– Выпью за твою глупость, – буркнул Берхард. – Погубившую хозяина. И выпью нарочно самого дрянного вина. Пить хорошее вино за тебя – лишь портить добрый напиток.
– Выпей за то, что посчитаешь нужным. Сколько мы с тобой вместе, Берхард? Три года?
– Три с четвертушкой.
– Приличный срок.
– С тобой и день пережить – приличный срок.
– Я все еще жив, а это о чем-то да говорит!
– Ты все еще жив только потому, что я все это время находился рядом с тобой, – проворчал Берхард. – Спасая твою шкуру и предупреждая об опасностях. Едва ли ты сможешь признаться в этом хотя бы самому себе, но из тебя паршивый раубриттер, Паук. Ты самолюбив, упрям и неосторожен. Ты глуп и жаден. Ты не уделяешь внимания важным вещам и часто действуешь наперекор логике. Может, ты и был талантливым интриганом в прежние времена, но это не приспособило тебя к жизни в том мире, который тебя окружает. Ты строишь тонкие планы, совершенно не замечая того, что тебя окружает, и все твои планы рвутся, как тонкая паутина, наткнувшись на грубую действительность.
Гримберт стиснул зубы, ощущая горячую пульсацию крови в висках.
– У меня еще достаточно патронов в пулемете, – процедил он, – чтобы развалить тебя пополам. Грауштейн за сегодня выхлебал порядочно крови, но не думаю, что он обидится, если я орошу его еще толикой…
– Ты слеп, – безжалостно произнес Берхард, поднимаясь на ноги. – Даже когда подключен к доспеху. Не замечаешь того, что происходит у тебя перед носом. К тому же слишком увлечен своей местью, которая заставляет тебя терять осторожность. Рано или поздно ты погубишь сам себя, Паук. Честно говоря, я надеялся, что это произойдет тут, на моих глазах. Твоя смерть оплатила бы три года унижений, выпавших на мою долю.
Нервная система «Серого Судьи» по скорости реакции не могла соперничать с прочими доспехами. Чересчур медлительная, она воспринимала отданные хозяином приказы на уровне миллисекунд, в то время как прочие оперировали микросекундами. И все равно она была быстрее реакции любого человека. Если бы он отдал приказ открыть огонь… Берхард сообразил бы, что происходит, только тогда, когда осел бы на серую брусчатку с развороченной грудью.
Гримберт не выстрелил.
– Я не лучший из раубриттеров, допускаю это. Мне никогда не занять почетного места в этой грязной своре из убийц и грабителей. Но кое на что я все-таки годен, а?
– Помнишь Браке? Маленький городок, стоящий на реке Везер? Мы проходили его в прошлом году.
Гримберт напряг память, похожую на засаленную тряпицу, которой протирают масло. Мысленная концентрация давалась все тяжелее, события даже недавних времен кружили в памяти, точно выскальзывающие из пальцев листья.
– Весьма смутно. Я…
– Тамошний барон нанял тебя за три денье, чтобы ты под покровом ночи проник на землю его соперника и хорошенько там потрудился. Расстрелял мельницу, вытоптал посевы, обрушил колодцы… Но ты был слишком тщеславен, чтобы запоминать ориентиры. Надеялся, что за тебя это сделает машина. Когда ты перебрался ночью через реку, то отклонился на три лиги к северу, но даже не заметил этого. Тебя занесло на земли тамошнего аббата, которые, на твою беду, отлично охранялись. На тебя набросилось сразу двое рыцарей. Они гнали тебя, точно бродячую собаку, до реки, в которой ты едва не утоп, и следующие три недели я обходил все кузницы в Браке, пытаясь собрать достаточно стали, чтобы залатать пробоины в твоей бронированной заднице.
– Я помню этот случай. Однако послушай сам…
– Хорнебург, семь месяцев назад. Ты попытался примкнуть к тамошнему магистрату, строившему заговор против действующего бургомистра. Но не рассчитал сил, кроме того, не внял голосу разума. Так привык интриговать, что не удержался, ощутив под ногами знакомую почву?
– Я не знал, что бургомистр имеет поддержку у торговой гильдии, – пробормотал Гримберт. – Как и того, что под кожей у него имплантирована броня.
– Заговор провалился, а мы остались живы только потому, что у бургомистра не оказалось под рукой достаточно улик – все заговорщики слишком быстро расстались с жизнью. Нас выгнали из Хорнебурга с позором и пообещали расплавить «Судью» с тобой внутри, если хоть раз увидят твой доспех с вершины башни.
– Я действовал поспешно, – вынужден был признать Гримберт. – На то были причины и…
– Два года назад. Ты вызвал на турнирный поединок машину, которая самое малое вдвое превосходила «Слугу» по огневой мощи.
– Это был просчитанный план. Рыцарь приходился сыном графу, я мог бы заработать на этом целый ливр, если бы…
– Если бы подкупленный тобой оруженосец не оказался бы честным малым и не сообщил, что ты подговаривал его сыпануть песку в маслопровод его хозяину. Насколько я помню, дело закончилось тем, что графские слуги привязали тебя к ноге «Серого Судьи» и вдоволь отходили хлыстами?
Гримберт ощутил дрожь пулеметов, сбивавшую прицел. Это была ярость его тела, передавшаяся «Судье».
– Заткнись! – рявкнул он.
Берхард лишь покачал головой:
– Ты занимаешься тем ремеслом, к которому не имеешь ни призвания, ни таланта, Паук. Из тебя получился скверный раубриттер, может, даже самый скверный из всех, что мне приходилось встречать. Ты увлеченно плетешь планы, совершенно не замечая того, что грубая реальность отказывается им следовать. Знаешь почему? В каждом противостоянии ты пытаешься увидеть поединок разумов, сложную многоконтурную схему. Тогда как жизнь устроена куда проще. Здесь побеждает не самый умный, а самый наглый, дерзкий и расчетливый. Грауштейн должен был сожрать тебя. Не стану скрывать, я ожидал этого.
Гримберт осклабился:
– Ты знал? Знал что-то с самого начала?
Берхард безучастно кивнул:
– Еще до того, как мы взошли на паром. Я не знал деталей, но сразу понял, что в Грауштейне затевается что-то скверное. И ты тоже непременно заметил бы, если бы дал себе труд принимать во внимание мелкие детали. Но ты, как обычно, увлекся постройкой несбыточных планов, не обращая внимания на грубую действительность. И вот расплата.
Гримберту пришлось приказать «Судье» автоматически вести цель – пулеметы так тряслись, что он мог бы промахнуться даже с дистанции в несколько метров, несмотря на то что Берхард стоял как вкопанный, не делая попытки отойти.
– Что ты заметил? Что? Говори, иначе, клянусь поганой пяткой, я…
– Я скажу, – Берхард коротко кивнул. – Но не потому, что боюсь твоих угроз. А потому, что ты отпустил меня. Быть может, впервые в своей паучьей жизни сделал поступок, который не диктовала тебе твоя дрянная паучья натура. Считай это моим прощальным подарком.
Гримберт приказал «Судье» поставить орудия на предохранитель, чтобы не искушать себя соблазном. Какая-нибудь безотчетная злая мысль, промелькнувшая между нейронами, могла бы вызвать огонь.
– Говори! – приказал он. – Мне плевать, что ты думаешь обо мне, но ты расскажешь все без утайки.
– Нижняя Саксония. Два года назад.
Гримберт попытался извлечь из своей памяти события, относящиеся к этому период, но вытащил лишь ворох разрозненных воспоминаний. Многим из них не хватало отчетливости, некоторые и вовсе казались бледными выгоревшими снимками, на которых почти не сохранилось лиц.
– Я… Я не помню.
– Это было неподалеку от Лангенхагена. Лиг около двадцати к востоку.
– Я не… Черт, ты и сам знаешь, что моя память не в лучшей форме! Я почти неделю провел в доспехе, в режиме нейрокоммутации! Мой мозг давно испекся, словно картофелина! И я…
– На нас напала банда разбойников. Ты уложил их, но открылась течь в системе охлаждения. Проклятая мина. У них была мина, которая едва не отправила тебя к праотцам.
Гримберт ощутил сухость во рту. «Серый Слуга» мог напоить его из внутреннего резервуара с водой, но был бессилен смочить пересохшие губы. А его собственный язык вдруг сделался тяжелым, ватным, неподатливым.
– Я…
– Мы шли по лесу, и ты едва волочил ноги. А потом мы увидели костер. Ты помнишь этот костер, Паук?
Сухость. Гримберт прикусил язык, чтобы вызвать хоть немного слюны. Но ощутил лишь соленый привкус крови во рту. Зубы, лязгающие от напряжения, не контролировали своей силы.
Горящий в ночном лесу костер.
Он вспомнил этот лес – хлюпающую торфяную жижу под ногами, скребущие о брони колючие ветви, трухой лопающийся под ногами сухостой. Он вспомнил хромающую походку «Серого Слуги», который едва брел вперед, угрожающе заваливаясь на бок, с кряхтеньем снося тонкие деревца. Вспомнил себя – запертого в бронекапсуле, бредящего, бормочущего что-то себе под нос, едва не впадающего в беспамятство.
Костер в ночном лесу. И человек, стоящий возле него.
Его звали… Его звали…
– Хламидиоз святого Фомы, – пробормотал Гримберт. – Вот почему оно показалось мне знакомым! Он… Черт!
– Не думаю, что дело в нейрокоммутации, – спокойно заметил Берхард. – Думаю, дело в тебе самом. Память не любит хранить воспоминания, которые вредят разуму. Норовит засунуть их в темный дальний угол, обмотав каким-нибудь тряпьем. Ты забыл тот случай, не так ли? Забыл имя, которое произнес тот человек. Забыл его лицо. Забыл, чем это закончилось.
Гримберт ощутил, как что-то копошится внутри, в его ссохшихся внутренностях, укрытых плотной решеткой из ребер. Точно потревоженный паразит или – он ощутил как оскал превращается в горькую усмешку – крошечный человечек, надеющийся спрятаться в его нутре, как он сам прячется в стальной громаде «Судьи».
– Я и в самом деле как будто позабыл о том случае.
Берхард спокойно собрал остатки провизии в свой небольшой мешок, к прочему скарбу.
– Это кое-что меняет в привычной тебе картине, верно?
– Да, в самом деле меняет, – пробормотал Гримберт. – Это меняет все. Теперь я знаю, кто владелец «Керржеса».
– Хорошо, – Берхард кивнул. – В таком случае будем считать, что мы квиты, Паук. И… Знаешь что? Я почти уверен, что ты умрешь здесь, в Грауштейне. Судьба не может бесконечно сносить твои ошибки. Рано или поздно она выставит счет. Но если вдруг ты все-таки выберешься отсюда живым… Помолись всему святому, во что ты еще веришь, чтоб мы с тобой больше никогда не встретились.