— Не вредно ли, владыка, что ты собираешь массы народа и становишь их на коленопреклоненную молитву на сырой земле?
— Ваше величество, — ответил митрополит, — Господь оправдал церковное действие по крайней мере против сего сомнения. Число заболевающих после крестных ходов не больше, а несколько меньше, нежели во дни прежде крестных ходов.
Утром 29 сентября царь вышел к народу возле Иверской часовни и повел своих подданных в Кремль, где помазанника встречал святитель на ступенях Успенского собора с такими словами:
— Благочестивейший государь! Цари обыкновенно любят являться царями славы, чтобы окружать себя блеском торжественности, чтобы принимать почести. Ты являешься ныне среди нас как царь подвигов, чтобы опасности с народом твоим разделять, чтобы трудности препобеждать. Такое царское дело выше славы человеческой, поелику основано на добродетели христианской. Царь небесный провидит сию жертву сердца твоего и милосердо хранит тебя, государь, да идет с тобою воскресение и жизнь!
В то время распространились воспоминания Бурьена, личного секретаря Наполеона, в которых, в частности, рассказывалось о том, как Бонапарт в Яффе посетил чумной барак и пожимал руки своим солдатам, прежде чем отдать приказ врачам дать им яду, чтобы они не мучились от страшной болезни, а главное, ввиду того что к Яффе приближался неприятель. Восторженные поклонники Наполеона наперебой повторяли этот эпизод из жизни своего кумира, соотнося его с нынешней заразой в Москве и приездом государя в холерный город. Но уже имелись сведения о том, что воспоминания Бурьена — подделка. «Как же так? Ведь Бурьен еще жив!» — спорили восторженные. «Жив, но давно уже в доме для умалишенных и ничего не способен написать, — отвечали скептики. — Так что ваш Бурьен на поверку — Лжебурьен!» Действительно ли Наполеон посещал чумной барак, так и осталось неизвестно. А вот посещение Николаем холерной Москвы — неоспоримо.
Пушкин, сидя в Болдине в карантине, написал великолепное стихотворение, в котором спорил со скептиками:
Да будет проклят правды свет,
Когда посредственности хладной,
Завистливой, к соблазну жадной,
Он угождает праздно! — Нет!
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман…
Оставь герою сердце! Что же
Он будет без него? Тиран…
У этого шедевра есть четко проставленная дата: «29 сентября 1830 года». Такое впечатление, будто поэт страстно говорил не только о Наполеоне, но и о русском царе. А может быть, и так. Может быть, Пушкин написал эти строки позже, узнав о приезде государя в Москву. Адату поставил, чтобы не слишком посмеивались над его преданностью Николаю. Вероятно, и в Болдине кто-то посмеивался: «Знаем, знаем, как он там среди холерных… Небось прикасаться ко всему боится!» Вот Александр Сергеевич и ответил им. Впрочем, это лишь предположение. Вернемся из Болдина в Москву.
Государя сильно волновал вопрос о мерах предосторожности, кои должно принимать. Не случайно он первым делом спросил Филарета о всенародных молебнах. И получил твердое уверение святителя в том, что, когда речь идет о церковной соборности, одухотворенной истинной верой, меры предосторожности излишни. Особенно могло внушать опасение таинство причастия, когда все подходят к священным сосудам и причащаются от одной ложки. И тут Филарет заверил царя, что никаких случаев заражения после причастия не наблюдается.
Невольно вспоминаются недавние события, когда по миру прокатилась волна так называемого «свиного гриппа». В западной христианской церкви, где в последние времена и так-то не очень причащаются, вышли строгие запреты на причастие во время эпидемии. Православная церковь осталась тверда, никаких запретов, и в наших храмах число причащающихся нисколько не убавилось.
Осенью 1830 года причастников стало во много раз больше, нежели доселе. Люди строго постились, как во время Великого поста, исповедовались, раскаиваясь во всех своих грехах, как пред кончиной, и причащались с особенно распахнутыми сердцами. И причастники не заражались! В одном из своих многочисленных распорядительных документов, выпущенных во время холеры, Филарет писал: «В церковных поучениях с соблюдением приличия, упоминая, что праведный Бог послал сию губительную болезнь в наказание за грехи наши, возбуждать народ к молитве, покаянию, исправлению жития и к укреплению и освящению себя причащением святых Христовых Таин, что в самой Москве уже исполняется православными чадами Церкви с самого появления болезни доныне; кажется, и начинает здесь являться настоящее милосердие Божие в уменьшении числа занемогающих и силы болезни».
За время своего девятидневного пребывания в холерной столице император Николай тщательно проверил состояние дел, приказал в ежедневном бюллетене не смягчать правды о болезни, сколь бы прискорбной она ни была, и полностью поддержал действия митрополита Филарета, о котором ему доносили подчас нечто весьма нелицеприятное. Так, в распоряжении начальника Третьего отделения Александра Христофоровича Бенкендорфа, сопровождавшего царя в поездке в Москву, имелся гнусный донос некоего чиновника М. Я. фон Фока: «В последние годы прошлого царствования мистики и сектаторы овладели совершенно всеми путями, ведущими к власти: одна группа мистическая, под начальством Филарета, называемого вообще русским иезуитом; другая так называемая православная, под начальством Фотия (Спасского). Мистическую покровительствовал князь А. Н. Голицын, а православную, под конец, граф А. А. Аракчеев, которая и одержала победу… Ныне, по случаю открытия заразы в России, мистики снова подняли головы. Мистики смущают легковерных предсказанием бед на Россию. Имя Филарета снова раздается между мистиками, и последняя речь его обнаруживает его планы. Речь сия такова, что изумила всех. Один военный генерал, прочитав эту речь, воскликнул: «Если б я был военным губернатором в Москве, то на свой ответ запер бы в монастырь этого якобинского пророка! Это совершенно манифест против государя, рекрутского набора, войны». Побывав в Москве, Николай I и Бенкендорф удостоверились, что доносчик фон Фок явно сгущал краски, и в годовом отчете Третьего отделения за 1830 год сказано гораздо мягче: «Партия мистиков усиленно старалась воздействовать на легковерных. Знаменитая речь митрополита Филарета по поводу появления холеры в Москве возмутила всех, а сектанты ей втайне радовались». Итак, царь смягчился в отношении московского митрополита. Хотя длительные коленопреклоненные молебствия на открытом воздухе все же строго воспретил, поскольку наступали холодные деньки, а холера особенно ловко хватает своими когтями людей простуженных.
В воскресенье 5 октября, в особый для Москвы день, когда празднуется память всех святителей московских — митрополитов Петра, Алексея, Ионы, Филиппа и патриарха Ермогена, в Успенском соборе Кремля митрополит Филарет и царь Николай после совершения литургии вместе молились об избавлении от губительной болезни. После этого Московский Златоуст произнес суровую проповедь:
— И в праздник теперь не время торжествовать, потому что исполняется над нами слово Господне: превращу праздники ваша в жалость (Амос. VIII. 10). И в день Господень в доме Божием несвободно богословствовать, потому что свет созерцания закрывается туманом скорби, и заботливые помыслы прерывают нить размышления и слова… Ангел погубляющий ходит по стогнам и по домам, большую часть обитателей оставляет неприкосновенными, не многих касается, некоторых поражает… Помыслим, братия, о важности для нас настоящего времени… Когда тут медлить? Куда откладывать спасительные намерения? У места ли дремать беспечно на краю пропасти? Надобно каждому из нас немедленно и ревностно попещись, как бы облегчить тяжесть прежних грехов своих покаянием и делами человеколюбия…
Зная о том, что царю злословили, будто Филарет его имел в виду, когда две с половиной недели назад говорил о наказании за грехи царя Давида, владыка не преминул возразить злой сплетне:
— Много должно утешать и ободрять нас, братия, и то, что творит среди нас помазанник Божий, благочестивейший государь наш. Он не причиною нашего бедствия, как некогда был первою причиною бедствия Иерусалима и Израиля Давид… однако с Давидовым самопожертвованием приемлет он участие в нашем бедствии. Видит нашу опасность и не думает о своей безопасности…
Филарет знал, что скоро Николай отбудет, но в слове своем все повернул так, будто это он отпускал царя из Москвы или даже предлагал ему уехать, благословляя отъезд своим пастырским словом:
— Государь! Мы знаем, как близка к сердцу твоему твоя древняя столица, но Россия на раменах твоих; Европа предлежит заботливым очам твоим, Европа, зараженная гораздо более смертоносным поветрием безмерного и буйного мудрования; против сей язвы нужно тебе укрепить преграду; для сего потребно бдительное наблюдение происшествий, многие советы, дополнение рядов твоего воинства…
Во вторник по слову Филарета государь уехал из Москвы в Петербург. В следующее воскресенье отмечалась очередная годовщина освобождения Москвы от войск Наполеона. На крестный ход 12 октября владыка отдал распоряжения своему викарию Иннокентию (Сельнокринову): «Полагаю приходскому духовенству быть при своих местах и молебствовать о избавлении от болезни. Собирать все духовенство в ход и потому неудобно, что оно нужно повсюду для больных». Молебны на открытом воздухе, по слову царя, митрополит отменил. В слове своем, вновь произнесенном в Успенском соборе, он взывал к пастве:
— Покоримся судьбе Божией во всем; последуем всякому мановению Провидения… Ибо как посещает ныне нас Бог, без сомнения, по грехам нашим, то всего паче потребно для нас покаяние, а с покаянием сообразнее печаль, нежели радость, только бы печаль была по Боге, которого мы оскорбили грехами нашими…
Взывал к Богу:
— Не отвергни наших молений несовершенных и недостойных; не умножи гнева Твоего за наше маловерие и нечувствие или нетерпение… Виждь вдовиц, угрожаемых бесчадием; виждь младенцев, иже не познаша десницы своея, ни же шуйцы своея, не понимающих также ни вины, ни бедствия сиротства, им предстоящего. Виждь, и милосердствуй…