Он ощутил себя так, будто вынырнул из обжигающе холодной реки, дробя телом хрупкие слои льда. И едва не закричал от ужаса, обнаружив, что у него нет тела. Что его прочное и выносливое стальное тело пропало, оставив вместо себя что-то скользкое, слизкое, слабо ворочающееся и беспомощное, напоминающее потрепанную штормом медузу.
Ему потребовалось мучительное усилие воли, чтобы понять: это тело – это и есть он.
Крохотное, хрупкое, бессильное, точно исторгнутый раньше срока из утробы эмбрион, оно мучилось от жары и холода одновременно, тысячи его нервных окончаний стонали, заглушая друг друга, наперебой докладывая о повреждениях, болях и странных ощущениях. Оно ворочалось в какой-то жидкости – моча? кровь? вода? – и даже воздух глотало с трудом.
Надо выбраться наружу. Одна эта мысль вызывала судороги в атрофированных мышцах и мечущиеся эхом в потрохах вопли ужаса, но Гримберт уже нащупал тонкими, как цыплячьи кости, пальцами рукоять люка. Она мучительно долго не поддавалась – не хватало сил. Привыкшее питаться энергией атомного распада, тело с трудом помнило метаболические процессы, протекающие в его недрах, и разучилось черпать в них силы. Но оно было упрямым, это тело.
Спасибо оглушенным нервным рецепторам – упав, Гримберт не ощутил боли, однако встряска едва не сбила его с направления. Это было еще страшнее – в мире, сотканном из одной лишь только темноты, направлений было неисчислимое множество, и все прочие вели его к гибели.
Гримберт попытался ползти, отчаянно цепляясь руками. Под пальцами было что-то мягкое, податливое, то хлюпавшее, то трещащее. Это земля, приказал себе он, мягкая земля и ветки. Я ползу по земле.
Чужие пальцы, тронутые трупным окоченением, и в самом деле походили на сухие твердые ветки. Чужие лица напоминали провисшую грубую мешковину. Чужие ребра трещали, как набитые сеном котомки. Иногда попадались и внутренности – эти походили на извивающиеся клубки змей.
Что-то большое и тяжело ухающее ворвалось в собор. У Гримберта не было зрения, но все прочие органы чувств взвизгнули от ужаса – это было настоящее чудовище, огромное, стальное и пышущее яростью. Великан-людоед из детских сказок. И этот великан шел по его, Гримберта, следу. Трусливая мысль холодным комочком растаяла в затылке – может, затаиться? Среди груд растерзанных тел можно найти укрытие. Подобное стремиться к подобному, а он наверняка внешне мало отличим от трупа. Но Гримберт не разрешил себе остановиться. Герард не позволит ему ускользнуть. Скорее прикажет Ягеллону и Томашу сжечь все тела термобарическими боеприпасами или даже обрушит своды собора…
– Ого! Ваша светлость изволила выползти из своей шкуры? – голос Томаша грохнул под сводами собора, точно надтреснутый колокол чудовищной мощи. – Вот это да! А мы-то думали, вы там уже присохли внутри… Что вы пытаетесь сделать? Спрятаться среди мертвечины?
Рука Гримберта коснулась чего-то твердого, и это было так неожиданно, что он едва ее не отдернул. Камень. Алтарь. Он дополз до алтаря. Где же была рака? Чуть в глубине, это он помнил отчетливо, надо принять немного влево и…
Короткая пулеметная очередь заставила Гримберта обмереть, моча внутри мочевого пузыря забурлила крутым кипятком.
Но эти пули предназначались не ему. Слишком высоко прошла траектория. Вокруг него, мелодично звеня, забарабанил дождь из стеклянных осколков. Скорее всего, Томаш, забавляясь, расстрелял лампы под сводом собора.
– Дурная затея, ваша светлость! Ну сами посудите, спасет ли она вас! У нас больше времени, чем вы можете себе вообразить. Святоши заявятся сюда лишь через несколько дней. Может, через неделю – это уж приору решать. Вы готовы неделю гнить среди мертвецов, ваша светлость?
Гримберт полз, стиснув зубы, пытаясь не обращать внимания на мертвые руки, норовящие зацепить его гамбезон застывшими в трупном окоченении пальцами. На чьи-то лбы и волосы, которых он касался пальцами, силясь нащупать опору. На развороченные животы, в которые его руки то и дело ныряли, царапаясь об острые осколки костей.
Позади что-то тяжело ухнуло, а после хлюпнуло и затрещало. «Ржавый Жнец», должно быть, попытался сделать шаг и раздавил кого-то из мертвой паствы.
– До черта мертвечины, – пробормотал Красавчик Томаш. – Прямо как в Арбории три года назад. Хоч целые валы из нее сгребай… Ягеллон! Тащись сюда, здесь его паучья светлость обретается!
Гримберт наткнулся на скользкий бок раки, и пальцы затрепетали от волнения. Ему ни за что не поднять тяжелую металлическую крышку, мышцы слишком сильно атрофированы, но он помнил зияющие дыры в стекле. Если просунуть через них руку…
«Ржавый Жнец» сделал несколько тяжелых грузных шагов за его спиной. Гримберт отчетливо слышал, как лопаются под его ногами сваленные кучами мертвые тела. Как хрустят обломки церковной утвари, врезаясь в мертвую плоть.
– Там, в Арбории, вы гнали нас на убой, точно скот. Загоняли на минные поля, швыряли на пушки. Знаете, я ведь едва выжил в той мясорубке. Едва не изжарился в «Жнеце», как в медном быке. Едва не задохнулся. Едва не рухнул в чертов ров. Думаете, я пошел в Лангобардию, чтобы искоренять ересь? Или за вашу обосранную маркграфскую честь? Нам обещали славную поживу в Арбории. Два дня свободного грабежа от рассвета и до заката. Но мы не получили своего. Как только бой был окончен, оказалось, что маркграф Туринский вроде как мертв, а город выжжен что твое пепелище и над ним уже развевается знамя сенешаля, дери его черти за кишки. Я два дня ходил по чьим-то выпотрошенным животам, но не нашел и дюжины медных монет. А потом…
Не замечая боли в порезанных об осколки раки пальцах, Гримберт нащупал крошечный сверток, обвязанный лентами. Он думал, что пятка святого Лазаря будет мягкой на ощупь, но ошибся – она была твердой и ломкой, как высушенная птичья лапка, завернутая в мешковину. От нее едва ощутимо пахло химическими запахами бальзамирующих жидкостей.
Гримберт поднял ее над головой, будто знамя.
– Эй! – Легкие затрещали от напряжения, точно много раз штопанная ткань. – Посмотрите сюда, разбойничье отродье!
– Паук? Неужто подал голос? – Томаш усмехнулся. – Или не лежится вам среди приятелей?
– Ваша пятка! – говорить было так тяжело, что слова выстреливали по два-три, точно патроны с автоматической отсечкой. – Ваша чертова пятка! Попробуйте выстрелить в меня сейчас – и от вашего смердящего чуда не останется даже ногтя!
Они замерли у входа – он чувствовал это так же отчетливо, как истончившиеся кости внутри ноги святого Лазаря. Две огромные стальные махины, под которыми скрипел пол. Наверняка их орудия сейчас наведены прямо на него – он ощутил щекотку в основании черепа, – но все еще молчат.
– Давайте! – изо всех сил крикнул он. – Выстрелите! Объясните приору, почему его главное сокровище превратилось в пепел. А он сам сможет объяснить это ордену? За Грауштейн его, пожалуй, кастрируют и выжгут мозг. Но за пятку… За пятку его подвергнут таким пыткам, что самому сатане на том свете станет тошно! Стреляйте! Стреляйте!
Звуком, прервавшим его, был смех. Тяжелый хриплый смешок Красавчика Томаша.
– Можешь сожрать ее с перцем, идиот. Все так же глуп, как и прежде. Ни черта не понял.
– Стой.
Этот голос принадлежал Ягеллону. Холодный, как и прежде, он казался голосом ожившей ледяной статуи. Однако звучал достаточно резко, чтобы Томаш осекся.
– Чего тебе? Или тебе в самом деле дорог этот кусок мяса?
– Это мощи святого, – голос Стерха из Брока неприятно зазвенел. – Опусти их, Паук. Иначе мы придумаем для тебя смерть стократ неприятнее, я обещаю это.
– В империи пять дюжин маркграфов, – Гримберт ухмыльнулся, с удивлением обнаружив, что его мимические мышцы еще помнят, каково это. – А сколько пяток у святого Лазаря? Одной больше, одной меньше, велика ли разница?
– Опусти ее обратно или…
– Уйди с линии огня! – неприязненно буркнул Томаш. – Тошно смотреть. Пятка… Кусок гнилого мяса твоя пятка!
– Эти мощи принадлежат собору в Броке.
Томаш сдавленно зарычал, как пес, чьего загривка коснулась чужая рука.
– Отвали в сторону, говорю!
– Он отдаст ее мне. Или я запихну его собственные останки в раку. Едва ли много паломников явятся, чтоб поклониться святому Гримберту…
– Опомнись, дурак! – зло огрызнулся Томаш. – Теперь у тебя больше богатств, чем во всем вашем Броке! Один только «Керржес» сделает нас герцогами! А ведь кроме него осталось еще много всего. Герард говорит, сокровищницы лангобардов хватит, чтоб обеспечить наших правнуков! А ты думаешь о какой-то пятке?
Гримберту показалось, что он слышит тяжелое дыхание Ягеллона – несмотря на свою обычную сдержанность, он, кажется, был раздражен настолько, что частично утратил над собой контроль.
– Плевать на богатство и титулы. Эти мощи – священное достояние всего лехитского народа. И они вернутся в Брок.
– Уйди в сторону, ты заслоняешь цель! – раздраженно потребовал Томаш. – Не собираюсь рисковать головой из-за твоей глупости! Если дознаватели ордена пронюхают об этом, весь план отправится к чертям!
– Туда отправишься и ты, если встанешь между мной и святым Лазарем. Опусти орудия, старый дурак.
– Учти, я выстрелю, даже если ты окажешься на линии огня!
– Не выстрелишь, – холодно ответил Ягеллон. – Господь не даст тебе этого сделать. Я спасаю святыню.
– Прочь!
– Отойди, иначе пеняй на себя.
– Ах ты дрянной ощипанный гусь!..
Гримберт набрал воздуха в грудь. Легкие трещали, как старая мешковина, в голове помутилось. Но он знал, что сможет произнести одно слово.
– Огонь! – крикнул он, давясь собственным криком. – Огонь! Огонь! Огонь!
Гримберту показалось, что тысячелетние своды собора обрушились ему на голову, но это были лишь осколки мозаики, которая украшала стены, сорванные со своих мест чудовищным грохотом выстрела.
Второй выстрел ударил почти тотчас за первым, третий раздался несколькими секундами спустя, а потом их сразу полыхнуло столько, что сознание Гримберта, задребезжав, наконец милосердно погасло, точно разноцветный витраж, размолотый пулеметной очередью.