Глава восемнадцатаяКОНЕЦ СВЕТА1836–1837
1836 год суеверные люди ждали со страхом. В очередной раз какие-то шарлатаны нагадали и напредсказывали в этом году конец света. Особенно много таких предсказаний было в трудах европейских мистиков, к примеру у Иоганна Альбрехта Бенгеля. Не случайно и то, что Гоголь в это время написал комедию «Ревизор», кончающуюся гротескным изображением конца света — знаменитой немой сценой. Она и воспринималась в начале 1836 года, когда Гоголь впервые читал друзьям «Ревизора», именно с этим апокалиптическим оттенком.
«Мне всегда казалось вероятнейшим, что гадания о 1836 годе не сбудутся, нежели что сбудутся, — писал святитель Филарет наместнику Антонию. — Ибо если апостолам не дано в собственность разуметь времена и лета, то мудрено, чтобы сие досталось в собственность нашим гаданиям и расчетам. Но теперь, когда 1836 год наступил, когда предшествовавшие ему годы не соответствовали гаданиям, не кажется мне, что можно дремать беспечно. Мне кажется, что наши дела не к золотому веку ведут».
Этот год Филарет встречал в Петербурге. В другом письме Антонию он с тревогой сообщал: «Учащаются беды. Читали Вы в ведомостях, как в воскресенье Страшного Суда среди Петербурга сгорело более ста человек в увеселительном деревянном здании. Накануне того же дня, того же фигляра, два строения в Москве также сгорели, но, слава Богу, без людей». Имелся в виду пожар в балагане Лемана 1 февраля в последнее воскресенье перед заговением на Великий пост, которое именуется неделей о Страшном суде. В этом пожаре заживо сгорело 126 человек. Далее: «В Серпухове сгорела значительная часть женского монастыря, только церквей близкая опасность не коснулась. О волке московском Вы, без сомнения, слышали».
Московским волком называли сбежавшую из зоопарка гиену, которая, бегая по Первопрестольной, перекусала уйму народа. Но в тональности писем Филарета сквозит опасение о том, что предсказания сбудутся, что мир стоит на грани Страшного суда. Вот мартовское письмо: «Вероятно, Вы слышали, что в Англии видели в воздухе конное войско. Недавно, говорят, в Венгрии было ужасное землетрясение, и одно озеро весьма большое ужасно кипело и испускало пар или дым. Что-то принесет у нас после необыкновенно холодной зимы необыкновенно ранняя весна? Умножение волков около Смоленска, говорят, очень далеко от обыкновенного. Молитесь, да избавит нас Господь от всякия скорби, гнева и нужды».
В то время в Синоде шла «борьба за преобладание» — именно так назвал свою повесть, посвященную данным событиям, Николай Семенович Лесков. Эту борьбу развернул обер-прокурор Стефан Дмитриевич Нечаев, занявший сей пост в 1833 году. До него, после Голицына, с 1817 года обер-прокурором был князь Петр Сергеевич Мещерский. При нем в Синоде, как сказано у Лескова, «в каждом угле расстилались тишь, гладь и Божия благодать», «строго соблюдалась тишина и порядок, почти как во время народного церковного богослужения». С приходом Нечаева все резко изменилось. По-своему это был незаурядный человек. Он навел порядок в канцеляриях, провел ревизии в духовных консисториях, начал разрабатывать устав духовных консисторий, установил контроль над финансами Синода, много делал для улучшения духовно-учебных заведений и положения белого духовенства, подготовил присоединение униатов к православной церкви. Как историк Стефан Дмитриевич прославился своими трудами по исследованию истории Куликовской битвы, много сделал для увековечивания памяти героев этого сражения, именно его стараниями на поле Куликовом была воздвигнута величественная колонна в виде колокольни, увенчанной златоглавым куполом и крестом.
Приход нового обер-прокурора совпал с переездом Синода в здание на Сенатской площади, творение великого архитектора Карла Ивановича Росси. Прежде Нечаев вел себя по отношению к Филарету весьма почтительно, но теперь почему-то решил показать, что обер-прокурор Святейшего синода — фигура гораздо более важная, чем митрополиты, включая и Петербургского, и Московского. Филарет к тому времени считался уже столпом в Синоде, и вскоре на него появился жандармский донос, как полагают, организованный самим обер-прокурором. Владыка направил оправдательное письмо государю и неожиданно вызвал недовольство царя именно тем, что сам себя оправдывал.
Следующий удар пришелся против Андрея Николаевича Муравьева, которого после выхода в свет его «Путешествия по святым местам Востока» почитали как благочестивого православного писателя. К тому же назначенный в Синод государем и продвигаемый всячески Филаретом, Муравьев со временем обещал сам стать обер-прокурором, и Нечаеву нужно было повалить соперника. Начали поступать доносы на Андрея Николаевича.
Зимой 1836 года, находясь в Петербурге, святитель Филарет чувствовал охлаждение к нему в обществе, вызванное интригами обер-прокурора. Старался не замечать происходящего. 18 января в Императорской академии наук он прочитал записку «О русской риторике XI века», которая и по сей день входит во все хрестоматии по риторике.
Борьба обер-прокурора за превосходство в Синоде внезапно окончилась, когда у Нечаева сильно заболела жена, ее отправили лечиться в Крым, там ей стало хуже, Стефан Дмитриевич вынужден был оставить дела и отправиться к супруге, быть при ней, покуда она умирала, а его должность 25 мая 1836 года передали товарищу министра народного просвещения графу Николаю Александровичу Протасову.
— Вот теперь-то и наступит конец света! — говорили синодалы, потому что тридцатисемилетний лейб-гусарский полковник Протасов имел репутацию «шаркуна и танцора».
Есть легенда, что Протасов, получив обер-прокурорское назначение, приехал к генерал-адъютанту Чичерину и сказал:
— Поздравь меня! Я — министр, я — архиерей, я — черт знает что!
Киевский митрополит Филарет (Амфитеатров), узнав об этом, остроумно заметил:
— Справедливо только последнее.
Филарет в Петербурге отсутствовал. Будь он в городе, возможно, ему удалось бы добиться назначения Муравьева. «Хотя смещение Нечаева и могло быть угодно Филарету, который не забывал обид и, конечно, помнил, как Нечаев сначала оклеветал его через жандармов, а потом подвел хитростью в немилость у государя, но что касается просьбы о назначении совершенно неподходящего к синодским делам гусара, то весьма трудно допустить, чтобы Филарет на это согласился», — пишет Лесков. Назначению Протасова способствовала императрица, которой он очень нравился. А петербургский митрополит Серафим (Глаголевский) не посмел воспрепятствовать, поскольку в свои семьдесят с лишним лет сделался весьма робким.
Об отношении Протасова к Филарету есть свидетельство Муравьева, что он «не имел к нему доверенности по старым наговорам о мнимом его мистицизме и что всего страннее, о про-тестанстве, когда по его единственному катехизису училась Православию вся Россия». Шлейф давнишнего покровительства Филарету со стороны расплодившего на Руси протестантов сумасброда Голицына так и тянулся за митрополитом Московским.
Между тем Лесков доказывает, что Муравьев сам сопричастен к написанию от лица Синода записки к государю с просьбой вместо Нечаева назначить Протасова, и таким образом, получается, что друг Филарета способствовал назначению на должность обер-прокурора человека, который вскоре обрушится на московского архиерея с новой волной нападок. «Подведя церковь «под гусара», он увидал, что сплоховал, и, получив, что мог, от Протасова, отбыл в страны дальные, но не с пустыми целями обыкновенного туриста, а с серьезною заботою просветить Рим насчет восточного православия и разъяснить русским несостоятельность римского католицизма…» — пишет Лесков о Муравьеве.
А в то время как в Петербурге кипели страсти вокруг нового обер-прокурорского назначения, на Москве митрополит Филарет наслаждался дружбой со своим прежним соперником и почти врагом — архимандритом Фотием (Спасским). Отныне они стали друзьями, и Филарету доставляло особое удовольствие привечать у себя в гостях Фотия и его духовную дщерь Анну Алексеевну Орлову-Чесменскую. Возможно, присутствовали гости и в Клину, где при освящении соборного храма Пресвятой Троицы Московский Златоуст произносил очередную проповедь о необходимости посещения храмов. Как видно, не умолкали голоса тех, кто, как не редко приходится слышать и теперь, говорил, что можно и в душе своей молиться, и дома, а в храмы ходить не обязательно.
— Но можно сказать, — говорил Филарет, — что первый на земле храм Божий был самый рай, в котором Бог благодатно являлся человеку, в котором человек, освященный образом Божиим, был непорочным священником, в котором видимою, таинственною святынею было древо жизни; поелику от сего древа человек таинственно вкушал нетленную жизнь, подобно как мы ныне, на трапезе Господней, от плода пшеницы и лозы, таинственно и существенно вкушаем бессмертную жизнь Божественного Тела и Крови Христовой. С тех пор как человек грехопадением сокрушил в себе образ Божий и перестал быть живым храмом Божиим, потребность видимого, образовательного, тайноводственного храма Божия очевидно сделалась более ощутительною, и священная история показывает, что сколько человек трудился над удовлетворением сей потребности, столько же еще более Сам Бог споспешествовал тому… Сам основатель христианства Иисус Христос не только посещал храм Иерусалимский, но и защищал его достоинство против оскорбления, когда изгнал из него продающих и купующих; это, без сомнения, не для того, чтобы поддержать храм, которого скорое падение Сам Он предсказал, но для того, чтобы сохранить в христианстве мысль о святости храма Божия и о должном к нему благоговении.
И далее — уже о христианских храмах:
— Первоначальным образцом их послужила, без сомнения, та горница велия (Лк. XXII. 12), в которой Господь установил и в первый раз совершил таинство Тела и Крови Своея. Он Сам ее для сего назначил и, как верховный Архиерей, освятил… Посещайте храм Божий прилежно; пребывайте в нем благоговейно, участвуйте здесь в молитвах и славословиях сердечно; слушайте возвещаемое Слово Божие внимательно, не так, чтобы только слышать и на время занимать свое любопытство, но так, чтобы слышанное прилагать к своему сердцу, сохранять в памяти, возобновлять в размышлении, обращ