Рос Николенька, рос храм, с каждым годом оба они становились выше и крепче…
В 1820 году храм Спаса Нерукотворного на Бородинском поле освятил московский архиепископ Августин (Виноградский). В храме была устроена символическая могила с белым мраморным крестом, на котором надпись: «Помяни, Господи, во царствии Твоем Александра, на брани убиеннаго». Над правым клиросом Маргарита Михайловна собственноручно установила Ревельскую полковую икону Спаса Нерукотворного, впоследствии прослывшую чудотворной. Вдова Тучкова добилась разрешения, чтобы в храме совершали службы монахи Можайского Лужецкого монастыря. Благословение на это дал прибывший на московскую кафедру тогда еще архиепископ Филарет.
После восстания декабристов горе вновь вошло в семью Маргариты Михайловны. Был арестован и обвинен в подготовке московского мятежа ее родной брат Михаил. Его приговорили к двенадцати годам каторжных работ.
Увы, недолгим оказалось и материнское счастье Маргариты! В четырнадцать лет сынок был определен в Пажеский корпус. Отучившись год в Петербурге, Николай Александрович перед Рождеством 1826 года приехал погостить в Москву и тут простудился, начался жар. Мать собрала лучших врачей, и они определили, что ничего страшного нет, скоро юноша поправится. Однако, три дня прометавшись в бреду, он скончался на руках у матери, которой только и оставалось, что горестно восклицать:
— За что?! За что?!
Потеряв мужа, теперь она потеряла и сына. Оставался только храм. Похоронив Николеньку в склепе Спасо-Бородинской церкви, Тучкова осталась жить там же рядом, в небольшой церковной сторожке, дабы отныне всегда находиться при том месте, где погиб Александр и где похоронен Николай. Вскоре вокруг Спасо-Бородинского храма зародилась небольшая община. Пригодились Маргарите навыки сестры милосердия — крестьяне окрестных сел приходили к ней подлечиться, а то и за добрым советом.
С 1821 года московским архиереем стал архиепископ Филарет. Его проповеди проникали в сердца всех безутешных, оплакавших своих павших в войне 1812 года, умерших в мирное время. Было и нечто созвучное душе Маргариты: пять с половиной лет вместе с мужем она находилась в Ревельском полку, а Филарет некогда являлся епископом Ревельским.
И вдруг от владыки приходит приглашение к нему в гости на Троицкое подворье. Маргарита знала, что многие вдовы и матери, потерявшие детей, находят у Филарета утешение. Известна была его дружба с графиней Екатериной Новосильцевой, крестницей императрицы Екатерины II и приемной дочерью графа Владимира Григорьевича Орлова. Осенью 1825 года ее постигло столь же тяжелое горе, как Тучкову, но скорбь утяжелялась тем еще, что Новосильцева была сама причастна к гибели любимого сына. Флигель-адъютант Владимир Новосильцев влюбился на балу в Марию Чернову и легкомысленно просил ее руки и сердца. Гордая и спесивая мать была возмущена, что сын хочет жениться на девушке не столь высокого происхождения — хотя отец невесты был генерал, но выслужившийся из солдатских детей, да еще и с «простонародным» именем Пахом, — и решительно запретила сей брак. Брат оскорбленной девушки поручик лейб-гвардии Семеновского полка Константин Чернов вызвал Владимира на дуэль, которая окончилась трагически. Убиты были оба дуэлянта. Чернов скончался на месте, а смертельно раненного Новосильцева перенесли в какой-то постоялый двор, где он умер на бильярдном столе. Кстати, Чернов входил в Северное общество декабристов, а его секундантом на той злосчастной дуэли являлся не кто иной, как Кондратий Рылеев, которого менее чем через год повесят на кронверке Петропавловской крепости.
Филарет писал Новосильцевой письма, в коих пастырски утешал бедную виновницу гибели собственного сына: «Матерь Распятого за нас, испытавшая величайшую из скорбей Матери, да приимет молитву скорбящей матери, дабы принести оную к престолу Своего Сына и Бога». «Скорби дали Вам чувствовать нужду в утешении веры. Хорошо, что Вы ее заметили. Быв счастливее в мире, может быть, Вы не познали бы сей нужды и не обрели бы сего утешения. Что же из сего? Признайте, что скорби суть благодеяние Божие, и благодарите за них Бога».
На сетования Новосильцевой, что свет ее порицает и что она за это стала презирать свет, владыка отвечал: «Презирать свет не надобно, так же как и уважать. Добро достойно уважения, зло презрения, а в свете есть и то и другое. Что тяжко быть в презрении, сия мысль должна быть предметом покаяния. Блажен, кому слава и бесчестие в мире — все равно. Скорбь, что не довольно уважают злополучных, предполагает мысль, что злополучие есть достоинство. А оно не есть ни достоинство, ни недостоинство, а посещение Божие, частью строгое, частью милосердное. Люди должны уважать злополучных, но злополучные не имеют права сего требовать… Как Вы говорите, что Бог не услышал молитвы Вашей о сыне? — Он услышал и исполнил ее лучше, нежели Вы понять можете… Господь да совершает в Вас дело Свое и да даст Вам в общении с Ним утешение, победу, силу и защиту».
На письма, в которых Новосильцева признавалась в своем отчаянии, Филарет отвечал очень строго: «Недавно читал я, что отчаяние есть порождение гордости. Итак, смирение да будет охранителем Вашим от помыслов отчаяния»; «Жертва Христова так велика, что при виде ее должны исчезнуть все малые жертвы человеческие»; «Жалею, что присутствие веселья и теперь еще усиливает уныние Ваше. Чем виновато пред Вашим унынием невинное веселье или образ веселья в неодушевленной твари, которую Бог украсил? Надобно ли сильнее огорчаться тому, что видимые нами дела Божии прекрасны».
Новосильцева жаловалась на то, что не знает, прощен ли дуэльный грех ее сыну, а Господь не дает никаких знамений. Филарет и тут был строг: «Не сетуйте, что не видали знамения, утверждающего надежду, а лучше обвините себя, что желали знамения. В Евангелии видите, что Господь не похвалил ищущих знамения»; «Когда Вы чувствуете, что могли бы умереть от радости, получив желаемое знамение, то тем самым произносите приговор, что не должно давать Вам знамения, которое приняли бы Вы не в порядке».
И вот теперь митрополит Филарет взял на себя труд утешать другую безутешную — вдову и мать Тучкову. В приемной у владыки Маргарита столкнулась с женщиной, которая привела под благословение трех своих здоровых цветущих сыновей. И сразу обида на свою судьбу вспыхнула в сердце. Войдя к Филарету и заговорив с ним, она вскоре не выдержала и воскликнула в отчаянии:
— Отчего же Господь отнял у меня всё?!
Владыка ответил неожиданно строго и даже сердито:
— Видно, недостаточно была смиренна.
Тут уж обида вдовы перекинулась на митрополита, и несчастная женщина, вскочив, выбежала вон вся в слезах. Что было причиной такой строгости? Во-первых, Филарет увидел, что в его посетительнице отсутствует понимание Божественных причин явлений жизни.
Возможно, была еще одна причина. Французистость. Безобразное явление русского высшего общества конца XVIII — начала XIX века. Многие люди вообще редко когда говорили по-русски. Галломании даже не повредило нашествие Наполеона. В 1812 году бывали случаи, когда русские мужики убивали дворян, только заслышав, как те говорят по-французски, ибо принимали их за французов. На какое-то время дворяне образумились. А потом — всё по новой. Была такая невеселая шутка: русский дворянин в Европе кажется переодетым татарином, а у себя в России — неведомо как родившимся французом.
Увы, к моменту своей встречи с Филаретом Маргарита Михайловна так еще и не избавилась от привычки говорить только по-французски. И вот она приходит, жалуется на то, что Бог отнял у нее мужа и сына, а жалуется-то на языке тех, кто стал причиной ее вдовства! Владыка сам превосходно владел французским. Возможно, и ответил ей тоже на этом языке.
Через некоторое время пастырь лично приехал к Маргарите, просил простить его за резкость слов. С этого времени началась их дружба и переписка. Филарет стал ее пастырем.
Маргарита жаловалась ему, что страдает от одиночества. Пастырь отвечал: «Одиночество дело не худое, когда умеют им пользоваться. Не хорошо ли, когда никто и ничто в мире не останавливает человека? Тогда он и помнит Бога, прямо идет к Нему. Одиночество на земле ведет в общество небесное». Он писал ей о целебных свойствах слез и этим тоже утешал бедную: «Господь и радость Его с Вами особенно ныне. Вода из иерусалимских роз что-то необыкновенное. Не для меня бы она; но к алтарю да принесется от Вас, как чистые благодатные слезы. Ах! Что-то теперь в Иерусалиме: вода ли чистая, как слезы, или слезы многие, как вода? Говорят, он ограблен…»
Маргарита писала о своей непреходящей тоске: «День походит надень: утреня, обедня, потом чай, немного чтения, обед, вечерня, незначащее рукоделие, а после краткой молитвы — долгая ночь. Вот вся жизнь! Скучно жить, страшно умереть — вот предмет для размышления. Милосердие Господне, Его Любовь — вот мое упование!» Пастырь отвечал ей: «Зная Вашу веру и упование, заставляю себя мыслить, что печаль менее ныне властвует над Вами и изнуренное страданиями сердце начинает чувствовать утешения, которые, подобно каплям росы, точатся из Источника вечного блаженства. Два года мучительной, отчаянной скорби — довольная жертва миру и плоти. Не дивитесь сему названию: и плач святых о временном лишении не назван благоприятною жертвою Богу, а наше продолжительное и тяжкое сетование не только не богоугодно, но даже бывает грешно… Молитесь об исцелении скорби Вашей и вместе просите у Господа продолжения жизни временной, сколько потребно для приготовления к вечной. Супруг Ваш — с мучениками, сын — с девственниками, Вас Господь ведет тем и другим путем, чтобы соделать участницей той и другой радости… Наше дело — нести налагаемые кресты с любовью, детским смирением и христианским упованием, а не измерять их и не сравнивать с другими, не сетовать в лишениях… Не грешно мыслить, что, может быть, Вы избраны орудием для утешения тысячи страждущих».
Маргарита присылала ему подарки, в их числе и сделанные ее собственными руками. Пастырь благодарил: «Когда Вы присылаете мне простое и надобное рукоделие, тогда я имею истинное приобретение и охотно думаю, что во время холеры ноги мои сохранились от судорог помощию чулок, работанных добрыми и человеколюбивыми руками…»