— Часы тикают, передо мной на стуле — незнакомый молодой человек. Сидит и думает. Голова опущена, глаз не видно. Это что — издевательство?
— Полагаю, серьезное отношение к делу, Дон. Русский прислушивался к себе: в настроении ли он действовать агрессивно или же обставить вас в позиционной манере. Айви — большой мастер.
В конце концов молодой человек пошел c4. Английское начало. Дон ответил e5.
— «Обратный дракон»? — произносит посол с удовольствием.
Дон кивает. Все шло по теории — до поры до времени. Быстро диктует ходы.
— Знаете эту систему?
— Да-да, разумеется, — посол знает.
Не знает он ничего. Дон, когда руководил своими заводами, многих неприятностей избежал, потому что чувствует такие вещи — когда ему лгут. Он приходит во все большее раздражение:
— Я готов страдать, но дайте мне за мои страдания хоть какой-нибудь материал! Нет, давит, давит, давит, играет, как автомат! Мне семьдесят пять, я не могу считать так, как он! Большой мастер! Вижу, он вам понравился.
— Да-а… — Посол подыскивает слово, давно им, конечно, найденное. — Есть в нем такая, знаете ли…
Он хочет сказать — «размашистость», но Дон перебивает его:
— Скажите прямо — авантюрист. Я проверил: нет шахматиста по имени Мэтью Айванов.
— Дон, у них свой алфавит. Помните, на майках — си-си-си-пи?
— Деньги нужны вашему си-си-си-пи, вот что!
— Деньги? Зачем Мэтью деньги?
— Ал, зачем человеку деньги?
— Мне это, откровенно говоря, не приходило в голову.
Что он, думает Дон, спятил? Как Джереми?
Зачем же они, раз им деньги нужны, размышляет посол, политику свою так задешево продали?
— Русские много страдали в нынешнем веке, — произносит посол задумчиво.
— Этот, что ли, страдал?
Посол продолжает:
— Я, возможно, не должен вам сообщать эти сведения, но несколько лет назад русские продали свою внешнюю политику за сумму в миллион, поверьте мне, в миллион раз меньшую, чем мы готовы были им заплатить.
Оба молчат в удивлении. Дон — от размеров суммы — надо же! — миллион — единица и шесть нулей, каковы же наши возможности?! Дипломат — оттого, что Дону это все рассказал.
— Я понимаю, — прерывает молчание посол, — требуется сохранить турнир. А не отменить ли призовой фонд?
— У нас не богадельня, Алберт. Мы не против сильных игроков, нет. Надо только, чтоб они вели себя подобающе.
— Значит, — вздыхает посол, — придется писать регламент, устав, правила. И не так, как сейчас: победителю — все, а, — изображает рукой ступенечки, — восемь тысяч, пять, три. Первое место, второе, третье.
— Да, да, придется, — кивает Дон. — И будьте уверены, в следующий раз к нам заявятся трое таких, как этот… как Айванов. Из вашей любимой си-си-си-пи.
Дон прав: конечно, их детище, их затея, турнир — под угрозой. Там, где приходится устанавливать правила… Теперь это повсеместно, даже в семейной жизни. Вот живут они с Доном со старыми своими женами безо всяких письменных обязательств. Надо бы им встретиться всем четверым в Нью-Йорке, в Карнеги-холл сходить или — на «Янкиз»… Либо пригласить их к себе — показать коллекцию. Посол собирает сов — фарфоровых, глиняных. Сова — символ мудрости. Есть и несколько превосходных чучел.
— Дон — любимая река русских. Возможно, это вас с ними как-нибудь примирит. Quietly flows the Don, — произносит он с удовольствием — «Тихий Дон». — А вы, Дон, совсем не тихий. — Посол щурится в иллюминатор, что он надеется там увидеть?
И тут случается происшествие, которое запомнится всем троим его участникам, а если считать стюардессу, то — четверым.
Сзади — там, где в салоне первого класса расположен ватерклозет, — раздается шум. Туда быстро проходит человек, мужчина, запирает за собой дверь. Стюардесса виновато смотрит на пассажиров, разводит руками: бывает. Остальные туалеты заняты, кому-то внезапно приспичило, вот и рвется он в первый класс.
Вскоре, как-то уж слишком быстро, слышится шум воды, мужчина выходит из туалета, и Дон с Албертом видят, что это сам Мэтью Айванов — молодой человек, лет двадцати пяти. Заметив недавних своих соперников, молодой человек улыбается, у него очень белые зубы, но улыбка все равно получается нервная, жалкая.
Тут и Дон, и посол, и, разумеется, стюардесса производят какие-то движения и восклицания, а тем временем молодой человек занимает кресло второго ряда возле прохода, наискосок от Дона с послом, хотя поначалу он вроде бы даже отпрянул, — видно, ему не хотелось встречаться со стариками, но и бежать от них тоже показалось неправильным. Единственным, кто мог сделать приглашающий жест, был посол, не Дон и, конечно, не стюардесса. Та стала пытаться прогнать незваного гостя назад, в хвост, но, заметив, что он, по-видимому, знаком ее пассажирам, остановилась. Молодой человек тоже, если и проявил агрессию, то поначалу — лишь к ней.
Почему бы ему, собственно, не посидеть в широком удобном кресле, а? — Потому что у него билет в экономический класс, говорит стюардесса. — И что же? Разве он кому-то мешает? Разве лишает других хоть части приобретенных ими удобств? — Тем не менее, говорит стюардесса, это несправедливо. Несправедливо по отношению к тем, кто сидит в экономическом классе, и особенно — к купившим билет в первый класс. Несправедливо и аморально.
— Аморально! — чему это молодой человек так рад? — Господин Александер, — обращается он к послу, — вы поддерживаете это мнение?
Посол разводит руками. Можно понять его жест по-разному.
— Ясно, что не положено, но — аморально?! — Молодой человек воодушевлен. — Вспомните про работников в винограднике: «Или глаз твой завистлив оттого, что я добр?» Посол, знаете эту историю?
Дон — как-то мало он участвовал в ситуации — бьет с размаху по столику:
— Леди права. Это несправедливо. — Красный, сердитый стал, как когда продавал подшипники.
Молодой человек поднимается. Посол сухо ему говорит:
— Мы уважаем ваше умение играть в шахматы, Мэтью, и были бы рады продолжить знакомство. Но не сейчас. — Он все-таки пробует улыбнуться: — Желал бы я знать русский не хуже, чем вы английский! У вас были отличные учителя.
Молодой человек произносит:
— Да, превосходные. И учебники — высший сорт. Как сейчас помню: «Что это за шум в соседней комнате? Это мой дедушка ест сыр».
Алберт — опытный дипломат, умеет держать удар. Сейчас он придумает, что ответить. Но отвечать не приходится — молодой человек ушел.
После отбытия гостя старики пробуют склеить разорванный им разговор.
Дон спрашивает:
— Что за басня — про виноград?
— Притча. Кажется, от Матфея. Мэтью. Вот ведь! Проклятие.
Их основательно встряхнуло последнее приключение. Все-таки пожилые люди.
— Откуда такое знакомство с Писанием, Алберт?
— На дипломатической работе, — отвечает посол, — волей-неволей сделаешься демагогом. — Понемногу обаяние его восстанавливается.
Молодой человек занимает свое место в хвосте. Самолет приступает к снижению. Скоро в иллюминаторе показывается статуя Свободы — большая сильная женщина с книгой и с факелом. Спинки кресел приведены в вертикальное положение.
— Америка — самая свободная страна в мире, — повторяет Дон, глядя на статую из-за плеча соседа.
Посол смотрит на огромное изваяние — никто-то этой бабе не нужен, думает он, ничего-то у нее не дрожит.
Дон спрашивает:
— А вы, Алберт, какую религию практикуете?
Дипломат отвечает с внезапной грустью:
— Я не верю в Господа Бога. — И прибавляет зачем-то: — Сэр.
Один — один
Я не сразу понял, с кем разговариваю. Матвей. Путанно объясняет, откуда у него мой номер. — Ах, вы сын… — Да-да, сын.
Растерянный молодой человек: в чем-то мы, видно, уже не оправдали его надежд. Когда уезжаешь, теряешь не родину — заграницу. Спрашиваю Матвея, как там отец? — Ничего, говорит, жив пока.
Я позвал его, он пришел.
Мы сидим в моей съемной квартирке-студии на Стэньян-стрит, возле парка. Вдоль стены — коробки. Мы очень мобильны тут. Американцы — очень мобильная нация.
У меня недавно книжка вышла — «Искусство жить: взгляд психолога», так можно на русский перевести. Была хорошая критика, в университет позвали, с обещанием постоянной позиции. Университет не самый, мягко говоря, знаменитый, да и мне не особенно нравится преподавать, но приходится делать то, что дают, а не то, что хочется.
Матвею тоже никуда от реальности не уйти.
Он как-то вяло кивает. Вот уж чего в отце его не было — вялости. Значит — в мать? Все равно почему-то этот Матвей вызывает мою симпатию. Я в последнее время мало общаюсь с людьми.
Он закончил ИнЯз, Мориса Тореза, — увы, иностранными языками никого тут не удивишь. В особенности английским.
Матвей улыбается. Хорошая у него улыбка. Тоже может помочь. Не помню я, чтоб отец его улыбался. Хохотал — да. А мать его я вообще не помню.
Улыбки улыбками, но дело так не пойдет.
— Не освоить ли вам, Матвей, программирование?
— Наверное, — говорит, — придется.
— Позвоню-ка я по вашему поводу нескольким людям. Личные связи тут много значат.
Матвей кивает:
— На всякий случай моя фамилия Иванов. Американцы произносят «Айванов».
Фамилия матери? Головой мотает — нет. Это уже интересно. Сменил фамилию. А живет он где? — Тут, говорит, в городе.
— Где, где именно?
— Двадцать пятая авеню и… — замялся.
— Двадцать пятая — длинная. Что — на Утесе?
Ладно, ясно все. У Марго-Марго? Угадал?
Не Маргарита, не Рита — Марго, Марго, Маргоша — одного какого-нибудь варианта так и не установилось. Самой ей нравится Марго, ударение на первый слог. Роскошная женщина. Кожа гладкая, морщин нет вообще. Волосы — какими захочет, такими будут. И одевается потрясающе, здесь так никто не ходит. Считается: ей за сорок — эх, как бы не все пятьдесят.
Когда она только приехала, она и муж, то злые языки, больше женские, говорили: испорченная ленинградская баба, не более. Нет, Марго — не баба, не просто баба — явление. Многим тут здорово помогла. Поддержала, но не удерживала, не вцеплялась — всех отпускала, тоже — искусство жить. Я бы сам с ней сошелся поближе, да случая не представилось.