ться только тяжелой раной рогом, если не смертью. Бельмонте больше не годился для такого. Он уже пережил свои моменты величия в корриде. Он сомневался, существуют ли вообще моменты величия. Все теперь стало другим, и он чувствовал жизнь лишь вспышками. Он испытывал вспышки прежнего величия со своими быками, но не придавал им значения, поскольку заранее обесценивал их, когда выбирал быков понадежнее, выходя из машины и осматривая через забор стадо на ранчо своего друга, заводчика. Так что он выбрал себе двух маленьких, податливых бычков с небольшими рогами, и когда к нему возвращалось прежнее чувство величия – самая малость его, заглушаемая неотступной болью, – оно заранее было каким-то уцененным и оставляло неприятный осадок. Пусть это было величие, но оно больше не вызывало в нем ощущения чуда во время корриды.
Вот в Педро Ромеро было величие. Он любил корриду и, думаю, любил быков, и также думаю, любил Бретт. В течение своего выступления он при каждой возможности находился возле нее. Но ни разу не поднял взгляда. Это только придавало ему сил, и все, что он делал, он делал не только для себя, но и для нее. Поскольку он не поднимал на нее взгляда, ища ее поощрения, в глубине души он делал это для себя, и это шло ему на пользу, но в то же время он делал это для нее. Но для нее он это делал не в ущерб себе. И все выступление силы его прибывали.
Свое первое китэ[123] он выполнил прямо под нами. Три матадора один за другим перехватывали быка после каждой его атаки на пикадора. Первым был Бельмонте. Вторым – Марсьял. За ним – Ромеро. Они втроем стояли слева от лошади. Пикадор – шляпа надвинута на глаза, древко пики смотрит под острым углом на быка – пришпорил лошадь и, не отпуская шпор, держа поводья левой рукой, повел лошадь вперед, на быка. Бык следил за ними. Казалось, он следил за белой лошадью, но на самом деле – за треугольным стальным наконечником пики. Ромеро, следивший за быком, увидел, как он начал отворачивать голову. Он не хотел атаковать. Ромеро взмахнул плащом, привлекая быка ярким цветом. Бык инстинктивно бросился вперед, но за ярким плащом оказалась белая лошадь, и человек на лошади, подавшись вперед, вонзил стальной наконечник длинного пеканового древка в бугор мускулов на бычьей холке и увел лошадь в бок, проворачивая пику, чтобы увеличить рану, вгоняя железо в холку быку, чтобы изнурить его для Бельмонте.
Окровавленный бык не стал упираться под пикой. Он не хотел бросаться на лошадь. Он развернулся, и группа распалась, и Ромеро увел его своим плащом. Он увел его мягко и плавно, а затем остановил и, стоя прямо напротив быка, поманил плащом. Бык вскинул хвост и бросился вперед, и Ромеро вытянул руки навстречу быку и повернулся, твердо стоя на земле. Влажный плащ, присыпанный песком, раскрылся, точно парус, и Ромеро крутанулся с ним вплотную к быку. После этого они снова оказались друг перед другом. Ромеро улыбнулся. Бык захотел повторения, и Ромеро это повторил, только с другой стороны. Каждый раз он подпускал быка так близко, что человек, бык и плащ, крутившийся над быком, составляли единую четко очерченную массу. Все это совершалось медленно и со знанием дела. Казалось, Ромеро убаюкивал быка. В такой манере он выполнил четыре вероники[124] и завершил полувероникой, повернувшись спиной к быку и сорвав аплодисменты; бык смотрел, как он удаляется от него, перекинув плащ через руку и держа другую на поясе.
Со своими быками он был безупречен. Его первый бык плохо видел. После первых двух пассов плащом Ромеро в точности понял, насколько плохо видит бык. И действовал соответственно. Коррида получалась не блестящей. Всего лишь безупречной. Толпа хотела замены быка. Поднялся гомон. С быком, не различающим оттенков, нельзя ожидать ничего примечательного; но президент не отдавал приказа о замене.
– Чего они не заменят его? – спросила Бретт.
– За него уплачено. Не хотят потерять свои деньги.
– Это как-то несправедливо к Ромеро.
– Смотри, как он управится с быком, не различающим цветов.
– Мне не нравятся такого рода вещи.
Неприятно смотреть на такое, если тебе небезразличен человек, занятый этим. С быком, не различавшим оттенков плащей или алого цвета фланелевой мулеты, Ромеро приходилось вызывать реакцию быка собственной фигурой. Ему приходилось приближаться настолько, чтобы бык замечал его фигуру и двигался к ней, а затем переводить движущегося быка на фланель и завершать пасс в классической манере. Приезжим из Биаррица это не нравилось. Они решили, что Ромеро боялся, потому и отступал чуть в сторону каждый раз, как переключал внимание быка со своей фигуры на фланель. Им больше нравился Бельмонте, подражавший самому себе, или Марсьял, подражавший Бельмонте. В ряду за нами было трое таких недовольных.
– Чего он этого быка боится? Бык такой тупой, что идет только на ткань.
– Молодой еще матадор. Не выучился.
– Но перед этим он вроде отлично владел плащом.
– Наверно, занервничал.
В центре арены Ромеро, один на один с быком, продолжал свою тактику, приближаясь настолько, чтобы бык отчетливо видел его, предлагая ему себя, все ближе и ближе, так близко, чтобы бык, тупо смотревший на него, уверился, что он от него никуда не денется, и еще ближе, пока бык не бросался на него, и тогда, не дав рогам достать себя, он подставлял быку красную ткань, совершая едва уловимый рывок, так оскорблявший взыскательный вкус биаррицких знатоков корриды.
– Сейчас убьет его, – сказал я Бретт. – Бык еще силен. Он не вымотался.
В центре арены Ромеро, стоя в профиль перед быком, извлек шпагу из складок мулеты, встал на цыпочки и нацелил клинок. Бык и Ромеро ринулись друг на друга. Левой рукой Ромеро набросил мулету на морду быку, лишив его зрения, и вонзил шпагу, выставив вперед левое плечо меж рогов быка, и на какой-то миг слился с ним: Ромеро возвышался над быком, высоко подняв правую руку, туда, где эфес шпаги вошел между бычьих плеч. Затем группа распалась. С легким рывком Ромеро отступил и встал с поднятой рукой, лицом к быку, рукав рубашки разорвался, и белая ткань полоскалась по ветру, а бык, с красным эфесом шпаги, зажатым между плеч, поник головой и шатался.
– Вот и готово, – сказал Билл.
Ромеро стоял достаточно близко к быку, чтобы тот его видел. Держа руку поднятой, он что-то сказал быку. Бык подобрался, затем голова его выдвинулась вперед, он стал заваливаться и внезапно повалился кверху ногами.
Ромеро взял шпагу и, держа ее клинком вниз, с мулетой в другой руке, прошел через арену и, встав напротив президентской ложи, кивнул, выпрямился, подошел к баррере и отдал шпагу с мулетой.
– Плохой бык, – сказал оруженосец.
– Заставил меня попотеть, – сказал Ромеро.
Он утер лицо. Оруженосец протянул ему кувшин с водой. Ромеро вытер губы. Ему было больно пить из кувшина. На нас он не взглянул.
У Марсьяла день удался. Когда вышел последний бык Ромеро, ему еще аплодировали. Это был тот самый бык, что на утреннем прогоне забодал насмерть человека.
С первым быком Ромеро его побитое лицо бросалось в глаза. Что бы он ни делал. Этому способствовала вся его сосредоточенность на неуклюже-обходительной работе с быком, который плохо видел. Стычка с Коном не поколебала его духа, но лицо его было разбито, и тело болело. Теперь он стирал все это. Каждое его действие с быком понемногу стирало вчерашнее. Бык был хороший, большой и с рогами, он легко и уверенно двигался и бросался. В нем было все то, чего Ромеро хотел от быков.
Когда он закончил работу с мулетой и был готов убить быка, зрители воспротивилась. Они считали, что убивать быка еще рано, что коррида должна продолжаться. И Ромеро продолжил ее. Он словно давал наглядный урок по корриде. Все пассы он объединял, все завершал и делал всё медленно, размеренно и плавно. Без всяких фокусов и мистификаций. Без всяких выкрутасов. И каждый пасс, достигая своей кульминации, отзывался в тебе внезапной болью. Зрители хотели, чтобы это никогда не кончалось.
Бык стоял, как вкопанный, и пора было его убить. Ромеро убил его прямо под нами. Убил не так, как его вынудил прошлый бык, а как он сам хотел. Он встал в профиль прямо напротив быка, извлек шпагу из складок мулеты и нацелил клинок. Бык следил за ним. Ромеро что-то сказал быку и притопнул одной ногой. Бык бросился вперед, и Ромеро ждал его броска, опустив мулету, нацелив клинок, твердо стоя на ногах. Затем, не сделав ни шага, он слился с быком, шпага вонзилась меж бычьих плеч, бык последовал за фланелью, исчезнувшей, когда Ромеро чисто ушел влево, и все было кончено. Бык попытался двинуться вперед, ноги его стали заплетаться, он растерянно качнулся из стороны в сторону, затем опустился на колени, и старший брат Ромеро склонился над ним и всадил короткий нож в бычью шею у основания рогов. С первого раза он не попал, и всадил нож снова. Бык завалился, содрогнулся и застыл. Брат Ромеро с ножом в руке, держась другой рукой за рог, поднял взгляд на президентскую ложу. Над всеми рядами замахали платками. Президент глянул вниз из ложи и тоже замахал платком. Брат отрезал потрепанное черное ухо мертвого быка и засеменил с ним к Ромеро. Бык лежал на песке тяжелой черной тушей, вывалив язык. Со всех сторон арены к нему бросилась ребятня. Окружив быка, они принялись приплясывать.
Ромеро принял ухо от брата и поднял его в направлении президента. Президент кивнул, и Ромеро приблизился к нам, опережая толпу. Он прислонился к баррере и протянул ухо Бретт. С кивком и улыбкой. Его окружила толпа. Бретт расправила плащ.
– Понравилось? – спросил Ромеро.
Бретт ничего не ответила. Они смотрели друг на друга и улыбались. Бретт держала в руке бычье ухо.
– Не измажься кровью, – сказал Ромеро и усмехнулся.
Его хотела толпа. Несколько ребят прикрикнули на Бретт. Вся толпа состояла из ребят, танцоров и выпивох. Ромеро развернулся и попробовал пробраться сквозь толпу. Его окружили и стали поднимать на руки, пытаясь посадить себе на плечи. Он кое-как выкрутился и побежал в окружении толпы к выходу. Он не хотел, чтобы его несли на плечах. Но его схватили и подняли. Ему это не нравилось, ноги его торчали в разные стороны, и все тело болело. Его подняли и побежали к воротам. Он положил руку кому-то на плечо. И оглянулся на нас, как бы извиняясь. Бежавшая толпа вынесла его за ворота.