– Он такую тоску на меня нагоняет.
– Он очень плохо себя вел.
– Чертовски плохо. А ведь мог бы показать себя с хорошей стороны.
– Он сейчас, наверно, ждет за дверью.
– Да. Это он может. Ты знаешь, я знаю, что он чувствует. Он не может поверить, что это ничего не значит.
– Я знаю.
– Никто еще не вел себя так плохо. Ох, меня просто тошнит от всего этого! И от Майкла. Майкл тоже хорош.
– Майку пришлось чертовски трудно.
– Да. Но не обязательно быть такой свиньей.
– Все ведут себя плохо, – сказал я. – Только дай хороший повод.
– Ты бы не вел себя плохо. – Бретт взглянула на меня.
– Я бы говнился не лучше Кона, – сказал я.
– Милый, давай уже хватит нести всякий бред.
– Хорошо. Говори о чем хочешь.
– Не усложняй. У меня никого, кроме тебя, и я ужасно себя чувствую.
– У тебя есть Майк.
– Да, Майк. Правда, душка?
– Что ж, – сказал я, – Майку пришлось чертовски трудно – выносить Кона, представляя его с тобой.
– А я не знаю, милый? Пожалуйста, не нагнетай.
Бретт так нервничала, как я еще не видел. Ей было тяжело смотреть мне в глаза, и она то и дело смотрела в стену перед собой.
– Хочешь прогуляться?
– Да. Идем.
Я закупорил бутылку «Фундадора» и отдал бармену.
– Давай еще выпьем, – сказала Бретт. – Нервы у меня ни к черту.
Мы выпили по бокалу мягкого бренди амонтильядо.
– Идем, – сказала Бретт.
Когда мы вышли, я увидел Кона, возникшего из-под аркады.
– Караулил меня, – сказала Бретт.
– Не может без тебя.
– Бедолага!
– Мне его не жаль. Я тоже его ненавижу.
– Я сама его ненавижу. – Она задрожала. – Его дурацкие страдания.
Мы пошли под руку по боковой улице, удаляясь от толпы и огней площади. Улица была темной и сырой, и мы дошли по ней до укреплений на окраине города. Мы миновали винные лавки, из дверей которых свет ложился на черную сырую улицу и вырывалась музыка.
– Хочешь, зайдем?
– Нет.
Мы прошли по сырой траве и поднялись на каменную стену укреплений. Я постелил газету на камень, и Бретт присела. Равнина была в темноте, и мы увидели горы. Поднялся ветер и погнал тучи через луну. Под нами виднелись темные рвы укреплений. Позади были деревья, и тень собора, и город в лунном свете.
– Не раскисай, – сказал я.
– Места себе не нахожу, – сказала Бретт. – Давай помолчим.
Мы глядели на равнину. В лунном свете темнели длинные деревья. На дороге светились фары машины, забиравшейся в гору. На вершине горы мы увидели огни форта. Внизу слева текла река. Черная и гладкая, она поднялась после дождя. По берегам темнели деревья. Мы сидели и глядели на все это. Бретт смотрела прямо перед собой. Вдруг она задрожала.
– Холодно.
– Хочешь, пойдем назад?
– Через парк.
Мы спустились. Луна снова скрылась за тучами. Под деревьями в парке было темно.
– Ты еще любишь меня, Джейк?
– Да, – сказал я.
– Потому что мне хана, – сказала Бретт.
– Как это?
– Мне хана. Я с ума схожу по Ромеро. Кажется, я в него влюбилась.
– Я бы не стал на твоем месте.
– Я не могу. Мне хана. У меня внутри все разрывается.
– Не надо.
– Я не могу. Я никогда ничего не могла поделать.
– Тебе надо прекратить это.
– Как это прекратить? Я не могу ничего прекратить. Чувствуешь? – Ее рука дрожала. – Я вся сейчас такая.
– Тебе не надо это делать.
– Я не могу. Мне хана – что так, что так. Не видишь разве?
– Нет.
– Я должна что-то сделать. Должна сделать что-то, чего по-настоящему хочу. Я потеряла самоуважение.
– Ты не должна это делать.
– Ох, милый, не усложняй. Думаешь, легко мне было с этим чертовым евреем и с Майком, когда он такой?
– Конечно.
– Я не могу все время надираться.
– Не можешь.
– Ох, милый, побудь со мной, пожалуйста! Побудь со мной, пожалуйста, и помоги мне с этим.
– Конечно.
– Я не говорю, что это правильно. Но для меня это правильно. Видит бог, я никогда еще не чувствовала себя такой сукой.
– Что ты хочешь от меня?
– Идем, – сказала Бретт. – Давай найдем его.
Мы прошли рука об руку по гравийной дорожке через парк, темный парк, под деревьями и, миновав деревья, вышли за ворота и пошли по улице, шедшей в город.
Педро Ромеро был в кафе. Сидел за столом с другими матадорами и критиками. Они курили сигары. Когда мы вошли, они нас заметили. Ромеро улыбнулся нам и кивнул. Мы сели через несколько столиков от них.
– Попроси его подойти и выпить с нами.
– Не сейчас. Он сам подойдет.
– Не могу смотреть на него.
– На него приятно смотреть, – сказал я.
– Я всегда делаю, что хочу.
– Я знаю.
– Я такой сукой себя чувствую.
– Что ж, – сказал я.
– Бог мой! – сказала Бретт. – Через что только женщина не проходит!
– Да?
– Ох, я такой сукой себя чувствую!
Я посмотрел на их столик. Педро Ромеро улыбался. Он сказал что-то остальным и встал. Подошел к нашему столику. Я встал, и мы пожали руки.
– Я вас угощу?
– Я должен угостить вас, – сказал он.
Он присел, спросив у Бретт разрешение без единого слова. У него были очень приятные манеры. Но он не вынимал сигару изо рта. Она была ему к лицу.
– Нравятся сигары? – спросил я.
– О, да. Я всегда курю сигары.
Это было частью его кодекса. Это прибавляло ему солидности. Я обратил внимание на его кожу. Чистую, гладкую и очень смуглую. На скуле у него был треугольный шрам. Я увидел, что он смотрит на Бретт. Он почувствовал, что между ними что-то есть. Должно быть, он почувствовал это, когда Бретт дала ему свою руку. Он был очень осторожен. Думаю, он все понял, но не хотел совершить ошибку.
– Завтра выступаете? – сказал я.
– Да, – сказал он. – Альгабеньо сегодня поранили в Мадриде. Слышали?
– Нет, – сказал я. – Сильно?
Он покачал головой.
– Ерунда. Здесь. – Он показал у себя на руке.
Бретт взяла его за руку и раздвинула пальцы.
– Оу! – сказал он по-английски. – Вы гадаете?
– Иногда. Не возражаете?
– Нет. Мне это нравится. – Он положил руку на стол, раскрыв ладонь. – Гадайте мне, я жить навсегда и быть миллионер.
Он держался все так же подчеркнуто вежливо, но в нем прибавилось уверенности.
– Скажите, – сказал он, – вы видите каких-нибудь быков на моей руке?
Он рассмеялся. Рука у него была очень изящной, а запястье – тонким.
– Там тысячи быков, – сказала Бретт.
Она уже больше не нервничала. Она была прелестна.
– Хорошо. – Ромеро рассмеялся. – По тысяче дуро за каждого, – сказал он мне по-испански. – Погадайте мне еще.
– Это хорошая рука, – сказала Бретт. – Думаю, он долго будет жить.
– Скажите это мне. Не вашему другу.
– Я сказала, вы будете жить долго.
– Я это знаю, – сказал Ромеро. – Я никогда не умру.
Я постучал пальцами по столу. Ромеро заметил это. И покачал головой.
– Нет. Это лишнее. Быки – мои лучшие друзья.
Я перевел это Бретт.
– Вы убиваете своих друзей? – спросила она.
– Всегда, – сказал он по-английски и рассмеялся. – Чтобы они не убили меня.
Он посмотрел на нее через столик.
– Вы хорошо знаете английский.
– Да, – сказал он. – Довольно хорошо, иногда. Но я не должен никому давать это понять. Это было бы очень плохо – тореро, говорящий по-английски.
– Почему? – спросила Бретт.
– Это было бы плохо. Людям это не понравилось бы. Не сейчас.
– Но почему?
– Им бы это не понравилось. Матадоры не такие.
– А какие матадоры?
Он рассмеялся, надвинул шляпу на глаза, поменял положение сигары вор рту и выражение лица.
– Как за тем столом, – сказал он.
Я взглянул туда. Он в точности скопировал выражение лица Насьоналя[113]. Затем улыбнулся и вернул лицу обычное выражение.
– Нет. Я должен забыть английский.
– Не забывайте пока, – сказала Бретт.
– Нет?
– Нет.
– Хорошо.
Он снова рассмеялся.
– Я хотела бы такую шляпу, – сказала Бретт.
– Хорошо. Я достану вам такую.
– Точно. Только не забудьте.
– Не забуду. Сегодня же достану.
Я встал. Ромеро тоже поднялся.
– Сядьте, – сказал я. – Я должен разыскать наших друзей и привести их сюда.
Он посмотрел на меня. Решающим вопросительным взглядом: мы поняли друг друга? Мы друг друга поняли, чего уж там.
– Сядьте, – сказала ему Бретт. – Вы должны научить меня испанскому.
Он сел и посмотрел на нее через столик. Я вышел. Матадоры с критиками проводили меня тяжелыми взглядами. Неприятное ощущение. Когда я вернулся через двадцать минут, ни Бретт, ни Педро Ромеро в кафе уже не было. На столе стояли кофейные чашки и три наших пустых коньячных бокала. Подошел официант с тряпкой, забрал посуду и вытер стол.
• ГЛАВА 17 •
Перед баром «Милан» я нашел Билла, Майка и Эдну. Эдной звали девушку.
– Нас вышвырнули, – сказала Эдна.
– Полиция, – сказал Майк. – Я там не понравился каким-то людям.
– Я их четыре раза разнимала, – сказала Эдна. – Вы должны помочь мне.
Билл был красным.
– Эдна, ступай назад, – сказал он. – Ступай и потанцуй там с Майком.
– Это глупо, – сказала Эдна. – Выйдет только новая свара.
– Чертовы биаррицкие свиньи! – сказал Билл.
– Давай, – сказал Майк. – Это все-таки паб. Они не могут занять весь паб.
– Старый добрый Майк, – сказал Билл. – Чертовы английские свиньи, приходят и оскорбляют Майка и хотят испортить фиесту.
– Вот же мрази! – сказал Майк. – Ненавижу англичан.
– Не положено им Майка оскорблять, – сказал Билл. – Майк отличный малый. Не положено им Майка оскорблять. Я этого не потерплю. Кого, нахрен, волнует, если он банкрот?
Он осекся.
– Кого волнует? – сказал Майк. – Меня не волнует. Джейка не волнует. Может, тебя волнует?
– Нет, – сказала Эдна. – А ты банкрот?