– Мне слегка не по себе, – сказала Бретт. – Волнуюсь, все ли со мной будет в порядке.
– Ты будешь в порядке. Тебя могут огорчить только лошади, а они бывают всего несколько минут с каждым быком. Просто не смотри, если дело плохо.
– Она будет в порядке, – сказал Майк. – Я присмотрю за ней.
– Думаю, скучать тебе не придется, – сказал Билл.
– Я схожу в отель за биноклем и бурдюком, – сказал я. – Увидимся здесь же. Не залейте глаза.
– Я с тобой, – сказал Билл.
Бретт улыбнулась нам.
Мы обошли площадь по аркаде, чтобы не выходить на солнце.
– Достал меня этот Кон, – сказал Билл. – Столько в нем этого еврейского превосходства, что он думает, единственное, чем ему грозит коррида, – это скукой.
– Будем следить за ним в бинокль, – сказал я.
– Да ну его к черту!
– Он и так у него частенько гостит.
– Вот пусть там и остается.
На лестнице в отеле мы встретили Монтойю.
– Ну-ка, – сказал Монтойя. – Хотите познакомиться с Педро Ромеро?
– Прекрасно! – сказал Билл. – Идемте, посмотрим на него.
Мы поднялись за Монтойей по лестнице и прошли по коридору.
– Он в комнате номер восемь, – пояснил Монтойя. – Одевается на корриду.
Монтойя постучал в дверь и открыл. В номере было тускло, слабый свет проникал из окна, выходившего на узкую улицу. Две кровати разделяла келейная перегородка. Горела электрическая лампа. Перед нами стоял юноша в одежде матадора, прямой как жердь и без намека на улыбку. Его куртка была накинута на спинку стула. Ему уже почти намотали кушак. На нем была белая полотняная рубашка, и его черные волосы блестели в свете лампы. Оруженосец намотал ему кушак, встал и отступил. Педро Ромеро кивнул и пожал нам руки с очень отстраненным, исполненным достоинства видом. Монтойя сказал что-то о том, какие мы большие афисьонадо и что мы хотим пожелать ему удачи. Ромеро выслушал его очень серьезно. Затем повернулся ко мне. Такого красавца я никогда еще не видел.
– Вы идите на корриду, – сказал он по-английски.
– Вы знаете английский? – сказал я, чувствуя себя идиотом.
– Нет, – ответил он и улыбнулся.
Один из тех троих, что сидели на кроватях, подошел к нам и спросил, говорим ли мы по-французски.
– Не желаете, я буду вашим переводчиком? Не желаете спросить о чем-нибудь Педро Ромеро?
Мы сказали ему спасибо. Что такого мы желали бы спросить? Этому юноше было девятнадцать, и у него никого не было, не считая оруженосца и трех нахлебников, а через двадцать минут начнется коррида. Мы пожелали ему «муча суэрте»[97], пожали руку и вышли. Когда мы закрыли дверь, он стоял прямой, неотразимый и сдержанный, один со своими нахлебниками.
– Прекрасный юноша, как считаете? – спросил Монтойя.
– Симпатичный парень, – сказал я.
– У него вид тореро, – сказал Монтойя. – Правильный типаж.
– Прекрасный юноша.
– Посмотрим, каков он на арене, – сказал Монтойя.
Мы нашли большую кожаную бутылку у стены в моем номере и, взяв ее и полевой бинокль, заперли дверь и спустились по лестнице.
Коррида удалась. Мы с Биллом были в восторге от Педро Ромеро. Монтойя сидел мест через десять от нас. Когда Ромеро убил своего первого быка, Монтойя поймал мой взгляд и кивнул. Это настоящий матадор. Настоящий матадор – птица редкая. Из двух других один был очень хорош, другой – так себе. Но никакого сравнения с Ромеро, хотя быки у него были не очень.
Несколько раз за время корриды я смотрел в бинокль на Майка, Бретт и Кона. Они, похоже, были в порядке. Бретт не выглядела недовольной. Все трое сидели облокотившись о бетонные перила.
– Дай-ка мне бинокль, – сказал Билл.
– Как там Кон, не скучает? – спросил я.
– Шлимазл!
После корриды за ареной была такая давка – не протолкнуться. Нам ничего не оставалось, кроме как двигаться в город вместе со всеми, еле-еле, точно глетчер. Мы испытывали знакомое чувство взвинченности, всегда возникающее после корриды, и чувство ликования, возникающее после хорошей корриды. Фиеста продолжалась. Гремели барабаны, визжали дудки, и течение толпы то и дело прерывалось вкраплениями танцоров. Танцоры были в толпе, так что со стороны было не видно затейливых движений ног. Все, что ты видел, – это головы и плечи, выныривавшие из толпы. Наконец мы выбрались из толпы и направились к кафе. Официант забронировал места для остальных, и мы с Биллом заказали абсент и стали смотреть на толпу и танцоров на площади.
– Что это, по-твоему, за танец? – спросил Билл.
– Что-то вроде хоты[98].
– Они не все одинаковые, – сказал Билл. – Они все по-разному танцуют под разные мелодии.
– Отличный танец.
Перед нами, на свободной части улицы, танцевала группа ребят. Их па отличались затейливостью, а лица – сосредоточенностью. Все они смотрели себе на ноги. Их туфли на веревочной подошве топали и шлепали по мостовой. Пальцы сходились. Пятки сходились. Подушечки сходились. Затем музыка резко стихла, па прекратились и ребята удалились, пританцовывая по улице.
– А вот и наши дворяне, – сказал Билл.
Они шли к нам через улицу.
– Привет, мужики, – сказал я.
– Привет, жентмены! – сказала Бретт. – Заняли нам места? Как мило!
– Слушай, – сказал Майк, – этот Ромеро как-его-там – это что-то! Скажи?
– О, как же он хорош! – сказала Бретт. – А эти зеленые штаны!
– Бретт с него глаз не сводила.
– Слушай, мне надо одолжить твой бинокль на завтра.
– Как все прошло?
– Чудесно! Просто идеально! Слушай, это такое зрелище!
– А как с лошадьми?
– Не могла не смотреть на них.
– Она глаз не могла отвести, – сказал Майк. – Она немыслимая бестия!
– С ними там, конечно, творятся ужасные вещи, – сказала Бретт. – Хотя я не могла не смотреть.
– Ты была в порядке?
– Плохо мне точно не было.
– Роберту Кону было, – вставил Майк. – Ты весь позеленел, Роберт.
– Первая лошадь меня тронула, – сказал Кон.
– Так ты не скучал, а? – спросил Билл.
Кон рассмеялся.
– Нет. Не скучал. Надеюсь, ты простишь меня за это.
– Да порядок, – сказал Билл, – раз ты не скучал.
– Он явно не скучал, – сказал Майк. – Я думал, его сейчас стошнит.
– Мне не было настолько плохо. Просто минутная слабость.
– Я думал, его сейчас стошнит. Ты же не скучал, а, Роберт?
– Давай не будем, Майк. Я сказал, что сожалею, сказал ведь.
– Так и было, правда. Он весь позеленел.
– Ой, хватит уже, Майкл!
– Ты ни за что не должен скучать на своей первой корриде, Роберт, – сказал Майк. – А то ты мог бы все испортить.
– Ой, хватит уже, Майкл! – сказала Бретт.
– Он сказал, Бретт садистка, – сказал Майк. – Бретт не садистка. Она просто милая, полнокровная бестия.
– Ты садистка, Бретт? – спросил я.
– Надеюсь, нет.
– Он сказал «Бретт садистка» просто потому, что у нее хороший, крепкий желудок.
– Не такой уж крепкий.
Билл отвлек внимание Майка от Кона. Официант принес бокалы для абсента.
– Тебе действительно понравилось? – спросил Билл Кона.
– Нет, не скажу, что понравилось. Думаю, это чудесный спектакль.
– Боже, да! – сказала Бретт. – Такое зрелище!
– Но я бы предпочел без лошадей, – сказал Кон.
– Это неважно, – сказал Билл. – Довольно скоро ты уже не будешь замечать всяких ужасов.
– Это только поначалу крутовато, – сказала Бретт. – Для меня такой страшный момент, когда бык бросается на лошадь.
– Быки были прекрасны, – сказал Кон.
– Очень хороши, – сказал Майк.
– В следующий раз хочу сидеть внизу, – сказала Бретт и отпила абсента.
– Хочет поближе рассмотреть матадоров, – сказал Майк.
– Они – это что-то! – сказала Бретт. – Этот малый, Ромеро, – он же еще дитя.
– Чертовски симпатичный юноша, – сказал я. – Мы поднимались к нему в номер, и я никогда не видел такого красавца.
– Сколько ему, по-твоему?
– Девятнадцать-двадцать.
– Подумать только!
На второй день коррида оказалась намного лучше. Бретт сидела между Майком и мной на баррере, а Билл с Коном ушли наверх. Гвоздем программы был Ромеро. Не думаю, что Бретт обращала внимание на других матадоров. Как и остальные, кроме заядлых ценителей. Ромеро всех затмил. Два других матадора не шли с ним ни в какое сравнение. Я сидел рядом с Бретт и объяснял ей, в чем вся суть. Рассказывал, как смотреть на быка, а не на лошадь, когда быки бодают пикадоров, учил смотреть, как пикадор направляет острие своей пики, чтобы Бретт поняла, в чем вся суть, чтобы это стало для нее чем-то, движущимся к определенной развязке, а не просто зрелищем, полным бессмысленных ужасов. Я показал ей, как Ромеро отводил быка своим плащом от упавшей лошади и как он его удерживал и разворачивал тем же плащом, плавно и аккуратно, не изнуряя быка. Она поняла, как Ромеро избегал любого грубого движения и до последнего берег своих быков, потому что хотел, чтобы они не выбивались из сил, а выдыхались постепенно. Она поняла, в какой близи к быку Ромеро всегда действовал, и я объяснил ей уловки, к каким прибегают другие матадоры, создавая впечатление, будто действуют вблизи. Она поняла, почему ей нравилось, как действовал плащом Ромеро, а как другие – нет.
Ромеро не позволял себе никаких выкрутасов – он всегда вел свою линию ровно, чисто и непринужденно. Другие вертелись штопором, вскинув локти, и обтирали бычьи бока после того, как рога прошли мимо, вызывая ложное впечатление опасности. Но в итоге всякая ложь портила дело и оставляла неприятное ощущение. А Ромеро, сражаясь с быком, вызывал подлинные чувства, поскольку оттачивал свои движения до совершенства и каждый раз невозмутимо давал рогам пройти вблизи себя. Ему не нужно было подчеркивать их близость. Бретт поняла, почему нечто, сделанное вблизи быка, прекрасно, а сделанное чуть поодаль становится безвкусным. Я рассказал ей, как после смерти Хоселито