Маргарита понимала высокую цену проповедей Филарета и стала составлять свой собственный сборник этих сочинений своего пастыря. Впоследствии многие из проповедей Московского Златоуста сохранились лишь благодаря их наличию в этом сборнике. Первая из таковых — «Беседа о благочестивом усердии», произнесенная 5 июля 1832 года в Троицком соборе. В ней Филарет затронул весьма важную тему истинного и показного следования религиозным обычаям. Он говорил:
— Пред святым образом ты возжигаешь свечу и полагаешь, что тем совершил некое служение Богу. Но ты знаешь, что Богу и святым Его, пребывающим во светлостях святых, небесных, нет никакой нужды в земном, вещественном светильнике; ты видишь, что и во храме иногда без него можно было бы обойтись при помощи великого, вседневного светильника Божия на небе. Что же значит твое служение возженною свечой и как оно может быть угодно Богу и святым Его? — Оно должно быть видимым знамением горящего в тебе духа, твоего благочестивого усердия… Церковь утешается, заключая по знамению, что ты горишь духом, и Бог благоугождается жертвою твоего сердца…
Пламенный пастырь призывал быть горячими в вере, находя яркие и точные сравнения:
— Когда котел кипит на огне, тогда не смеют к нему приблизиться ни насекомое, чтобы осквернить, ни наглое домашнее животное, чтобы похитить пищу, приготовляемую в нем для человека. Но когда снимется с огня и остынет, тогда насекомые роятся около него, и падают в него, и наглый пес или хитрый кот может приблизиться, осквернить, похитить. Подобно сему, когда душа человека кипит огнем Божественного желания, сей духовный огнь служит ей в одно время и силою для действования, и бронею для защиты. Но если небрежение допускает угаснуть сему огню, и благочестивое усердие остывает, то суетные, лукавые, нечистые помыслы родятся и роятся в области чувственной, падают во глубину души и оскверняют ее, и может прийти наглая страсть и расхитить в душе, что в ней уготовлялось для благоугождения Богу.
Об истинном и показном Филарет продолжил говорить в своей успенской проповеди того же года:
— Помыслим, братия, сколь и неблагородно, и тягостно, и бесполезно жить только напоказ, как поступают многие и в нравственной, и в общественной, и в домашней жизни. Все показывают, все выставляют, о всем трубят, всякое ничтожное дело провозглашают, подобно как кокош свое новорожденное яйцо. Но провозглашение кокоши основательнее: она возвещает яйцо, которое подлинно родилось и остается; а тщеславные возвещают то, чего нет, или провозглашением уничтожают провозглашаемое… Христианин! Будь, а не кажись: вот одно из важных для тебя правил. Познай несравненное достоинство скромной, тихой, сокровенной добродетели. Ей свойственно быть тайною для земли, потому что она небесной породы и для неба существует.
Маргарита стала задумываться о пострижении и спрашивала совета. Пастырь постепенно готовил ее к монашескому подвигу: «Можно вести жизнь монашескую и без обета… Что делается на всю жизнь, то лучше сделать не скоро, нежели торопливо… Еще говорят отцы: если нет сокрушения и умиления, должно подозревать, нет ли тщеславия…»
Год за годом в письмах Филарета к ней все меньше утешительных слов по поводу скорби о супруге и сыне и все больше бесед о том, как жить в монашеской общине. Созданное Тучковой на Бородинском поле благочестивое женское общество с благословения митрополита получило статус Спасского женского богоугодного общежительного заведения. Святитель Филарет составил его «Правила», в них он утверждал, что «особенная обязанность пребывающих в сем общежитии — приносить молитвы за православных вождей и воинов, которые в сих местах за веру государя и отечество на брани живот свой положили в лето 1812-е».
Так пастырь шаг за шагом подготавливал исчезновение Маргариты. Ее должно было не стать, как некогда не стало Василия Дроздова.
…Портрет Александра Тучкова, написанный Джорджем Доу, помещен в Военную галерею Зимнего дворца. По просьбе Маргариты Михайловны художник украсил грудь генерала медалью за 1812 год, которая вручалась только в 1813-м. Но разве он не заслужил сию награду?
Глава семнадцатаяТРИУМФАЛЬНЫЕ ВРАТА1832–1835
В проповедях 1832 года Московский Златоуст не случайно много говорил о суетном, напускном, о тщеславии. И о том, что нужно быть скромным, незаметным. Надвигался его юбилей — 26 декабря того года ему исполнилось пятьдесят лет.
По римской традиции словом «юбилей» называлась годовщина, число которой делилось на пятьдесят. В словаре Даля так и сказано: «Юбилей — торжество, празднество, по поводу протекшего пятидесятилетия, столетия, тысячелетия». Стало быть, дважды свой юбилей мог отметить лишь тот, кто доживал до ста лет, и для подавляющего большинства людей пятидесятилетие являлось единственным юбилеем.
Никаких сведений о шумном праздновании юбилея митрополита Филарета нет в природе. Можно предположить, что он вообще запретил праздновать сию дату. «Благодарю, отец наместник, за добрые о мне желания ради дня Господня», — писал он архимандриту Антонию 29 декабря. «Ради дня Господня», но не «ради моего дня рождения». Выходит, Антоний даже и не поздравлял его с юбилеем, зная, что владыка того не хочет. Поздравляли святителя с Рождеством Христовым. Еще раньше тому же Антонию он писал: «А о. Сергию скажите, что я, благодаря его за намерение сказать мне ласковое слово, не могу скрыть, что желал бы ему занятия более монашеского и архимандричьего, нежели латинские стихи». Речь, по-видимому, идет об иеромонахе Сергии, который был духовным чадом старца Серафима Саровского и служил связующим звеном между Саровской обителью и Троице-Сергиевой лаврой. Как видно, он хотел латинскими стихами прославить юбилей Филарета, а владыка ему в этом вежливо отказал.
О том, как он старался избегать внимания к своей особе, когда это не было сопряжено с какой-либо необходимостью, сохранилось немало воспоминаний. Преподобный Амвросий Оптинский писал, что Филарет «держался такой спрятанности, что келейные его не только не знали его сокровенной жизни, но и не могли видеть, как он умывался: «Подай воды и иди». Случалось, келейный оставался и хотел помочь в этом старцу. Он повторял: «Ведь сказано тебе, иди!» И тот, делать нечего, хоть неохотно, а уходил».
Резко отличались священнические облачения Филарета от его обыденной одежды. Во время богослужений он считал необходимым облачаться в красивые нарядные рясы, чтобы видно было: се иерарх Русской православной церкви! В обычной же обстановке он предпочитал в холодное время года шерстяные полукафтанья с отвернутыми обшлагами или просто с широкими рукавами, а летом надевал или простой белый льняной подрясник, или черный шерстяной, в зависимости оттого, какая погода. Ближе к пятидесяти годам он стал часто простужаться и потому одевался теплее, чем в молодости. Вместо обычного монашеского пояса он употреблял кушак, а на голову надевал либо плетеную сетку, либо черную скуфью. Морозные дни на нем можно было видеть меховую лисью шубу. Рыжую лисицу почитал наилучшей среди пушных зверей. Притом что лисья шуба считалась в России самой дешевой.
С годами он не утрачивал любви к скромности в домашней обстановке. Любил недорогую мебель и сердился, когда кто-либо желал украсить его быт. Митрополичий посох у него был простой, деревянный. Он вообще любил некрашеное дерево — стены, полы, потолки. Архимандриту Антонию приказывал ни в коем случае не красить полы в его покоях.
То же самое и в еде. Филарет любил обильно потчевать своих гостей, но сам довольствовался куском рыбы, кашей, а больше всего любил, когда нет поста, лесную ягоду с молоком — малину, чернику, землянику.
Внешний облик его мог показаться неказистым, если бы не искрометный ум, сверкающий в его живых глазах. Викарий святителя, епископ Леонид (Краснопевков) однажды записал: «Вчера долго молча смотрел на него, когда он рассматривал каталоги, и стоял перед ним. Пройдут века: имя его вырастет необыкновенно. Мысль будет искать в прошедшем его великого образа, и счастлив тот, кто увидит его несовершенный портрет, а я, недостойный, стою от него в полуаршине и смотрю на эту чудно-правильную, кругленькую головку, покрытую редкими, мягкими темно-русыми волосами, на это высокое выпуклое чело, этот резко очертанный нос и дивно-правильные губы, на эти бледные, худые, осанистой бородой покрытые щеки. Под прекрасно очеркнутыми бровями не вижу его глаз, но замечаю, что какую-то особенную выразительность придает его благородному лицу эта черепаховая оправа очков».
Роста он был невысокого, можно даже сказать, маленького. Но следует заметить, что ученые, изучавшие сей вопрос, утверждают, что на рубеже XVIII–XIX веков вообще наблюдался странный феномен низкорослости. Данные о параметрах одежды показывают, что люди не отличались большими размерами. Такие гиганты, как Николай I, были исключением из правила. Зато миниатюрных и изящных, как Филарет или Пушкин, было множество.
Здоровье Филарета к пятидесяти годам несколько ухудшилось, он нередко хворал, стало слабеть зрение. Но, возможно, это являлось следствием некоего переживаемого им переходного возраста, который настигает мужчин в середине жизни. Кто-то переживает его ближе к сорока, кто-то — ближе к пятидесяти. До старости Филарету было далеко, после пятидесятилетия Господь отпустит ему еще добрых тридцать пять лет жизни.
Через неделю после этой оставшейся незаметной годовщины в своей келье в Дивеевском монастыре преставился ко Господу схимник Серафим Саровский. С этого времени упоминание имени Серафима стало появляться в письмах Филарета, который с каждым годом все более и более постигал значение святого старца, стал печься о том, чтобы появилось его житие.
Только что, в 1832 году, был причислен клику святых Митрофан Воронежский, епископ, благоволивший Петру I в деле создания флота, помогавший первому российскому императору строить в Воронеже верфь. Митрополиту Филарету особенно нравился рассказ про то, как Митрофан явился во дворец к государю, но, увидев там изображения греческих и римских богов, тотчас развернулся и ушел. Когда Петру донесли об