дормитория оказалась заперта, но это уже не играло никакой роли. Не сбавляя хода, лишь повернув немного торс, Гримберт врезался в нее левым плечом и провалился сквозь нее в облаке деревянной трухи, почти не ощутив сопротивления, лишь зазвенели по каменным плитам искореженные стальные полосы да заклепки.
Не рассвет, как он сперва отчего-то вообразил. Он и забыл, сколь длинны здесь, в северных широтах, сумерки. Над Грауштейном все еще клубилась ночь. Тяжелая, влажная, пронизанная острыми вихрами облаков – словно кто-то обложил небосвод космами нечесаной и мокрой волчьей шерсти, жесткой, как стальная щетина. Только на востоке виднелись предрассветные промоины, но света они почти не давали, лишь пачкали горизонт холодными оловянными потеками.
Повинуясь приказу, «Серый Судья» включил защищенные жалюзи прожектора, окатив монастырь потоками инфракрасного света. Гримберту потребовалось несколько секунд, чтобы приноровиться к этому режиму изображения, лишенному цветов, беспощадно-четкому, такому, что зудят несуществующие глазные нервы.
В инфракрасном свете Грауштейн сделался еще более безжизненным, похожим на тысячелетний скелет, острые кости которого прикрыты глухим тяжелым саваном. Многочисленные постройки, стены которых еще хранили вмятины от кельтских снарядов, напоминали какие-то чудовищные зиккураты, тянущие вверх свои острые вершины, и даже привычные глазу кресты выглядели не символами веры, а какими-то колючими языческими глифами.
Едва только Гримберт включил радиостанцию, как та выдала сразу ворох сигналов на всех диапазонах, окружающий эфир вскипел сразу десятками сообщений. Гримберт рефлекторно переключился на ближайшую волну и стиснул зубы, потому что вместо человеческой речи динамики «Судьи» изрыгнули что-то страшное – нечленораздельное бормотание, перемежаемое дьявольским хохотом и скрежетом зубов. Такие звуки может издавать человек, которого заживо перемалывают в огромной мясорубке.
Он попробовал еще несколько сигналов, но с тем же успехом. На какую бы частоту он ни переключился, слышен был лишь нечеловеческий рев, наполненный то ли болью, то ли сладострастным исступлением.
Этой ночью весь эфир вокруг Грауштейна принадлежал демонам, пирующим на его частотах.
Гримберт ощутил, как в кости пробирается противная малярийная липкость. Он знал этот голос. Голос, которым смеялся перед смертью безумный Франц. Голос «Керржеса». Вероятно, кто-то из одержимых монахов захватил радиостанцию и теперь творит там свое кровавое пиршество. И он не один, мрачно подумал Гримберт, пытаясь разобрать показания тактического визора.
Перестрелка грохотала по всему монастырю, распарывая темноту, как сотни коротких острых кинжалов распарывают старую хламиду. От уханья мортир и тяжелых орудий, не смягчаемых амортизаторами «Судьи», земля под ногами предательски покачивалась. Где-то вразнобой били полуавтоматические орудия, перекрывая друг друга и без умолка трещали пулеметы. Хаотически-безумный рисунок боя, в котором невозможно было вычленить отдельные партии или стороны.
Приор Герард выявил все-таки еретика-убийцу и обрушил на него свой гнев? Или кто-то из раубриттеров попытался сыграть на опережение? Гримберт не мог этого определить, как не мог определить общую тактическую диспозицию. Мир вокруг грохотал беспорядочной канонадой, будто пытаясь уничтожить сам себя, как жертвы «Керржеса».
Самый скверный бой – бой в неизвестности. Но единственный способ превратить эту неизвестность в совокупность величин и факторов – стать ее частью. Именно это Гримберт и намеревался сделать.
Он почти успел обогнуть небольшую старую часовню, примостившуюся на отшибе монастырского подворья, когда навстречу ему прямо сквозь забор вывалилась в облаке каменной пыли огромная скрежещущая металлом фигура. Доспех тяжелого класса, два торчащих под нелепыми углами пятидюймовых орудия, мальтийский крест с острыми хвостами на броневой пластине – все это Гримберт успел заметить до того, как бортовая аппаратура отобразила его идентификационный сигнум.
«Китион». Знакомое название. Возможно, он, как и «Вифаниец», был среди свиты Герарда. Гримберт не помнил этого наверняка – события двухдневной давности уже казались серыми, слежавшимися, сплющенными, точно воспоминания столетней давности.
– Во имя Господа и Святой Церкви! – хрипло выкрикнул он в микрофон. – Я друг Грауштейна!
Рыцарь-лазарит внезапно замер, будто только сейчас заметил «Судью». Он двигался порывисто и резко, словно уже побывал в серьезном бою и получил значительные повреждения, сказавшиеся на его ходовой части. Но на его бронепластинах Гримберт не заметил пробоин, те были покрыты лишь легкой пороховой копотью да притрушены бесцветной пылью.