В армию я уходил просветленным комсомольцем-интернационалистом. Вернулся оттуда озверевшим ненавистником любых проявлений национализма. Не в том смысле, что я теперь громогласно пропагандирую или исповедую какие-то идеи типа WhitePower. Нет. Просто теперь стойко ненавижу любые проявления национализма – чьего бы то ни было. Хоть узбекского, хоть польского, хоть еврейского, хоть украинского. Ведь любой национализм подразумевает некое отличие представителя данной нации от других. Это отличие автоматически ведет обыденное сознание (а никакого другого сознания у нас нет) к тому, что человек начинает считать себя исключительным – всего лишь на основе того, что он принадлежит к некой национальности. Осознание же исключительности немедленно приводит к другому осознанию – осознанию того, что остальные, кто не той национальности – вовсе не так исключительны, как он. Он – лучше, всего лишь на том основании, что у него «правильная» национальность. Неважно – какая. Он – лучше, и все.
В замкнутых коллективах типа армейских вся эта мразь, которая только в нынешнее время стала видна невооруженным взглядом, вылезает со страшной силой. Все эти сволочные «землячества», кучкования по длине носа и степени обрезанности члена – это страшные вещи. Подчеркиваю красным: корень не в том, люди изначально друг друга не переносят по национальному признаку. Не любят – это да, это естественно при разном цвете кожи и различии в языках и культуре. Но национальная рознь всегда начинается с националистического настроя отдельных групп. Начинается все именно с них – с национальных кучек, и со сбившихся в другие стаи земляков. Но если земляков разгонять в принципе легко и просто, то биться со сбившимися в кучки по национальному признаку – очень тяжело.
Мы от них не прятались, мы их били смертным боем (так же как они нас). А потому мы вернулись с целыми, неразорванными анусами. Дрались мы там все без исключения, ибо это был вопрос жизни и смерти. Неоднократно сражался на пару с евреем Ланцманом – потому что там было не до горячо любимого всеми «антисемитизма». Дрались на пару с братом-немцем Келлером – потому что хотели жить так, как хотели. Дрались на пару с костромским Васей Ловушкиным – когда восемь таджиков ночью пришли в кочегарку мочить нас с топорами и лопатами (очень сильно тогда таджикам не повезло). Дрались как звери, не думая ни о каких последствиях. Мы там такое вытворяли, что сейчас даже не очень верится. И никто, что характерно, не бздел – даже домашний, абсолютно неагрессивный паренек Ланцман. Потому что понимал – иначе нам вообще кранты. У меня есть фотография, где стоит 14 человек из моей роты: немец, русский, цыган, молдаван, еврей, украинец, грузин, татарин, казах, узбек, армянин, азербайджанец, литовец и эстонец. Это те, кто были умными, и кто никогда не сбивался в национальные стада. Правда, еврею Ланцману не особенно было куда сбиваться, но в той мешанине людям умным всегда было просто наплевать на то, кто какой нации.
И все равно – драться было круто. Мне очень нравилось. Это даже покруче чем грамотно ходить строем и истошно орать хором песни – настолько массовые драки объединяют и сплачивают. Только вот зачем этим пытались заниматься ребята в кино – мне не совсем понятно. Если драться просто так – это ведь совсем не то. Совсем.
Кстати, в России прелесть группового мордобоя и его полезность для джигитов известны давным-давно. В России по праздникам всегда обожали сходить стенка на стенку. И всем очень нравилось, потому что там тоже было без зла – по правилам и вообще просто для прикола. Вот и в кино – без зла. Развлекуха. Но преподносится как некое откровение. Смешно, конечно. Одно дело – кино, и совсем другое – когда трое черных хотят тебя хором отпидарасить. Отбиться от них – вот это как способ просветления почему-то никому не интересно. Хотя штука эта по накалу страстей и переживаний очень мощная. Кто не пробовал – уж поверьте на слово.
Время от времени меня спрашивают о том, почему я так доброжелательно отзываюсь об армии вообще и откуда во мне такой нездоровый энтузиазм по отношению к милиции. Ведь любому здравомыслящему человеку известно, что и там и тут обитают только конченые мутанты, собирающиеся в эти конторы строго по мутантским признакам. А мест скопления мутантов, как известно, надо старательно избегать.
Невозможно дать короткий ответ на столь сложный вопрос. Нельзя такое сложное и многостороннее явление как служба ловко описать парой предложений, как это делают всякие бараны. Доходчиво – можно, но это никак не получится коротко. Да и то: даже из пространного разъяснения далеко не каждый тебя поймет. Хотя бы в силу того, что было расписано про понимание чего бы то ни было выше. Но вкратце попробую.
Да, в армии мне очень нравилось. Нравилось потому, что мне там была предоставлена возможность очень многое понять – как в жизни, так и в самом себе. Поскольку я там уже был, мне трудно сказать непредвзято – смог ли бы я это понять в армии не побывав. Этого я не знаю и знать не могу. И никто не знает. Скорее всего – нет, не смог бы. Любой, кто служил, согласится со мной в том, что не служившие очень многого в жизни не понимают. И не могут понять именно потому, что не служили. Словами никого этому не научишь.
Но армии я очень и очень благодарен. Благодарен за то, что именно там я стал тем, кто есть. Конечно, в чем-то это дело случайного стечения обстоятельств: то, что вышло так, а не иначе, что меня не поломали, как поломали многих других. Я очень и очень далек от осознания себя несгибаемым былинным богатырем. Но я старался. Старался изо всех сил, дрыгался как та жаба в кувшине с молоком, которая взбила лапкам масло, запрыгнула на него и выскочила наружу – в то время как ее вялая подруга в прямом смысле завернула ласты. И считаю, что решающую роль сыграли именно зверское давление, а уже потом – брыкание, упорство и способность безжалостно смотреть на себя со стороны.
Очень сильно хочу приобрести фильм «Бойцовский Клуб»!
Демобилизуют со службы небольшими группами, так называемыми партиями. Первыми уходят отличники боевой и политической – те, кто служил без нареканий. Последними – самые отпетые нарушители и особо нелюбимые начальством бойцы. У нас первая партия всегда шла домой на майские праздники. А последняя партия всегда уходила 15 июня. Для меня и моего друга Шерстяного сделали приятное исключение: нас отпустили 29 июня. При этом целыми днями на нас двоих охотились чтобы поймать и отвезти на губу – посидеть перед убытием. Губа у нас была такая, что оттуда можно было выйти либо инвалидом, либо дураком, поэтому несмотря на все старания, найти нас было весьма проблематично. Шерстяного все-таки нашли и на 10 суток посадили. Меня найти не смогли. И вот подошел последний день. Получили все бумажки. Купили остающимся служить ящик курева. Начали прощаться.
Тут всем следует твердо знать, что тех дедов, которые особо зверствовали, в момент отъезда ловят и изо всех сил бьют. Я лично не ленился и ловил отдельных тварей даже в аэропорту, где мы с Шерстяным метелили их прямо посреди зала ожидания, на глазах изумленной публики: с разбегу пиная упавших сапогами, разрывая дембельские шмотки, с мясом отрывая погоны/значки и растаптывая дембельские чемоданы. Авторитетно заявляю: слухи о безнаказанности дедовщины сильно преувеличены.
Но кроме этого у нас бытовала святая традиция. Того, кого отпускали в последней партии, не били никогда и ни при каких условиях. Наоборот: последних со всем уважением, всей ротой несли на руках до КПП. Делалось это не от жгучей любви, а из уважения к особо злобным ветеранам, строго не поддававшихся перевоспитанию и злостно противостоявших всему на свете. Это было такое армейское отрицалово, по типу лагерного. Знак командованию: мол, вы их так, последними домой, а мы вот так, потому что нам на вас наплевать. Мы живем сами по себе, а не под вами. У нас свои понятия, а не навязанные вами. Так я назло начальству вместе со всеми нёс своего самого лютого деда – рядового Сигитаса Антановича Жиманчюса (такую суку и тварь, что встреть я его сейчас белым днем на середине Невского – убил бы на месте). Но тогда мы его ловить и бить не стали – он уходил последним. Точно так же несли Шерстяного и меня.
И когда несли, меня прошибла горькая слеза. До слез было жаль уходить оттуда, где столько всего узнал и понял о себе и других. Место, где меня сапогами втаптывали в говно, но так и не втоптали. Не втоптали потому, что я не хотел превращаться в говно – и не превратился. Не хотел быть говном – и не стал. Гад – Жиманчюс, кстати, за год до этого тоже заплакал, чем очень сильно меня тогда удивил.
Утверждаю: у нас нет других мест, кроме армии и лагерей, где человек находится под таким зверским прессом, катализирующим необратимые изменения психики. Смысл службы для меня не в том, что я от всего отбрыкался. Смысл в том, что я смог использовать это для изменений внутри самого себя. Одного это развивает, другого – ломает. У кого в какую сторону изменения происходят – зависит от человека. Если ты умный – ты все ситуации используешь для роста. Если дурак – только постоянно ноешь о том, как тебе плохо. Хотя мне всегда было интересно: как же можно изменить дурака, если не наказывать его за ошибки? Как говорили великие, «чем неподатливее материал, тем сильнее по нему шарашит Молот Богов». Ты не можешь изменить мир. Меняй себя, елы-палы. Только так можно выскочить из загона для овец.
Кстати, в кино есть отличный момент, когда Тайлер отловил в кабаке какого-то азиата, уткнул в затылок ствол, вывел на улицу, поставил на колени и провел короткий опрос. Выяснив, что мужик учится на ветеринара, дал ему ровно неделю сроку на изучение ветеринарной науки в полном объеме. Пообещал проверить и в случае неуспеваемости – убить. Азиат от страха завывал и трясся. А у Тайлера даже патронов в револьвере не было – что не мешало ему пугать так, как надо.
Нортон сзади кричал: зачем?! А Тайлер ему ответил: ты только представь, как он обрадуется тому, что жив – поутру! И был, в общем-то, прав. Потому что по-другому подобные вещи не прочувствуешь ни при каких раскладах. Есть, конечно, и на эту тему техника, достаточно известная и распространенная – ежедневные думы о неминуемой смерти. Только одно дело – пытаться что-то себе внушать. И совсем другое – четко осознать неизбежность, понять, что тебе уже кранты. Вот это – да. Это – круто.