lapides enim ipsius preciosi generis sunt), подобных Новому Иерусалиму, светящемуся подобно драгоценному камню (Откр. 21:11), и «основания стен которого также украшены всякими драгоценными камнями» (Откр. 21:19–21). В-третьих, в центре острова путники обнаруживают реку, пересекающую остров с востока на запад, точно такая же река протекает и через небесный город (Откр. 22:1). В-четвертых, на острове монахи не нуждаются ни в одежде, ни в еде и питье, то есть не испытывают всех тех потребностей, которые олицетворяют собой несовершенство и моральное разложение, последовавшие за грехом. В небесном же городе не может быть никаких знаков несовершенства и греха, ибо «не войдет в него ничто нечистое, и никто преданный мерзости и лжи» (Откр. 21:27). В-пятых, к Баринду на острове приближается некая ангельская фигура, «муж в грандиозном сиянии», обратившаяся к нему и к его спутникам по именам и рассказавшая об особенностях этого места. Совершенно так же и в Откровении (например, 21:9) ангел, появляющийся перед Иоанном, знает его имя и объясняет ему его видения. Еще одной точкой соприкосновения между островом и небесным городом становится отсутствие какого-либо разделения суток на день и ночь. На острове ввиду того, что он не освещается материальным светилом, нет ночи (Dies namque est semper), что опять повторяет Апокалипсис: «И ночи не будет там, и не будут иметь нужды ни в светильнике, ни в свете солнечном, ибо Господь Бог освещает их; и будут царствовать во веки веков» (22:5).
Существует и еще одна менее очевидная черта, объединяющая обетованную землю Брендана и Новый Иерусалим. В рассказе Баринда о его пребывании на острове дважды упоминается число «пятнадцать». Многие авторы, работающие с Navigatio, отмечали, что эти числа несут определенную смысловую нагрузку в общем контексте, но достаточно сложно понять, какое именно значение пытался вложить автор в свое произведение, используя то или иное число. Согласно гипотезе Т. О’Лаухлина [423], использование числа «пятнадцать» в данном случае восходит к Formulae Spiritalis Intellegentiae Eвхерия Лионского, одному из наиболее часто используемых в этот период, особенно в Ирландии, трудов по экзегезе. В своей книге последний так говорит о «пятнадцати»: «Это относится к пятнадцати ступеням храма Соломона, ибо есть пятнадцать псалмов, названных песнями восхождения»: он приводит первые строчки первого (Пс. 119) и последнего (Пс. 133) из этих псалмов. А использование компиляторами Navigatio этих псалмов в семнадцатой главе может косвенно свидетельствовать о подобном замысле. В таком случае, если мы принимаем это объяснение «пятнадцати», то сам по себе остров, который монахи так и не могут обойти даже за пятнадцать дней, следует рассматривать как прообраз храма. При этом сами Баринд и Брендан не говорят о храме и не высказывают своего недоумения по поводу его отсутствия, ведь Христос лично присутствует там и являет собой его храм. Равно не нужен храм и в небесном граде, ведь говорит Иоанн: «Храма же я не видел в нем; ибо Господь Бог Вседержитель – храм его, и Агнец» (Откр. 21:22).
После преодоления туманной завесы герои оказываются в совершенно ином, незнакомом и отличном от привычного для них мира. Самой общей и, пожалуй, основной чертой земли, обетованной святым, выступает отсутствие каких-либо границ: здесь не ограничен день, всегда светло, героев не мучит ни голод, ни жажда, им не страшен холод, и все их потребности оказываются удовлетворены. Гораздо существеннее, впрочем, это проявляется в ограничениях материального пространства и времени, то есть того пространства и времени, которые появились вместе с созданием всего сущего, как это рассказывается в Бытии. Пространство и время, существующие на острове, не соотносятся буквально с пространством и временем нашего мира. В отличие от всех других островов, которые легко можно обойти вокруг, именно на острове, где находится земля, обетованная святым, можно идти в течение пятнадцати дней и все же не обнаружить конца. Так же обстоит дело и с проблемой времени: Баринд и сопровождающие его монахи думают, что провели на острове только пятнадцать дней, но вскоре им сообщают, что время, которое они провели на острове, равно земному году. Само течение времени просто-напросто не воспринимается адекватно, ведь на острове всегда день, а потому нет разграничения света и тьмы, дня и ночи, кроме того, они избавлены от всех физических потребностей (как, например, внутреннее ощущение времени, определяемое чувствами голода и жажды), вследствие чего здесь нет и собственно времени.
Оставив обетованную землю, странники опять должны преодолеть завесу тумана, разделяющего два измерения. Их возвращение, подразумевающее и возвращение в земное пространство и время, сразу же четко обозначено в тексте в словах монахов, встречающих их. Они снова оказываются в монастыре, но теперь уже знают о том, что очень близко к этому монастырю, то есть к любому другому (идеальному) монастырю Ирландии, находятся ворота рая (porta paradisi). Данный эпизод напоминает фрагмент, рассказывающий о видении Иакова, который, достигнув чудесного места, понял, что он достиг дома Божьего и видел «врата небесные» (porta caeli) (Быт. 28:17). Исходя из этой явной реминисценции, а также аллюзии на образ Эдемского сада и фигуру херувима, поставленного там, дабы охранять путь к дереву жизни (Быт. 3:24), Д. Брэй высказала предположение, что образ острова «Плавания» вполне сопоставим с земным Эдемом, изобильным садом без голода, болезней и бедности [424].
Если в «Плавании святого Брендана», как считает Т. О’Лаухлин, образы Эдема являются побочными и призваны дополнить картину, почерпнутую из Апокалипсиса [425], то в текстах «Приключение Коннлы» (Echtrae Chonnlai) и «Плавание Брана» (Immram Brain) Эдем служит прототипом для представленного образа некоего райского мира, близкого по характеристикам к «Земле, Обетованной Святым».
Оба текста утверждают мысль о том, что люди иного мира, áes síde – это потомки Адама и Евы до грехопадения. Они зачаты без греха и живут в совершенном мире и гармонии, в которой жили бы и все мы, если бы наши прародители не согрешили. Само описание этого мира образует любопытную параллель с гиберно-латинской книгой чисел (Liber de Numeris), где описываются радости небес – Uita sine morte, iuuentus sine senectute, lux sine tenebris, gaudium sine tristitia, pax sine discordia, uoluntas sine inuria, regnum sine commutatione [426] – «Жизнь без смерти, юность без старения, свет без тьмы, радость без печали, мир без раздора, желание без обиды, правление без изменения».
Женщина из «Приключения Кон(д)лы» говорит об этом так:
Do: dechad-sa a tírib beó / i-nna: bí bás ná peccath ná immormus. / Do: melom fleda buana cen fhrithgnam. / Caínchomrac lenn cen debuith. / Síth már i: taam; / Conid de suidib no-n: ainmnigter áes síde [427] – «Я пришла из страны живых, / из страны, где нет ни смерти, ни греха, ни прегрешения. / Там у нас длится беспрерывный пир, которого не надо готовить. / Счастливая жизнь вместе, без распрей. / Велик мир, в котором обитаем мы; / И потому племенем сидов зовемся мы».
И далее:
Mulier respondit: “Adgládathar mnaí n-óic n-álaind sochenél, / nád: fresci bás na sentaid, / ro: carus Conlae ruad. / Co-t: ngairim do Maig Mell / inid rí Boadag bithshuthain, / rí cen gol, cen mairg, ina thír / ó gabus flaith. / Tair lemm, /a Chonlai Ruaid, muinbricc, chaindildeirg! / Barr buide for-dat: tá óas gnúis chorcardai / bid ordan do rígdelbae. / Ma cho-tum: éitis, ní: crínfa do delbae óitiu áilde, / co bráth mbrindach” [428]. – «Ответила женщина: / «Он ведет беседу с юной женщиной, / Прекрасной, из благородного племени, / Которой не коснутся ни дряхлость, ни смерть. / Я полюбила Кон(д)лу Красного / И зову его на Равнину Блаженства, / Где царит король Боадаг (победоносный), – / В стране, где нет ни жалоб, ни страданья / С той поры, как он в ней царствует. / Пойдем со мной, о Кон(д)ла с украшенной шеей, / О Кон(д)ла Красный, алый как пламя! / Золотой венец покроет твой пурпурный лик, / Чтоб почтить твой царственный облик. / Пожелай лишь – и никогда не увянут / Ни юность, ни красота твоих черт, / Пленительных до скончания века».
Мананнан, которого встречают спутники Брана, исполняет поэму в 28 строф, напоминающую поэму женщины не только по содержанию, но и совпадающую с ней по размеру. Песня Мананнана начинается с лирического описания моря, по которому они путешествуют к чудесной земле, но на этот раз значительный акцент делается на счастливом бытии всех живущих в ней существ, не затронутых грехами, увяданием и смертью, потому что первородный грех не достиг их (§ 41–44):
Fil dún ó thossuch dú(i)le/ cen aíss, cen forbthe n-ú(i)re, / ní-frescam de mbeth anguss,/ nín-táraill int immarbus[429] – «У нас он [то есть вечный лес из предыдущей строфы] от начала творения,/ без старости, без увядания свежести,/ не ждем мы слабости чрез разрушение, Грех не коснулся нас».
Это контрастирует с виной, упадком, болезнями, смертью и проклятием, свалившимися на землю вместе с грехопадением человека.
Монастырские literati использовали общеевропейскую христианскую традицию, помещающую земной рай Эдемского сада далеко на Востоке за Иерусалимом, но локализовали его на острове в океане. Неслучайно так близки описания характерных законов этого места: земель живых (a tírib béo) из «Приключения Кондлы», «где нет ни смерти, ни прегрешений, ни грехопадения» (