А может, все не так. Может, постепенно ты и правда учишься чему-то. Меня не волновало, какой в этом смысл. Я только хотел знать, как в этом жить. Может, если научишься в этом жить, тогда и поймешь, какой в этом смысл.
Хотя я жалел, что Майк так ужасно повел себя с Коном. Майк плохой, когда напьется. Бретт хорошая, когда напьется. Билл хороший, когда напьется. Кон никогда не напивался. Майк делался скверным в определенной фазе. Мне понравилось, как он обидел Кона. Хотя я жалел, что он сделал это, потому что потом мне от этого было мерзко. Вон она, моральность – это то, от чего тебе потом мерзко. Нет, это, наверно, аморальность. Однако сильно сказано. Что за муть лезет ночью в голову! Что за бред, как сказала Бретт. Что за бред! Когда общаешься с англичанами, привыкаешь думать английскими оборотами. В разговорном английском – у высших классов, по крайней мере – должно быть, меньше слов, чем в эскимосском. Конечно, я понятия не имею об эскимосском. Может, у эскимосов прекрасный язык. Или взять чероки. О чероки я тоже понятия не имею. У англичан такие обтекаемые фразы. Одна и та же фраза может значить что угодно. Хотя они мне нравятся. Нравится, как они говорят. Взять Харриса. Впрочем, Харрис не относится к высшим классам.
Я снова включил свет и стал читать. Тургенева. Теперь я понимал, что, читая в таком сверхчувствительном состоянии, после непомерных возлияний, я где-нибудь это вспомню, и мне покажется, что это все случилось со мной. Так всегда бывает. Это еще одна хорошая вещь, за которую платишь и получаешь. Какое-то время спустя, перед самым рассветом, я заснул.
Следующие два дня в Памплоне было тихо, и обошлось без ссор. Город готовился к фиесте. Рабочие ставили воротные столбы, чтобы можно было закрыть боковые улицы, когда быков выпустят утром из корралей и они побегут по улицам к арене. Рабочие копали ямы и ставили балки; все балки были пронумерованы. На плато за городом наездники с арены тренировали лошадей для пикадоров, гоняя их на прямых ногах по твердым, спекшимся от солнца полям за ареной. Большие ворота арены были открыты, и внутри мели амфитеатр. Арену укатали и увлажнили водой, и плотники заменяли треснувшие или расшатавшиеся доски барреры[89]. С краю гладкого укатанного песка видно было, как на пустых трибунах старухи метут ложи.
Снаружи уже поставили забор, протянувшийся от крайней улицы города до самой арены, образовав длинный загон; утром дня первой корриды по нему побежит толпа, подгоняемая быками. По другую сторону равнины, где будет ярмарка лошадей и рогатого скота, цыгане встали табором под деревьями. Продавцы вина и агуардьенте ставили свои ларьки. Один ларек рекламировал «ANIS DEL TORO»[90]. Полотнище висело на досках под жарким солнцем. А на большой площади в центре города все оставалось по-прежнему. Мы сидели в белых плетеных креслах на террасе кафе и смотрели, как приходят автобусы и привозят крестьян, приезжавших на базар, смотрели, как автобусы уходят и увозят крестьян, сидевших со своими переметными сумками, полными добра, накупленного в городе. Ничто не двигалось на площади, кроме этих высоких серых автобусов, не считая голубей и человека со шлангом, увлажнявшего водой гравийную площадь и улицы.
По вечерам наступало время пасео[91]. После обеда в течение часа все как один – все симпатичные девушки, офицеры местного гарнизона, все городские модники и модницы – прогуливались по улице вдоль площади, а столики кафе между тем заполняла всегдашняя послеобеденная толпа.
По утрам я обычно сидел в кафе и читал мадридские газеты, а потом шел в город или за город, на природу. Бывало, со мной ходил Билл. Бывало, он писал у себя в номере. Роберт Кон по утрам учил испанский или пытался побриться в парикмахерской. Бретт с Майком никогда не вставали до полудня. Мы все пили вермут в кафе. Мы вели тихую жизнь, и никто не напивался. Пару раз я сходил в церковь, один раз с Бретт. Она сказала, что хочет послушать, как я буду исповедоваться, но я ей сказал, что это не только невозможно, но и не так интересно, как могло показаться, и кроме того, я буду говорить на языке, которого она не знает. Выйдя из церкви, мы встретили Кона, и, хотя не вызывало сомнения, что он шел за нами, он был сама любезность, и мы втроем прогулялись к цыганскому табору, и цыганка погадала Бретт.
Хорошее выдалось утро, высоко над горами плыли белые облака. Ночью прошел легкий дождик, и на плато было свежо и прохладно, и открывался прекрасный вид. Всем нам было хорошо, мы были полны сил, и я относился к Кону по-дружески. Невозможно быть хоть чем-то недовольным в такой день.
Это был последний день перед фиестой.
• ГЛАВА 15 •
В воскресный полдень, шестого июля, взорвалась фиеста. По-другому не скажешь. Люди с самого утра съезжались в город со всей округи, но селились у местных, и их было не видно. На площади под палящим солнцем было так же тихо, как и в любой другой день. Крестьяне сидели по окрестным винным лавкам. Они пили, готовясь к фиесте. Обитателям гор и равнин требовался постепенный переход к новым ценностям. Они еще не привыкли к ценам в кафе. Они получали свое в винных лавках. Деньги для них еще имели устойчивую ценность в виде рабочих часов и бушелей проданного зерна. Через несколько дней фиесты им уже будет неважно, сколько они платят и где что покупают.
Теперь же, в день начала фиесты Сан-Фермин, они с самого утра сидели в винных лавках на узких улочках. Когда я шел в собор на утреннюю мессу, до меня доносилось их пение из открытых дверей лавок. Они разогревались. На одиннадцатичасовой мессе собралось много народу. Сан-Фермин – это еще и церковный праздник.
Я вышел из собора, спустился с холма и поднялся к кафе на площади. Был почти полдень. За одним из столиков сидели Роберт Кон и Билл. Столики с мраморными столешницами и плетеные кресла исчезли. Их место заняли кованые столики и простые складные стулья. Кафе напоминало броненосец, готовый к бою. Сегодня официанты не давали спокойно сидеть и читать все утро, а сразу подходили за заказом. Только я сел, подошел официант.
– Что пьете? – спросил я Билла и Роберта.
– Шерри, – сказал Кон.
– Херес, – сказал я официанту.
Не успел официант принести шерри, как над площадью взмыла ракета, возвестив начало фиесты. Ракета взорвалась, оставив серый шар дыма над театром «Гаяр», по другую сторону плазы. Шар дыма висел в небе, точно от шрапнели, и пока я смотрел на него, взмыла другая ракета, прошив дым на ярком солнце. Я увидел яркую вспышку при взрыве, и возникло второе облачко дыма. Когда взорвалась вторая ракета, в аркаде, только что пустой, было уже столько народу, что официант, подняв бутылку высоко над головой, с трудом пробрался через толпу к нашему столику. Со всех сторон люди стекались на площадь, и мы услышали приближавшиеся дудки, флейты и барабаны. Они играли ряу-ряу[92] – визжали дудки, гремели барабаны, а за ними танцевали на ходу мужчины и подростки. Когда флейты смолкали, танцоры приседали, а когда свирели с флейтами взвизгивали и плоские, гулкие барабаны вновь били дробь, танцоры взвивались в воздух. От танцоров было видно только головы и плечи, то и дело выныривавшие из толпы.
На площади кто-то, скрючившись, играл на свирели, а за ним тянулась ватага ребят, шумевших и дергавших его за одежду. Пройдя за ним по площади мимо кафе, ребята скрылись в переулке. Когда они проходили мимо кафе, мы увидели лицо игравшего на свирели – рябое и снулое, безразличное к ребятам, шумевшим и дергавшим его.
– Это же, наверно, деревенский дурачок, – сказал Билл. – Бог ты мой! Вы только посмотрите!
По улице шли танцоры. Улица была запружена танцорами, сплошь мужчинами. Все они шли за флейтистами и барабанщиками, танцуя под музыку. Это было какое-то общество; все носили синие рабочие блузы и красные платки вокруг шеи, и несли большое полотнище на двух шестах. Полотнище приплясывало вместе с ними, пока они шли, окруженные толпой.
«Слава вину! Слава иностранцам»! – гласило полотнище.
– А где иностранцы? – спросил Роберт Кон.
– Мы – иностранцы, – сказал Билл.
Все это время взмывали ракеты. Все столики кафе были уже заняты. Толпа оттекала с площади и заполняла кафе.
– Где Бретт и Майк? – спросил Билл.
– Я схожу приведу их, – сказал Кон.
– Тащи их сюда.
Фиеста действительно началась. Она длилась семь дней, днями и ночами. Продолжались танцы, продолжалась выпивка, не смолкал шум и гам. Творилось все, что могло твориться только во время фиесты. Все в итоге становилось совершенно нереальным, и казалось, что ни делай, не будет никаких последствий. Мысли о последствиях казались неуместными во время фиесты. Всю фиесту тебя не оставляло чувство, даже когда было тихо, что любые слова нужно выкрикивать, чтобы тебя услышали. И такое же чувство сопровождало всякое действие. Это была фиеста, и она продолжалась семь дней.
Ближе к вечеру прошла большая религиозная процессия. Святого Фермина перемещали из церкви в церковь. В процессии участвовали все сановники, гражданские и духовные. Мы их не видели из-за огромной толпы. Впереди и позади официальной процессии танцевали танцоры ряу-ряу. Из толпы выныривала в ритме танца масса желтых рубашек. Все, что мы видели от процессии из-за плотной толпы, запрудившей все прилегавшие к площади улицы с тротуарами, – это огромных великанов, тридцатифутовых сигарных индейцев, мавров и короля с королевой, торжественно вальсировавших в ритме ряу-ряу.
Все они остановились возле часовни, куда вошли сановники со Святым Фермином, выставив охрану из солдат и великанов, под каркасом которых танцевали люди, а через толпу протискивались карлики с громадными шарами. Мы двинулись внутрь, на запах ладана, с людьми, тянувшимися в церковь, но Бретт дальше дверей не пустили, ведь она была без шляпы, так что мы снова вышли и пошли по улице, ведшей от часовни в город. Вдоль бордюров по обеим сторонам теснились люди, оставляя улицу для обратного шествия процессии. Отдельные танцоры принялись танцевать вокруг Бретт. На шеях у них болтались большие гирлянды белого чеснока. Они взяли за руки нас с Биллом и приняли в свой хоровод. Билл тоже стал танцевать. Вс