Автобус неуклонно поднимался в гору. Земля была тощей, и из глины торчали камни. По обочинам не росла трава. Мы оглядывались на местность, раскинувшуюся внизу. Далекие поля были зелеными квадратами или бурыми – на склонах холмов. Горизонт вычерчивали бурые горы. Странные у них были очертания. Пока мы поднимались, горизонт менялся. Пока автобус не спеша одолевал дорогу, на юге перед нами возникали другие горы. Затем дорога перевалила через гребень, выровнялась и вошла в лес. Это был лес пробкового дуба, и солнце просеивалось клочками сквозь ветви деревьев, а за деревьями пасся скот. Выйдя из леса, дорога повернула и пошла по возвышенности, и нам открылась зеленая волнистая равнина, а за ней – темные горы. Эти горы были не похожи на те бурые, спекшиеся на жаре, что остались позади. Эти были покрыты лесом, а с их вершин сходили облака. Зеленая равнина простиралась далеко. Она была изрезана заборами и прошита в сторону севера белой дорогой, окаймленной деревьями по обеим сторонам. Достигнув края возвышенности, мы увидели выстроившиеся по равнине красные кровли белых домов Бургете, а вдалеке, на уступе первой темной горы, серела металлическая крыша Ронсевальского монастыря.
– Вон он, Ронсево, – сказал я.
– Где?
– Вон там, где гора начинается.
– Тут холодно, – сказал Билл.
– Высоко, – сказал я. – Должно быть, двенадцать сотен метров.
– Лютый холод, – сказал Билл.
Автобус спустился на ровную дорогу, шедшую прямиком до Бургете. Мы миновали перекресток и пересекли мост через речку. По обеим сторонам дороги в Бургете стояли дома. Боковых улиц не было. Мы миновали церковь и школьный двор, и автобус остановился. Мы спустились, и водитель спустил наши чемоданы и удочки в чехле. Подошел карабинер в своей треуголке и желтых кожаных ремнях крест-накрест.
– Там что? – Он указал на удочки в чехле.
Я открыл и показал ему. Он захотел увидеть наши разрешения на рыбную ловлю, и я достал их. Он взглянул на дату и пропустил нас.
– Все в порядке? – спросил я.
– Да. Конечно.
Мы пошли по улице к гостинице, мимо выбеленных каменных домов, в дверях которых сидели семьи и глазели на нас.
Толстуха, управлявшая гостиницей, вышла из кухни и пожала нам руки. Она сняла очки, протерла их и снова надела. В гостинице было холодно, и на улице поднялся ветер. Хозяйка отправила с нами наверх девочку – показать комнату. В комнате были две кровати, умывальник, платяной шкаф и большая гравюра в раме, изображавшая Нуэстра-сеньора-де-Ронсевальес[65]. Ставни шатались от ветра. Комната выходила на север. Мы сполоснулись, надели свитера и спустились в столовую. Пол в столовой был каменный, потолок низкий, стены обшиты дубом. Все ставни были открыты, и от холода изо рта шел пар.
– Господи! – сказал Билл. – Неужели завтра будет такой холод? Я не полезу в речку в такую погоду.
В дальнем углу помещения, за деревянными столами, стояло пианино, и Билл подошел к нему и стал играть.
– Мне нужно согреться, – сказал он.
Я разыскал хозяйку и спросил, сколько стоят комната и стол. Она убрала руки под передник и отвела взгляд.
– Двенадцать песет.
– Да ну! Мы столько платили в Памплоне.
Она ничего не сказала, только сняла очки и вытерла о передник.
– Это слишком много, – сказал я. – Мы платили почти столько же в большом отеле.
– Мы сделали ванную.
– А дешевле ничего нет?
– Летом нет. Сейчас самый сезон.
Кроме нас, в гостинице никого не было. Ладно, решил я, всего на несколько дней.
– А вино входит?
– Это да.
– Ладно, – сказал я. – Годится.
Я вернулся к Биллу. Он выдохнул в мою сторону, показывая холод, и продолжил играть. Я сел за ближайший столик и стал разглядывать картины на стенах. На одной панели были кролики, мертвые, на другой – фазаны, тоже мертвые, на третьей – мертвые утки. Все картины были темными и закоптелыми. На буфете выстроились бутылки спиртного. Я разглядел их все. Билл продолжал играть.
– Как насчет горячего ромового пунша? – сказал он. – Этим я не смогу согреваться все время.
Я вышел и объяснил хозяйке, что такое ромовый пунш и как его делать. Через несколько минут девочка принесла каменный кувшин, из которого шел пар. Билл оставил пианино, и мы стали пить горячий пунш и слушать ветер.
– Рома там не слишком много.
Я подошел к буфету, взял бутылку рома и долил в кувшин полстакана.
– Прямое действие, – сказал Билл. – Невзирая на последствия.
Вошла девочка и накрыла стол к ужину.
– Охренеть, как дует! – сказал Билл.
Девочка внесла большую миску горячего овощного супа и вино. За этим последовали жареная форель с каким-то рагу и большое блюдо с земляникой. Вино мы пили за так, и девочка покорно носила его нам, мило смущаясь. Старая хозяйка заглянула только раз и сосчитала пустые бутылки.
Поужинав, мы поднялись к себе и стали читать и курить в постели, чтобы согреться. Ночью я проснулся и услышал, как дует ветер. Приятно было лежать в теплой постели.
• ГЛАВА 12 •
Проснувшись утром, я подошел к окну и выглянул наружу. Небо прояснилось, и облака уже не скрывали горы. Под окном стояли несколько повозок и старый дилижанс с деревянной крышей, растрескавшейся от непогоды. Должно быть, остался с доавтобусных времен. На одну повозку запрыгнул козел, а с нее – на крышу дилижанса. Он мотнул головой козам, стоявшим внизу, а когда я погрозил ему, соскочил на землю.
Билл еще спал, так что я оделся, вышел в коридор, чтобы обуться, и спустился. Внизу никто не шуршал, и я отодвинул засов и вышел. Ранним утром было прохладно, солнце даже не успело высушить росу, собравшуюся после того, как улегся ветер. Я пошарил в сарае за гостиницей, нашел что-то вроде мотыги и пошел к ручью – накопать червей для наживки. Ручей был чистым и мелким, но форелью там не пахло. На поросшем травой берегу, поближе к воде, я всадил в землю мотыгу и вывернул ком дерна. Под ним были черви. Как только я вывернул дерн, они юркнули кто куда, но я прилежно копал и вытащил их будь здоров. Копая поближе к воде, я набрал червей в две жестянки из-под табака и присыпал грязью. На мои труды смотрели козы.
Когда я вернулся в гостиницу, старуха уже была на кухне, и я сказал ей приготовить кофе и что мы хотим ланч с собой. Билл проснулся и сидел на краю кровати.
– Я видел тебя из окна, – сказал он. – Не хотел мешать. Чем ты занимался? Деньги закапывал?
– Пентюх ты ленивый.
– Трудился для общего блага? Великолепно. Хочу, чтобы ты начинал с этого всякий день.
– Ладно, – сказал я. – Вставай.
– Чего? Вставать? С какой это стати? – Он забрался в постель и натянул одеяло до подбородка. – Найди мне повод, чтобы встать.
Я стал собирать снасти и складывать в мешок.
– Тебе не интересно? – спросил Билл.
– Я думаю спуститься и поесть.
– Поесть? Чего ж ты сразу не сказал? Я думал, ты хотел поднять меня забавы ради. Поесть? Отлично! Теперь ты дело говоришь. Сходи-ка накопай еще червей, а я скоро спущусь.
– Иди к черту!
– Трудись ради общего блага. – Билл всунул ноги в трусы. – Помни про юмор и моральные основы.
Я вышел из комнаты, прихватив мешок со снастями, сачки и зачехленные удочки.
– Эй! Вернись!
Я просунул голову в дверь.
– Может, проявишь юмор?
Я показал кукиш.
– Это не юмор.
Спускаясь по лестнице, я слышал, как Билл напевал:
– Юмор и моральные основы выручат, когда тебе хреново. Положись на юмор и основы, обращаясь к тем, кому хреново. Немножко юмора и самые основы…
Он пел это, пока не спустился, на мотив: «Колокола звонят для нас с любимой». Я читал испанскую газету недельной давности.
– Что это за юмор и моральные основы?
– Как? Ты не слышал «Юмор и моральные основы»?
– Нет. Кто это поет?
– Да все. Весь Нью-Йорк помешался. Это как с братьями Фрателлини[66].
Девочка принесла кофе и гренки с маслом. Или, точнее, поджаренный хлеб с маслом.
– Спроси, есть у них варенье? – сказал Билл. – И включи с ней юмор.
– Нет ли у вас варенья?
– Тоже мне юмор! Жаль, я не знаю испанского.
Кофе был хорошим, и мы пили его из больших кружек. Девочка принесла стеклянную вазочку с малиновым вареньем.
– Спасибо.
– Эй! Так не годится, – сказал Билл. – Включи немного юмора. Вверни что-нибудь о Примо де Ривере[67].
– Я мог бы спросить ее, что за варенье они заварили в рифской войне[68].
– Лепет, – сказал Билл. – Детский лепет. Тебе слабо. Вот и все. Ты не понимаешь юмора. И моральных основ. Скажи что-нибудь моральное.
– Роберт Кон.
– Неплохо. Уже лучше. А что в нем такого морального? Добавь юмора.
Билл сделал большой глоток кофе.
– Ай, к черту! – сказал я. – Сейчас еще только утро.
– Ну начинается! И ты еще говоришь, что хочешь быть писателем! Ты всего лишь журналист. Журналист-экспатриант. Ты должен включать юмор, как только вылез из постели. Ты должен просыпаться с моральными основами в зубах.
– Колись, – сказал я. – Откуда ты этого набрался?
– Отовсюду. Ты разве ничего не читаешь? Ни с кем не общаешься? Знаешь, кто ты? Ты – экспатриант. Почему ты не живешь в Нью-Йорке? Тогда бы ты знал эти вещи. Что ты от меня хочешь? Чтобы я приезжал сюда и пересказывал тебе год за годом?
– Выпей еще кофе, – сказал я.
– Хорошо. Кофе – хороший напиток. В нем кофеин. Кофеин, мы здесь. Кофеин посадит тебя в дамское седло и уложит жену в братскую могилу. Знаешь, в чем твоя проблема? Ты – экспатриант. Одного из худших видов. Не слышал об этом? Никто из оставивших свою родину не написал ничего достойного. Даже в газетах.
Он отпил еще кофе.
– Ты экспатриант. Ты теряешь связь с почвой. Становишься манерным. Ложные европейские ценности погубят тебя. Ты сопьешься до смерти. Помешаешься на сексе. Ты только и знаешь, что трепать языком, а не работать головой. Ты – экспатриант, понял? Не вылезаешь из своих кафе.