— Да уж, это не ее дело. А в чем причина?
— Вот и ты. Потому что у нее разные глаза, один — темно-карий, другой — голубой.
— Она это знает?
— Как же она может не знать, если это ее глаза?
— Нет, я про дочь.
— А должна знать обязательно? Я должен объяснять такие вещи? Ты это серьезно, Марина?
— Наверное, не должен… Но ты так рассказываешь…
— Чай покупаю в пакетиках… Уже говорил… Ем быстро… Да… Почему не другой, а такой… Со своими почему не борюсь недостатками…
— Слушай, не верю! Неужели она такой мозгоклюй?
— Это я мозгоклюй! По определению! Это она меня мозгоклюем считает! Знаешь, она меня стесняется. Она считает, что она дочь неудачника.
— Она так сказала?
— Нет, я сам знаю. Я знаю, что она так думает.
— Может, ты сам так думаешь — о себе?
— А с чего бы мне так думать? Я вообще об этом не думаю. Я только не хочу, чтобы она неудачницей была. А все к этому идет.
— Куда идет? Ей восемнадцать лет.
— Девятнадцать через неделю. Нет, Марина, ты ее не знаешь, она запрограммировала неудачницей себя — по жизни быть неудачницей. Университет она, не успела поступить — уже бросает, и здесь я бессилен. Практически бросила уже.
— А что так?
— Мне назло. Она все делает мне назло.
— Значит, ты в ее жизни занимаешь существенное место.
— Да — потому что мешаю ей жить.
— Так не мешай!
— А где я мешаю? Где?
— Откуда я знаю, где? Может, ты ее действительно достал своим занудством? Конечно, достал!.. Вы все такие!.. У нее кто-нибудь есть?
— Хороший вопрос. Кажется, есть. И насколько я понимаю, он женат.
— «Кажется», «насколько я понимаю»…
— Ну ведь она же мне не говорит ничего. Только смеется. Я что — против? Ей жить. Я одного не принимаю — неопределенности. Она знает, что я терпеть не могу неопределенности, что меня неопределенность изматывает, и нарочно так… Мне кажется, что нарочно…
— Я не поняла, вы вместе живете? Или она от тебя в отдельности?
— Скорее вместе, чем отдельно.
— Ну так разъехались бы, разменялись. Что-то мешает?
— Да ничего не мешает… Только как это? Надо заниматься этим кому-то…
— Естественно. А он? Он-то что?
— А что он? Он ничего. Хуже — другое. Насколько я понимаю, он, мягко говоря, недоумок, бестолочь. Рано или поздно такого охламона жена от себя прогонит, и тогда моя дочь будет с ним уже без всяких двусмысленностей…
— Может, ты ревнуешь?
— Я тебя умоляю.
— Ну, как-нибудь по-отцовски?
— Марина, что ты говоришь? Она взрослый человек. У нее любовь. У нее своя комната. Я толерантен. Я не деспот. Но у меня может быть свое мнение. Которое, кстати, я не тороплюсь высказывать. Она и сама знает, что я думаю. И потом… Мне кажется, Маринушка, она думает, что я виноват в гибели Нины.
— Но ты ни в чем не виноват.
— Но мне кажется, что она считает меня виновником гибели ее матери, моей жены…
— Да мало ли что тебе кажется! Как ты можешь знать, что она думает?! Слушай, ты просто на себе зациклен. Ты же молодой отец, а как старый пень рассуждаешь…
— «Молодой отец», — усмехается Капитонов.
— А что, не молодой?
— Ну спасибо.
— Да пожалуйста. Я просто не понимаю, ты же психолог.
— Я психолог?
— Числа отгадываешь и не психолог?
— Только двузначные.
— И не психолог?
— Это не психология.
— А что? Арифметика?
— Никакая не арифметика.
— Телепатия? Так, что ли?
— Я не знаю что. Просто у меня получается. А как — не знаю.
— Но тогда ты должен знать, что о тебе думают другие. А ты ничего не знаешь, тебе только кажется. Странно. Мне вот кажется, что все, что тебе кажется, это ты сам накручиваешь.
— Я не собирался в Питер, у меня было приглашение на конференцию, но я решил не ездить, а потом, как Лев Толстой, — после вчерашнего… Ушел. Дверью хлопнул.
— Он дверью не хлопал. А что было вчера?
— Вчера мы поругались, я плюнул и поехал. То есть мы не ругались. Она меня просто послала.
— На конференцию.
— Можно и так сказать.
— Поздравляю. Боюсь, вы друг друга стоите.
— Я сказал ей, что после того как у нас не стало Нины, она взялась ее пародировать. И что не надо этого делать — пародировать покойную мать.
Я сказал, и она меня послала. По-моему, это не правильно.
— Не надо было говорить.
— Посылать тоже не надо.
Марина пожимает плечами.
— Мой любит щеголять поговорками. Он бы сказал: в каждой избушке свои погремушки.
— Ну, давай за избушки. Твоя вон какая хорошая. А за погремушки не будем.
Чок по форме звонким «дзинь» получился.
— Не знаю, зачем тебе это рассказываю. Я о себе никому не рассказываю. Хотя нет, сегодня рассказывал пассажирке в поезде.
— Ничего себе — никому не рассказывает, вот только подруге старой да пассажирке в поезде.
— У нее сын даун. Взрослый уже. Вместе ехали. Она ему хотела кораблик на Адмиралтействе показать.
— Значит, ему тоже рассказывал.
— Кстати, да. Но он не слушал.
— А как твоя дочь относится к твоим способностям?
— Ты думаешь, я только тем и занимаюсь, что демонстрирую свои способности? Да никак не относится. Спокойно относится. Я не из тех, кто ее удивить может. Даже если бы я по воде пошел аки посуху, она бы к этому спокойно отнеслась…
— Но по воде ты все-таки не пойдешь, так что, как она отнеслась бы к твоему по воде хождению, это опять из области предположений, и только.
— Да, только что спектакль про чудеса показывали.
— Ты говорил, про сперматозоиды.
— Я не понял, про что. Слушай, Марин, а ты действительно в телепатию веришь?
— Почему в телепатию?
— Ты же меня про телепатию спрашивала.
— А я, знаешь ли, вообще легковерная. Я во все могу поверить, — отвечает Марина, и, поскольку молчит Капитонов, она добавляет — негромко: — Я и в скобки могу поверить, в фигурные.
— Во что поверить?
— Да так, свои погремушки…
Оба молчат.
— Ты что-то сказала, а я не понял.
— Видишь ли, я не встречала пассажирок в поезде и даунов, которым можно рассказывать очень личное. Ну вот ты только. А больше мне некому. Я до сих пор об этом ни с кем не говорила. Вообще ни с кем.
— О чем?
Она допивает вино в бокале, переставляет солонку с места на место, а потом глядит прямо в глаза Капитонову.
— Поправь меня, если я неправа, — говорит Марина. — В математике используют фигурные скобки, да? Ну, вот такие, — изображает пальцем в воздухе. — Не квадратные. Их еще Лейбниц ввел. Правильно я говорю?
— Я не в курсе про Лейбница. Может, и он. Почему бы и нет.
— Он, точно он. Я интересовалась. Объясни мне, они для чего?
— Ты знаешь, кто ввел в математике фигурные скобки, и не знаешь, для чего?
— Я же ими не пользуюсь. Только не говори мне, что это из школьной программы.
— А зачем тебе?
— Так.
— Так? Ну, раз так, значит так… Скобки, говоришь… Для чего же нужны в математике скобки? Чтобы в себя заключать. Сначала заключают в круглые скобки, а то, что содержит заключенное в круглые, заключают в квадратные, а то, что содержит заключенное в квадратные, заключают в фигурные. Если строго сказать, вид скобок отвечает уровню вложенности.
— Есть такое слово, вложенность?
— Вложенность, — повторяет Капитонов. — Фигурные скобки отвечают третьему уровню.
— А четвертому что отвечает? А пятому? А шестому?
— Можно и дальше нагромождать фигурные скобки, но обычно до этого дело не доходит.
— Почему не доходит?
— Потому не доходит. Потому что мы любим компактность. Лапидарность.
— Не уверена, — говорит Марина.
— В чем? — не понимает Капитонов.
— В общем, они защищают. Я так и думала, как ты сказал.
— Что я сказал? Кого защищают?
— И потом, ты очень хорошо это сказал: вложенность.
— Мариночка, мы о чем?
— Можешь подождать пару минут? Я сейчас кое-что тебе принесу.
Марина уходит за дверь. Капитонов из крошек слагает квадратик. Похоже, она стремянку взяла и лезет на антресоли.
23:29
— Это Костины записи, Женя. Это то, что он писал незадолго до гибели. Их никто не видел, кроме меня, никто не читал. Только я. Никто не догадывается об их существовании. Даже мой муж. Не знаю, должна ли была я показать это следователю, наверное, правильно сделала, что не показала, следствию это не помогло бы, еще вопрос, куда бы они стали копать.
Зеленая тетрадь, обернутая в прозрачный полиэтилен, все еще остается в ее руках.
— От меня он это скрывал, — продолжает Марина, — хотя я видела, что он пишет, но мне и в голову не могло прийти, что. Я думала, это все по работе. Мне только непонятно было, почему он пишет от руки, мы уже давно никто рукой не царапаем, ты же не пишешь рукой? И он обычно сидел за компьютером. А тут вдруг стал — так.
Марина ждет, что он что-нибудь скажет, но поскольку Капитонов молчит, она добавляет:
— Это очень специфический текст.
— Что-нибудь связанное с математикой? — спрашивает Капитонов.
— Да, там есть, есть о вашем Бюсте, но не так много, есть о том, чем вы там занимались… про продукты питания, например, про эти ваши… пельмени…
— Про какие пельмени?
— Рыбные, ты не помнишь уже. Вы чем-то там занимались, какими-то вычислениями, распределениями, тебе лучше знать. Я же ничего не смыслю в этой вашей математической статистике… Ну, там про… факторные контрасты и все такое… Знаешь, это очень непростой текст, но я знаю его почти наизусть.
— Там, значит, выкладки?
— Как ты сказал?
— Там формулы?
— Зачем формулы? Никаких формул нет. Только слова. О жизни. Но как-то очень не по-человечески. Или, может, по-человечески, но как-то на Мухина не похоже. Он ведь другой был, абсолютно другой. Ласковый, приветливый, остроумный. Он ведь не был уродом, правда? Я не про внешность.
Капитонов находит правильным промолчать.
— Он же никому не завидовал. Он же тебе не завидовал?